– И вот ты вдруг показываешь свое истинное лицо. «Прочь! – кричишь ты. – Назад, паскудные богохульники! Клянусь душой своей покойной матери! – Ты же наполовину перс, да? – Клянусь светом звезд на небосклоне Ирака и великими ветрами пустыни! Кто дотронулся до этого саркофага…» – ну и так далее и тому подобное, ты свой текст знаешь. «Не так ли, мой принц?» – говоришь ты. И тут выходит Сэм Бакстер. Ха! Вся соль в атмосфере. «Так и есть, – говорит он. – Схватим же нечестивца».
Какая-то крупица его безумия, должно быть, передалась и мне. Мое горло сжалось, а сердце бешено заколотилось, что для человека в мои годы не предвещает ничего хорошего, но вместе с тем во мне бурлило и чувство безрассудного триумфа, ибо этот негодяй с морщинистым лицом и длинными усами, пребывающий в экстазе перед убийством, совершил роковую ошибку, точно доктор Кьянти. Он собственноручно дал мне заряженный револьвер, который в нужный час и должен обернуться его погибелью.
– Когда войдет полицейский, естественно, это будет один из нас, – продолжал он, – ты его пристрелишь. Дело будет происходить в дальней комнате, так что выстрела никто не услышит. Так вот…
Он остановился, заглядывая мне через плечо. Сэр Герберт, я в очередной раз могу лишь смиренно благодарить Провидение, которое, видимо, было на моей стороне и направляло меня с самого начала. Как я уже, кажется, упоминал, на столе передо мной стояло зеркало, в котором я мог видеть дверь за своей спиной. Эта дверь тихонько приоткрылась дюймов, наверное, на пять. В дверном проеме я увидел лицо молодого человека, который недоверчиво поглядывал на меня и жестами явно пытался привлечь внимание доктора Гейбла. По наружности вошедшего нельзя было сказать, что у него на уме: не грубое, даже приятное лицо, светлые волосы, большие очки в роговой оправе, похожие на те, что ношу я сам, но при этом он явно был крайне встревожен и растерян. Я наблюдал за пантомимой, которая разыгрывалась у меня за спиной. Он ткнул в мою сторону указательным пальцем, кивая, словно утка. А затем пожал плечами и, выпучив глаза настолько, насколько это было возможно, медленно покачал головой.
Меня раскрыли.
Каким образом мою личность могли раскрыть, мне было неизвестно, но вот она – страшная истина. Доктор Гейбл сообщил, что его сообщники, находившиеся наверху и трудившиеся над саркофагом, к моему ужасу, теперь должны были спуститься вниз и собраться у дверей. И даже тогда я не предался отчаянию, сэр, я не мог предаться отчаянию, хотя и ощущал те физические симптомы, что я описывал ранее, а перед глазами будто возникла пелена.
Я украдкой осмотрелся в кабинете. Выбраться из него можно было только тремя способами. Первый – через дверь в зал, снаружи которой, должно быть, собрались головорезы доктора Гейбла. Второй – в лифте в стене прямо позади меня, однако его дверцы были закрыты, а поверх них висела табличка с надписью: «Не работает». И наконец, третий – в уборной слева от меня, как я заметил, прямо над раковиной было окно, через которое, в случае если дело примет не просто плохой, а ужасный оборот, вполне можно было сбежать. Но был ли я готов малодушно бежать со своего Баннокберна[13], отступать с поля брани, в особенности посредством такого, если можно так сказать, неблагородного и даже порицаемого в обществе способа, как бегство через окно уборной? Нет! Пока я осматривался в кабинете, яркий цвет ковров словно придал мне мужества, и в моем сознании вспыхнули эти благородные и славные строки, которые вы, возможно, знаете:
Вы, кого водили в бой Брюс, Уоллес[14] за собой, – Вы врага ценой любой Отразить готовы[15].
И я поступил так, как поступил бы Уоллес. Помню, как аккуратно поместил в карман первое калькуттское издание, водрузил на голову цилиндр и пониже надвинул его на лоб. Я был твердо уверен в том, что головорезам доктора Гейбла нельзя было позволить войти в дверь: их было слишком много на меня одного; а если бы мне удалось отрезать их от главаря, он оказался бы в моей власти.
И вот, сэр Герберт, я вскочил.
Совершая этот рывок, взмахом руки я сбил зеркало со стола, прямо как в этот раз, когда я сбил с вашего стола фотографию вашей благоверной… Вот так! (Бах!) Не оттого, сэр Герберт, что в этом был какой-то практический смысл, но оттого, что в таком взвинченном эмоциональном состоянии я ощущал непреодолимую потребность сбить что-нибудь откуда-нибудь. В два прыжка я достиг двери, прежде чем головорезы доктора Гейбла успели ввалиться внутрь, и захлопнул ее перед носом у молодого человека в очках, повернул ключ в замке и с хладнокровной улыбкой обернулся к доктору Гейблу, направив пистолет ему прямо в сердце; возможно, Уоллес именно так и сделал бы.
– Эй, эй, эй! Что это все означает? – спросил доктор Гейбл.
Несмотря на то что я сохранял хладнокровие, какая-то необузданная сила внутри меня вложила мне в уста такие славные слова, которые никогда прежде не приходили мне в голову.
– Это означает, доктор Гейбл, – сказал я, – что игры кончились! Я детектив-инспектор Уоллес Бири, Скотленд-Ярд, и я задерживаю вас за покушение на убийство Грегори Маннеринга! Руки вверх!
