Он взял сигару, аккуратно избавился от ее кончика и продолжил:
– Возвращаясь к теме того разговора, который я сам затеял, сэр Герберт. Хотя я и не отказываюсь и даже не пытаюсь отказаться от тех заявлений, которые сделал в своем вчерашнем письме, я искренне желаю разубедить вас в том, что преступление, о котором я упомянул, как-то связано… одним словом, что я совершил это преступление. Несмотря на то что я всегда старался писать вдумчиво, боюсь, то спутанное состояние, в котором я пребывал прошлой ночью, могло создать у вас впечатление, что… О, прошу прощения!
Сорвался он в самый неподходящий момент. Видите ли, вначале он достал из кармана спичечный коробок и, пытаясь извлечь из него спичку, разломил коробок пополам, и спички дождем посыпались на стол. Но это еще ничего. Затем он подобрал спичку и зажег ее, чтобы я прикурил сигару. И вот за секунду до этого «Прошу прощения!» его руки затряслись с такой силой, что зажженная спичка полетела аккурат мне в складку между жилетом и рубашкой. Он сказал, что сам не понимает, как так могло получиться, с чем я согласился. Обивая свою грудь, я успел наговорить такого, чего не следовало бы произносить в присутствии священника. На миг я впал в такое бешенство, что чуть было не выкинул его, схватив за шиворот, но взял себя в руки и лишь укоризненно взглянул на него.
– Доктор Иллингворт… – сказал я, переводя дыхание, – доктор Иллингворт, я, кажется, уже говорил, что никакой я не кузнец. Выражаясь вашим же языком, могу вас заверить, что я также не являюсь и чертовым артиллерийским снарядом. А это спички. Внимательно посмотрите на них. Очень полезная в быту вещь, если применять их по назначению, вместо того чтобы пытаться меня поджечь. А теперь я зажгу вам сигару, если вам, конечно, можно доверить зажженную сигару. Затем вы выпьете чего-нибудь крепкого. Мне все равно, что об этом говорится в уставе. Вам это необходимо.
– Благодарю, – ответил он. – Хотя я, конечно, не страдаю от этой всенародной слабости и являюсь ревностным сторонником благоразумия и воздержания, как бы то ни было, истинное благоразумие… в общем, давайте.
Я налил ему хорошую порцию, до краев, и он проглотил все, не поморщившись и даже глазом не моргнув.
– Это очень помогло, – сказал доктор Иллингворт, неуклюжим движением уронив стакан в корзину для бумаг, – пусть это будет мне опорой в том, что я, увы, должен вам поведать. Во-вторых, благодарю вас, сэр Герберт за отсутствие формальностей, которое успокаивает меня в столь сложных обстоятельствах – обстоятельствах, которые, как я с тревогой вижу, не окажут того же успокаивающего воздействия на старейшин Пресвитерианской церкви Джона Нокса. Однако мне не следует отвлекаться на размышления об этом, как бы они ни были тягостны. Бо`льшую часть своего вояжа на поезде из Эдинбурга я коротал время (я также занимался в пути составлением обращения к Объединению пресвитерианских воскресных школ, которое должен был зачитать вечером); так вот, я коротал время за пролистыванием детективной истории под названием «Кинжал судьбы», которым меня любезно снабдил мой попутчик-коммивояжер. Мои пастырские обязанности и исследования истории цивилизаций прошлого оставляют мне не так много времени для чтения литературы, повествующей о современном мире, который нас окружает; однако же могу сказать, что этот рассказ меня заинтриговал и даже тронул, это было настоящее откровение, глубоко меня впечатлившее. Естественно, меня потрясла злодейская натура главного героя, чья личность оставалась тайной вплоть до… Нет, сэр Герберт, что бы вы ни говорили, я не отвлекаюсь от сути. Вот что я хочу сказать: если я что-то и уяснил из «Кинжала судьбы» относительно ваших методов, так это то, что ни одну подробность не следует умалчивать, какой бы незначительной она ни казалась. И я стараюсь держать это в уме, излагая свою историю, насколько бы это ни шло вразрез с той краткостью, которой требуют юридические дела.
Господа, в тот момент я уже находился на грани инсульта, но этот чопорный болван имел такой мученический вид, что мне оставалось лишь махнуть рукой стенографисту. Мистер Иллингворт несколько раз прочистил горло, сделал несколько затяжек и вновь стартовал.
– Мое имя Уильям Августус Иллингворт, – ни с того ни с сего объявил он, как неупокоенный дух на спиритическом сеансе. – Я являюсь священником Эдинбургской пресвитерианской церкви, основанной Джоном Ноксом, как и мой покойный отец. Я проживаю в поместье при той же церкви вместе со своей женой, миссис Иллингворт, и сыном Йеном, который готовится стать священником. В четверг, тринадцатого июня, вечером (замечу, это было позавчера) я прибыл в Лондон и проехал от станции Кингс-кросс до отеля «Оркни», что на Кенсингтон-Хай-стрит. Цель моей поездки в Лондон, как я уже ранее упомянул, состояла в том, чтобы зачитать обращение к Объединению пресвитерианских воскресных школ в Альберт-холле. Однако же мое страстное ожидание этой поездки было продиктовано иным, боюсь, более эгоистичным мотивом. В течение длительного времени я желал проследить происхождение и судьбу интереснейшего исторического документа, который ввиду своей популярности, к сожалению, часто оказывается недооцененным. Этот документ известен также под названием «Сказки тысячи и одной ночи». Один уважаемый ученый, по имени мистер Джеффри Уэйд, имел счастье заполучить в свои руки двести рукописных страниц первого перевода.
