С минуту или две я обдумывал сказанное им, затем осмотрел ключ.
– Другой ключ, – сказал я, – тот, что остался у мисс Уэйд… он такой же старый?
– Старый?
– Не был ли он вырезан совсем недавно?
– Боже мой, нет! – Холмсом все сильнее овладевала растерянность, однако при всем том он оставался предельно вежливым и осмотрительным. – Обоим ключам уже по меньшей мере года два.
– Вы знаете, зачем ей нужен был ключ?
– Ни малейшего понятия. Я и сам ее об этом спрашивал. Но Мириам своеобразная девушка, суперинтендант. – Его улыбка несколько помрачнела, и оттого лицо стало выглядеть куда старше. – Обыкновенная блажь! У нее на любой вопрос один ответ: «Ой, да ладно тебе, хватит вопросов! Ну блажь у меня такая», – я ей ни в чем не отказываю. Послушайте, не хочу лезть куда не следует, но что, черт возьми, все это означает?
– Благодарю. Не подниметесь ли вы наверх на пару минут? – предложил я. – Мне нужно кое-чем заняться, желательно в одиночестве…
– Как скажете, сэр, – пожал он плечами, – мне сообщить мистеру Уэйду об этом?
– Нет. С мистером Уэйдом я поговорю не ранее, чем увижусь с мисс Уэйд. Сделайте одолжение, обеспечьте мне беспрепятственный выход отсюда. Если явится инспектор Каррутерс, пошлите его ко мне. Я хотел бы прояснить еще одну вещь. В пятницу ночью, когда доктор Иллингворт лежал без сознания и его протащили в подвал через угольную яму, вы участвовали в этом процессе?
Редко когда можно увидеть абсолютно застывшее лицо. Но лицо Холмса стало именно таким. В его представлении (и оно, возможно, было не так уж далеко от правды) подобное дурачество было немногим лучше убийства.
– Да, я был здесь, внизу. Мистер Ричард Батлер тянул его через люк, а Бакстер помогал. Я понимаю, сэр, всему этому нет никакого оправдания!..
– Разумеется. Когда вы спустились в подвал, а затем вошли в угольную яму, здесь уже была куча ящиков, составленных один на другой, так что можно было бы легко и просто выбраться на улицу? Такая вот своеобразная лестница? – Холмс кивнул, прищурившись, а я продолжил: – И таким образом ни у кого из вас на подошвах не осталось угольной пыли? Верно?
– Полагаю, что так. Я, конечно, никаких следов не заметил, но едва ли подобное меня тогда волновало.
– Кроме угольной ямы в подвале, хранится ли здесь уголь где-нибудь еще, не в баке? – Я указал в сторону угольного бака.
– Нет. Нет, только здесь.
– И наконец, чтобы прояснить этот вопрос, мистер Холмс, где-нибудь в подвале можно найти зеркало?
Он изумился настолько, что на его интеллигентном лице не осталось и следа интеллекта. Половина его лица сморщилась, он потянул себя за воротник и двинул шеей, прежде чем разразиться хохотом.
– Прошу прощения, суперинтендант, но это просто какой-то штамп из детективного романа! Вам, должно быть, нравятся байки, которые рассказывают о вашем друге, докторе Фелле. Наверное, это его методы ведения расследования?
– Забудьте о них, – отрезал я. – Отвечайте на вопрос. – впервые за тот день мне пришлось столкнуться с подобной дерзостью.
– Зеркало! – повторил он и вновь осклабился. – Это ж последнее из того, что можно найти в подвале. Но, раз уж такое дело, то парочка, пожалуй, найдется. Нашему великому мастеру публичных зрелищ мистеру Уэйду однажды пришла в голову идея устроить здесь Зеркальный зал, как у мадам Тюссо, но нам удалось отговорить его от этой затеи. Он купил пару огромных выгнутых зеркал, ну, вы понимаете, они хранились здесь, и он периодически стоял перед ними, заливаясь хохотом. Им так и не нашлось применения в музее, так что зеркала отправились за угольный бак.
– Можете быть свободны, – сказал я, и Холмс с какой-то мрачной улыбкой на лице стал медленно отступать назад, пристально глядя на меня, пока каблуки его ботинок не стукнулись о ступеньку. Затем он начал подниматься, все еще улыбаясь. Если б я не знал всех обстоятельств, то решил бы, что ему была неприятна сама мысль о том, что эти зеркала кто-то найдет.
Наклонившись за бак у дальней стены, куда почти не попадал свет, я обнаружил зеркала. Верхнее, обращенное зеркальной поверхностью наружу, было настолько серым от пыли, что в нем едва можно было различить отражение. Его поверхность представляла собой массу выпуклостей и впадин, ну, вы понимаете, о чем я, они-то и искажают вид человеческой фигуры, какой ее задумал Господь, и создают зрелище, которое считают забавным те же люди, что смеются над обезьянами в зоопарке, хотя, считай, смеются над самими собой. Вытащив фонарик, я посветил им на зеркало, и тут меня чуть удар не хватил. С пыльной поверхности прямо на меня смотрело лицо, широкое и сплюснутое, как будто из ночного кошмара, с длинными усами и рядом волчьих зубов. Разумеется, это было всего лишь мое отражение. Но во всем этом деле не было ничего кошмарнее этой сплющенной рожи, уставившейся на меня с пыльной зеркальной глади в тиши и мраке подвала. Однако меня это мало интересовало. Я видел лишь свое лицо и более того, поскольку кто-то обтер пыль с одного участка зеркала. Я склонился, чтобы рассмотреть этот начисто вытертый пятачок, и обнаружил ниспосланную свыше подсказку, какую порой получает даже полицейская ищейка. Прямо на границе чистой поверхности и смазанной вниз пыли красовался один-единственный четкий отпечаток пальца.