Как же иррационален человеческий разум. Даже в минуту смертельной опасности, с седыми бакенбардами на щеках и залихватски заломленным цилиндром, что вовсе не пристало священнослужителю, даже тогда я не без горделивого трепета подумал о том, что сказали бы члены Женского общества взаимовыручки, увидев такого пастора. Я торжествовал еще сильнее, заметив лягушачье выражение лица доктора Гейбла, его глаза расширились чуть не до размера линз его собственных очков, поверх своих огромных седых усов он смотрел на меня со смесью страха и вины. Он сказал:
– Слушай, старина, у тебя что, совсем крыша потекла?
– Эти уловки вам не помогут, доктор Гейбл, – строго сказал я ему. – В камере у вас будет прекрасная возможность подумать над замыслом Провидения, благодаря которому был расстроен ваш план. Один шаг в сторону или звук, и я вышибу вам мозги!
– Совсем из ума выжил! – проревел доктор Гейбл, исступленно ударив кулаком по воздуху. – Он заряжен холостыми, тупой ты осел. Опусти ствол!
– Старый трюк, друг мой, – презрительно сообщил я ему. – Очень старый. А теперь отойди от телефона. Я собираюсь позвонить в Скотленд-Ярд и вызвать группу быстрого реагирования, ибо я дете…
– Знаю я, кто ты такой, – заявил доктор Гейбл, пыша неописуемой злобой. – Ты псих, сбежавший из палаты, каким-то образом пробравшийся сюда, и будь ты хоть актером студии «Парамаунт», сорвать отличный розыгрыш у тебя не выйдет!
И хотя к тому моменту я должен был быть готов к его следующему ходу, так как похожая ситуация была описана в детективном журнале, факт остается фактом: я не был к нему готов.
Если я все верно помню, я стоял на таком небольшом половичке, какие обычно стелют поверх ковров. С дьявольской быстротой доктор Гейбл присел, схватился за край половичка и с невероятной силой дернул за него…
У меня такое впечатление, что в момент, когда мои ботинки подлетели в воздух вместе с ногами, я, должно быть, со всей силы ударился головой о край стола позади меня. В ушах зазвенело и загудело, комната поплыла перед глазами, картинка побежала рябью, то сжимаясь, то растягиваясь, словно отражение на поверхности воды. И хотя я все еще продолжал смутно осознавать происходящее вокруг, я так и остался лежать на спине, не в силах пошевелиться.
В столь унизительном положении, которое мне не позволяла превозмочь слабость плоти, как я уже говорил, я все еще осознавал, что происходило вокруг. И вот я видел, как доктор Гейбл в мольбе воздел руки к потолку, восклицая: «Ну и что прикажете мне делать с этим психом?» В бесстрастном оцепенении я мог даже проследить его логическую цепочку. Он взглянул в сторону уборной, затем в сторону лифта, на котором, как мне сейчас смутно припомнилось, была железная щеколда. У меня в голове прогудело: лучшей временной темницы и сыскать нельзя, чем сломанный стальной лифт, встроенный в стену, который еще и можно запереть снаружи. Я пытался оказывать сопротивление, слабо бороться, бормотал что-то нечленораздельное, чувствуя, как меня, лежащего на спине, тащат на коврике. После чего доктор Гейбл раскрыл дверцы лифта и впихнул меня внутрь. Когда же дверцы захлопнулись, а щеколда была задвинута, мой разум прояснился, затем пришел шок от того, в каком позорном положении я оказался. Голова кружилась, меня вело, но мне удалось подняться на ноги, боль, вызванная ударом лодыжки о пустой деревянный ящик во тьме лифта, также помогла мне прийти в себя.
В каждой дверце лифта было по окошку с толстым стеклом примерно в фут величиной. Прижавшись щекой к стеклу, я отлично видел комнату. Раз уж плохое положение дел превратилось в ужасное, я мог бы поднапрячься и выбить это толстое стекло кулаком, но в ту минуту вернее всего было бы поднакопить сил до тех пор, пока тошнота совсем не пройдет. Так что я наблюдал за первыми действиями доктора Гейбла после того, как он запер меня в лифте: он подбежал к двери, которую я ранее запер, и отворил ее. Оттуда в комнату влетел светловолосый молодой человек в очках, с которым доктор Гейбл горячечно заговорил, оба по нескольку раз указали в сторону лифта какими-то неясными жестами. К сожалению, стальные стены лифта не позволили мне разобрать слова. Все, что мне оставалось, – это закипать от бесплодного гнева, униженно выглядывая наружу, как какая-то зверушка в вольере зоопарка. Я понял, что молодой человек в очках, видимо, пытался убедить доктора Гейбла выйти из кабинета и поговорить с кем-то, кто находился в зале. Затем оба направились к двери, как вдруг на меня снизошло вдохновение.
В задней стенке лифта, так сказать в стенке, параллельной залу снаружи, я заметил проблеск света во тьме и понял, что свет проникает сквозь вентиляционную решетку или какую-то сетку, находящуюся под потолком лифта. О вдохновение! Если бы я мог добраться до этой решетки, мне открылся бы вид на то, что происходило в зале снаружи, и также я мог бы все слышать. Несмотря на свой внушительный рост, я оказался недостаточно высок для того, чтобы дотянуться до нее; однако деревянный ящик упростил бы эту задачу для кого угодно.