– Погодите-ка, – сказал я. – Позвольте мне угадать, и посмотрим, попаду ли я в яблочко с первого раза. Вас пригласили прийти в Музей Уэйда прошлым вечером, чтобы изучить рукопись некоего Антуана Галлана; кивните, если да. Это верно?
Он ни капли не удивился. Вероятно, решив, что я догадался об этом, он разразился тремя залпами различных реплик, которые в целом означали «да».
– Вы раньше встречались с Джеффом Уэйдом? – спросил я его. – Я имею в виду, вы лично знакомы?
Оказалось, что нет. Они долго переписывались, обмениваясь множеством комплиментов, так что решили встретиться при первой же возможности: о встрече в музее сообщалось в письме, отправленном перед тем, как Иллингворт отбыл в Лондон.
– И вот, – продолжал Иллингворт, его деревянное лицо оживало по мере того, как он подбирался к самой сути своей истории, – я был крайне разочарован, когда вчера днем, ровно в полдень, если быть точнее, мне в отель позвонил мистер Рональд Холмс, помощник и партнер мистера Уэйда. Выражая искреннее сожаление, он объяснил, что мистер Уэйд неожиданно был вынужден уехать из города, а стало быть, ввиду этого неудачного обстоятельства встречу придется отложить до более подходящего времени. Я тогда ответил, что разочарован, но нельзя сказать, чтобы слишком удивлен. Время от времени до меня от общих знакомых доходили слухи (которые я считал преувеличенными), что мистер Уэйд был человеком волевого и решительного, но вместе с тем изменчивого характера; кто-то мог бы даже назвать его эксцентричным. И действительно, я располагаю достоверными сведениями о том, что, когда во время чтения доклада перед Британским обществом Ближнего Востока кто-то подверг сомнению один из тезисов мистера Уэйда, тот назвал своего оппонента неприглядным словом «ничтожество» и даже намекнул, что у сэра Хамфри Баллинджера-Гора лицо похоже на сушеную сливу. Так что, повторюсь, я не был поражен до глубины души, узнав вчера в пять часов, что он во второй раз изменил планы. По возвращении в отель после насыщенного двухчасового пребывания в Музее Саут-Кенсингтона (который отнюдь не является таким уж пустяковым учреждением, как порой утверждается) я получил от мистера Уэйда телеграмму, незадолго до того переданную из Саутгемптона. Вот она.
Иллингворт выложил мне на стол телеграмму, в которой было написано следующее:
УЗНАЛ МОГУ ПОРАНЬШЕ НЕ ОТМЕНЯЙТЕ ВСТРЕТИМСЯ МУЗЕЙ ДЕСЯТЬ ТРИДЦАТЬ СЕГОДНЯ ДЖЕФФРИ УЭЙД
– В свете последующих событий, – продолжал доктор, кивая на телеграмму, – я попытался кое-что вынести из изучения сего примечательного документа в соответствии с кое-какими блестящими идеями, которые я почерпнул из «Кинжала судьбы». Я внимательно осмотрел листок на просвет, чтобы найти водяной знак. С учетом того, что я не вполне знал, каким именно полагается быть водяному знаку, боюсь, что я упустил из виду то, какое зловещее значение может быть присуще его наличию или отсутствию. Однако же позвольте продолжить. Признаю, я был несколько рассержен на мистера Уэйда за то, что он два раза переменил все планы и в целом неуважительно отнесся к моему времени, но я отнюдь не собирался уезжать ни с чем. Я принарядился и взял с собой один том, который почти всегда при мне. Это очень редкая книга, первое издание на арабском первых ста «Ночей», вышедшее, как вы, возможно, знаете, в тысяча восемьсот четырнадцатом году в Калькутте; я собирался показать его мистеру Уэйду. Я уже довольно давно обещал доставить ему удовольствие взглянуть на эту книгу.
Он бережно вытащил из кармана книгу в кожаном переплете и положил на стол рядом с телеграммой в качестве очередного вещественного доказательства.
– Далее, – сказал он, приходя во все большее нервное возбуждение, – примерно в десять двадцать я сел в такси у отеля и направился к Музею Уэйда, до которого добрался ровно в десять тридцать пять… или же без двадцати пяти одиннадцать. Об этом я могу свидетельствовать с непогрешимой точностью, поскольку, пока я расплачивался с водителем, мои часы с не закрепленной в кармане цепочкой выскользнули у меня из пальцев и ударились о тротуар. С тех пор они встали, и я так и не преуспел в том, чтобы вновь заставить их ходить.
И вот из кармана появились часы и легли на стол рядом с телеграммой и книгой. Происходящее стало напоминать игру в карты на раздевание.
– Признаюсь, на секунду, – продолжал старик, пряча подбородок в воротник рубашки, – я поддался искушению остановиться перед входом в здание и погрузиться в задумчивое созерцание его чудесных бронзовых дверей – как говорят, точной копии тех ворот, которые украшали собой вход в Хашт-Бихишт, или «Восемь кругов рая шаха Аббаса Великого». И вот я на какое-то время забылся в этом созерцании, сжег пару-другую спичек, чтобы лучше рассмотреть иранские письмена на дверях, как вдруг меня вырвали из этого блаженного созерцания насмешки двоих прохожих, которые, по всей видимости, решили, что я только-только покинул трактир по соседству под названием «Пес и утка» и теперь не в состоянии попасть ключом в замочную скважину. Я с молчаливым достоинством снес эту клевету, и когда прохожие, так сказать, удалились, я позвонил в звонок, как мне и было велено. Двери отворились, и я увидел перед собой человека, о котором иногда упоминал мистер Уэйд, верный слуга с многолетним стажем, служивший в музее ночным сторожем. Кажется, его зовут Пруэн.