Комментарий: Судя по заключению медицинского эксперта доктора Марсдена, тот факт, что изогнутый клинок поразил сердце жертвы, был результатом либо редкого совпадения, либо осведомленности убийцы в медицине.
(И последний). Что Мириам Уэйд делала в подвале в тот момент, когда доктор Иллингворт вошел в музей?
Тут я оборвал его, прежде чем он успел ввернуть свой тонкий комментарий. Из одиннадцати пунктов его списка три напрямую касались Мириам, и это не на шутку меня разозлило. Видите ли, я эту девчонку знаю, если угодно, как облупленную, я ее крестный отец. Джефф в свое время так со всеми рассорился, что никто не согласился бы взять на себя эту роль, но я понимаю его чудной склад ума и никогда не сердился на него. Что до девицы, она, должно быть, со временем превратилась в очаровательную пигалицу-хулиганку, в самом деле. Не скажу, чтоб у нее не было к этому задатков, об этом-то я и думал, пока Каррутерс описывал нам ее, но она ни за что бы не впуталась в такую историю.
– Все они впутались в такую историю, – сказал Попкинс. – Я ничего плохого не сказал о вашей крестнице. Я лишь спросил, что она делала в подвале. И упомянул это лишь потому, что все дело перемазано углем, и я счел этот момент важным.
– Да, но что за подвал? При чем тут, черт побери, какой-то подвал и Мириам? Есть доказательства того, что она была в этом подвале?
– Вы же верите тому, что рассказал Иллингворт, не так ли, сэр?
– Положим, что так. И что дальше?
– Очень хорошо. Он заявил, что – вот, у меня тут в блокноте есть, к тому же и в стенограмме это зафиксировано, – он заявил, что, когда он шел к кабинету хранителя, открылась левая дверь и оттуда вышла девушка в красном платье. А теперь взгляните на рапорт Каррутерса. Эта дверь ведет в подвал. Только в подвал. Следовательно, она была в подвале, Ч. Т. Д. Я ничего такого не хочу сказать об этой девушке и даже не настаиваю, что это важно, я лишь говорю, что она там была… Однако теперь пора принимать решения. Какие будут приказания?
В этот момент лицо Попкинса стало мне просто омерзительно.
– Официально передать это дело Хэдли, – сказал я, – пусть Беттс ему помогает. Но до того, до того я лично буду контролировать ход расследования, пока не разберусь, в чем тут соль. Джеффа Уэйда мне к телефону, немедленно. Бегом, бегом!
Я был страшно занят, но в тот момент все остальные дела могли подождать. Так что я уселся и, закрывшись от мира, стал думать. Несмотря на то что я наговорил Попкинсу, сами видите, какой оборот стало принимать это дело. Я был просто уверен, что Мириам знала этого Пендерела, это следует из множества деталей, которые вы и сами слышали; но что заставило меня отбросить всякие сомнения, так это зацепка, которую Попкинсу удалось разнюхать своим длинным носом, хотя он и обернул все по-своему. С чего бы, когда она узнала о трупе Пендерела, ей было просить к телефону Харриет Кирктон, да еще изменив голос?
Так вот, эту Кирктон я знать не знал. На самом деле я и Мириам не видел уже три года с тех пор, как она только стала расцветать и превращаться в чертовку, которая так обаятельно морщит носик с возгласом «Иу-у!». В одном я не сомневался: смелости ей не занимать, что она в этом случае и продемонстрировала. Эта девица Кирктон вроде как была ее лучшей подругой. Восемнадцать месяцев она провела с Мириам в той богом забытой стране и вернулась с ней на корабле, так что она, вероятно, была в курсе всего. Пендерел прибыл в Англию из Багдада четыре месяца назад. Мириам вернулась в Англию из Багдада месяц назад, и по приказу Джеффа ее немедленно отослали к тетке в Норфолк, причем тетка ждала ее на причале, чтоб не упустить и держать под присмотром до тех пор, пока Джефф сам не вернется домой и не примет вахту. Без веской причины вот так никто не отослал бы к тетке человека, который два года был вдали от родного города и друзей. К тому же в кармане у Пендерела обнаружили газетную вырезку, в которой говорилось о Мириам; да и Каррутерс сообщил о том, что из всей компании один человек определенно слышал имя Рэймонда Пендерела, и это была Харриет Кирктон, а Мириам, кажется, узнала лицо мертвеца, когда увидела его. Вот они, все крошечные недоказуемые внесудебные свидетельства, которые привели к одному большому.
Я не так много знаю о женщинах, ведь был женат лишь раз, в любом случае единственная причина, по которой мужчины любят на эту тему порассуждать, кроется в желании прослыть остроумцами. Однако две вещи я знаю наверняка. Я ни разу в жизни не встречал женщин, которым нравятся шляпы-котелки, и я ни разу не видел, чтобы женщина могла удержаться от того, чтобы подать сигнал тревоги, если только этому не мешает какое-нибудь очень личное обстоятельство. Прошлой ночью Мириам ринулась к телефону так быстро, как только смогла. Естественно, но если ее напугал лишь тот факт, что в музее был труп, а не именно этот труп, она позвонила бы Холмсу домой, где собралась вся честная компания, и выпалила бы в трубку первому, кто поднял бы ее: «Договаривайтесь о показаниях и держитесь их, в музее труп». Но не об этом она подумала в первую очередь. Нет, нет, нет. В первую очередь она захотела лично предупредить именно эту девушку о том, о чем остальные не знали. О том, что нужно было от остальных скрыть. Если бы она сказала в трубку: «Это Мириам», сначала ей пришлось бы сообщить новости, а это задержало бы ее и Каррутерс успел бы поймать ее с телефоном, чего она не могла себе позволить. Она хотела сказать не: «В музее труп, мы все влипли», она хотела сказать: «Пендерела убили, молчи об этом». Она сочла это куда большей проблемой. Отсюда и измененный голос, она вновь заговорила бы своим голосом, когда к телефону подошла бы Харриет.