Убийца был у меня в руках. Нужно было дать лишь несколько указаний: осмотреть угольный бак при хорошем освещении, а не при свете фонарика, а затем допросить Мириам Уэйд – и вот убийца найден. Я этому не особенно радовался, можно сказать, я даже пал духом. Однако же мне пришлось с этим смириться, в этом и заключается проклятие того, чтобы иметь совесть.
На вершине лестницы открылась дверь, и я направил в ее сторону луч фонарика.
– …но если какой-то мерзавец и в самом деле стащил рукавицы с вашего стола, – послышался размеренный, громкий и не терпящий возражений голос, – я могу предположить, какой у этого жеста был подтекст, исходя из…
– …и отвертку! – взвизгнул в ответ другой голос. – Разрази меня гром, они стащили мою отверточку, чтобы открыть этот дурацкий арабский сундук, а где же большая отвертка? Смотрите под ноги. Копию Баб-эль-Тилсима еще не успели распаковать, но она у меня там, в мастерской, и мы можем взглянуть на нее, если… Здравствуйте!
Их ноги, особенно те, что принадлежали высокому сухопарому мужчине, в котором я узнал доктора Иллингворта, производили оглушительный топот. Старый Джеффри Уэйд семенил впереди, казалось, даже его длинные усы подрагивали в такт шагам. Позади него, поводя плечами при каждом шаге, плелся Иллингворт, на его носу сидели очки с толстыми стеклами, а из воротничка торчала сморщенная шея. Было достаточно светло, чтобы старик Уэйд заметил, что я стою в углу. Он так внезапно замер у подножия лестницы, что Иллингворт врезался ему в спину.
– Здравствуйте! – проскрипел Уэйд. – Кто здесь? Эй, там?
Я включил фонарик и объяснил ему, кто я такой. Уэйд остановился на некотором расстоянии от меня, склонив голову набок, словно индюк с налитым кровью гребешком, его маленькие черные глаза, блестящие, как кусочки стекла, смотрели на меня с выражением, которое невозможно было считать. Пока я все объяснял, его глаза так и бегали туда-сюда. Что-то назревало. Он к чему-то готовился.
– А? – произнес Уэйд, звеня монетками в карманах, его грудь медленно раздувалась. – Хэдли, да? Ах да, да. Берт Армстронг говорил мне о вас. Что ж, вам не обязательно было пробираться сюда тайком. – Тут он задрал голову и скрипуче рассмеялся. – Ходят тут всякие!.. Ну да ладно, вы, кажется, заинтересовались моими уморительными зеркалами? Так вот они, полюбуйтесь!
Он подскочил к ним с такой скоростью, что я и шелохнуться не успел. Оказавшись позади меня, он стал елозить рукавом по зеркалу, прежде чем я успел схватить его за руку и оттащить в сторону. Непоправимый вред уже был нанесен. Не было у нас больше отпечатка пальца.
Вместо этого в подвале повисла такая тишина, что можно было слышать ее звон. Затем он вновь захихикал, закаркал злобным вороном.
– Итак, какого черта вы здесь забыли? – поинтересовался он. – Что за фантазия такая…
Фелл, думаю, вы можете подтвердить, что я весьма спокойный человек. Я стараюсь заниматься своей работой, а к угрозам прибегают лишь слабые люди. Но видимо, его смех, безумный и скрипучий, брошенный мне прямо в лицо, как грязная мокрая тряпка, так на меня подействовал. И это был далеко не последний раз, когда я вышел из себя, занимаясь этим делом, или, вернее сказать, не последний раз, когда случались подобные казусы.
– Вы хоть понимаете, что натворили? – проревел я таким голосом, что сам удивился.
– Натворил? Что я натворил? Что это вы имеете в виду? Ну-ка, хватит смотреть на меня так.
– Наверх, сейчас же, – сказал я уже более спокойным тоном.
– Ой-ой? – произнес Уэйд, склонив голову и приставив кулаки к бокам. – Вот так, значит? А у вас, похоже, стальные нервы, раз вы пытаетесь указывать, что мне делать в моем собственном…
– Убирайтесь отсюда, – сказал я, – и убирайтесь немедленно. Я из кожи вон лез ради вашего семейства в этих обстоятельствах. Мне плевать, кто вы, Джеффри Уэйд или папа римский, но, бога ради, поднимайтесь и уходите, когда я велю вам уходить, а то быстро загремите у меня за решетку и там и останетесь! Какой вариант из двух вы предпочитаете?
Он, конечно, рассчитывал на то, что я струшу, но все-таки удалился. Совершенно делу не помогало и присутствие Иллингворта, который мягким, заботливым тоном расспрашивал, что случилось. Когда они наконец ушли, я стал нарезать круги по подвалу, обдумывая произошедшее. Возможно, когда закипаешь от гнева, но при этом не повышаешь голоса, в мозгу возникает какое-то внутреннее горение, но, как бы то ни было, последствия бывают самые плачевные. Этот усатый деспот, которого никогда в жизни не ставили на место, кинулся на меня с лестницы и стал угрожать пустить в ход свое влияние.
Верным средством было спокойно приняться за работу и посмотреть, остались ли какие-нибудь улики, которые никто не успел уничтожить. Я обнаружил еще размазанную побелку: это мог быть отпечаток пальца – а мог и не быть. Но он вызывал сомнения. Когда Каррутерс прибыл в музей, я все еще рассматривал этот след на стене.