Ну что, умники, улавливаете? Сколько бы Попкинс ни разнюхивал, а этот факт налицо. Она хотела сказать Харриет нечто настолько важное, что собиралась сделать это до того, как сообщить остальным об убийстве. Нечто, что Мириам сама только что узнала, а именно – кто убит. Это означает, что или она, или Кирктон, или они обе были как-то связаны с Пендерелом.
Этот ее телефонный звонок – примечательный момент, вы так не думаете? Я вот думаю. Потому что личность убитого затмила для нее сам факт, что он был убит. Возможно, подобным образом ведет себя женщина, виновная в так называемой «неосмотрительности». Но не женщина, виновная в убийстве.
Тем не менее дело было дрянь, и лучше мне не стало, когда сообщили, что на проводе Джефф Уэйд. Я мысленно приготовился к битве с грохотом пушек вокруг. Я сказал в трубку: «Привет, Джефф», и он пророкотал в ответ: «Привет, Берт». В этом его высоком, надломленном и напористом голосе не прозвучало никакой резкости или вибраций, из-за которых пришлось бы держать трубку на расстоянии двух футов от уха. Но было кое-что другое. Когда я сказал ему: «Ты знаешь, по какому поводу я звоню?» – он не ответил так, как обычно отвечал, когда я начинал разговор с какого-нибудь ничего не значащего вопроса. Черт возьми, он не сказал мне: «Денек, значит, хороший?», притворившись, что понятия не имеет, о чем это я, пока не услышит в ответ: «Эй, ты, старый балбес, выключай дурачка и отвечай мне», а затем он должен был сказать: «Ох, так-то лучше» – своим обычным голосом и бодро перейти к сути дела.
Я был в своего рода шоке, услышав, как он бормочет:
– Пу-пу-пу. Так и думал, что ты мне позвонишь. – (Повисла такая долгая тишина, что мне показалось, будто пропала связь.) – Дрянное дело, конечно, Берт. Ты занят?
– Я постоянно занят.
– Ну, я вот о чем подумал… Ты мог бы приехать ко мне где-то к двум часам?.. Я в музее. Хозяйка квартиры этого Пендерела связалась со мной, говорит, у нее есть какая-то важная информация. Плохо дело, Берт. Очень плохо.
И первый раз за все наше знакомство его голос зазвучал по-стариковски.
Глава четырнадцатаяСекрет поваренной книги
Я добрался до музея немногим позднее двух часов. Обед как-то неуютно чувствовал себя в желудке, чего обычно со мной не бывает, а ботинки нещадно жали. Тем временем единственной свежей новостью было то, что отпечатки Иллингворта идеально совпали с теми, что мы обнаружили в лифте; этот лифт какое-то время стоял без дела, поэтому его отпечатки там были единственными, так что с этой частью истории старика все было в полном порядке. Я официально передал Хэдли дело вместе со всеми рапортами. А еще, хоть на дворе и был июнь месяц, промозглая морось больше напоминала октябрь.
Разумеется, двери музея были заперты, однако перед ними выросли как грибы после дождя черные шляпки зонтов. Я не без удовольствия отпихнул парочку, пробираясь к дежурному констеблю; двери мне открыл Уорбертон, дневной сторож Джеффа, гораздо больше походивший на вояку, нежели Пруэн.
Несмотря на то что я бывал в музее несколько раз, представлял я его скорее по описаниям Каррутерса и Иллингворта. В этом искусственном лунном свете все выглядело как-то странно знакомо, даже то, как торчали оглобли повозок на экспозиции, даже отражение бело-голубой потолочной плитки в стеклянных витринах, хотя не думаю, что когда-нибудь расхаживал там во сне. Мне сообщили, что Джефф сидит в кабинете хранителя. Один.
В кабинете было довольно мрачно. Джефф не включил ни одной лампы, единственным источником света там служило открытое окно в уборной, в которое заливал дождь. Однако при всем этом кабинет был довольно просторным и симпатичным. За столом из красного дерева, откинувшись на стуле на колесиках, сидел Джефф, положив на край стола ноги в массивных кожаных ботинках. Он сидел неподвижно и смотрел в сторону окна, из-под седых усов у него торчала сигарета со скрюченным комком пепла, свисающим с ее конца. Тусклый хмурый свет особенно подчеркивал проплешины на его висках и абсолютную пустоту во взгляде. Джефф даже не обернулся, он лишь скрипнул ботинками и кивнул в сторону стула. При всем своем богатстве Джефф одевался у самых дешевых портных, но не потому, что был скупердяем, нет, он отнюдь им не был; дело в том, что он искренне презирал дорогие костюмы.