Толстяк почти наощупь принял пиалу с чаем и повел глазами. Там и сям смутно белели расплывчатые пятна лиц. «Проклятый старик! — с досадой подумал он. — Вечно суется всюду со своим паршивым языком. Все ему, видите ли, раньше всех известно! Ну, погоди, седобородый козел, посмотрим, как ты сейчас захихикаешь!»
— Вы еще самого главного не знаете, Саид-бобо! — в голосе брадобрея звучало торжество.
— Так уж и главного? — ехидно поинтересовался старик. — И что же это?
Чайхана выжидающе примолкла.
— В моей парикмахерской Икрамджан-ака снял фуражку! — выпалил брадобрей, предвкушая триумф. Чайхана безмолвствовала.
— Вот это да!.. — откликнулся наконец Саид-бобо. — Вы слышали, Рахимджан-бобо? Младший лейтенант Икрамджан Пулатов снял головной убор перед толстяком Манновом!
— Передо мной? — опешил парикмахер. Триумфа как не бывало. — Почему п-передо мной?
— Он еще спрашивает! — Саид-бобо возмущенно хлопнул себя по коленям. — Перед кем люди снимают шапку? Перед тем, кого очень уважают.
— Или перед женщиной! — подкинул кто-то из глубины чайханы.
— Или перед женщинами, — невозмутимо подтвердил Саид-бобо. — Но к женскому полу, надо полагать, ты себя не относишь, а, мавлоно Маннов?
Дружный хохот прокатился по чайхане.
— Молчание — знак согласия, — продолжал старик. — Значит, остается одно: фуражка была снята исключительно из уважения к тебе.
Глаза парикмахера постепенно привыкли к полумраку чайханы, и он свирепо уставился в ехидно улыбающееся лицо старого насмешника, позабыв, что хотел сказать, и проклиная себя, что вообще затеял этот разговор.
— Поздравляю, Маннов-джан! — не унимался Саид-бобо. — Такой молодой, а такой уважаемый! Нас, простых смертных, участковый такой чести не удостоил. Не заслужили. А ты заслужил. Чем же это, а?
— Значит, есть чем! — огрызнулся брадобрей, повернул голову и обмер: за соседним дастарханом, добродушно улыбаясь, сидел участковый уполномоченный Пулатов. Сидел без фуражки, поглаживая рукой поросшую короткими волосами круглую голову.
Чайхана задрожала от гомерического хохота.
— Вот так инфаркт и зарабатывают, — подытожил Саид-бобо, когда хохот наконец утих, кивая на оторопевшего от изумления парикмахера. — Плесните сартарашу чайку, Рахимджан-бобо. Пусть в себя придет. А мы пока дальше почитаем.
Он водрузил на нос очки в металлической оправе и взял с коленей газету.
— На чем мы остановились? А, вот нашел: «Большую помощь в деле розыска банды оказали младший лейтенант милиции Икрамджан Пулатов и колхозник Рахимджан-ака Саттаров, благодаря которым была обнаружена последняя из угнанных бандитами автомашин».
— Вот так, — Саид-бобо снял очки и обвел чайхану взглядом. — Слышали, что про наших односельчан в республиканской газете пишут?
Он обернулся к Маннову и укоризненно покачал головой:
— А ты «фуражка, фуражка»! При чем тут твоя фуражка?
— Моя?! — вытаращил глаза парикмахер. — Да у меня сроду никакой фуражки не было!
— И не будет, — заключил старик. — Фуражку настоящие мужчины носят, не то что ты.
Саид-бобо помолчал, потом, лукаво прищурившись, взглянул на участкового.
— Ну, а все-таки, Икрамджан, почему вы до сих пор с фуражкой не расставались?
— А я и теперь не расстаюсь, — улыбнулся младший лейтенант. — Вот, она рядышком лежит.
— Нет, серьезно?
— Да так, глупости одни, — отмахнулся Пулатов. — Волосы выпадать стали. Вот я и побрил голову. А тут новое назначение, незнакомые люди. Мало ли что могут подумать.
Участковый и вдруг — плешивый. Ну и не снимал фуражку, пока волосы не отрастут.
— Только и всего? — притворно удивился Саид-бобо. — А мы-то головы ломаем! Маннов тут целую теорию развел. Кстати, где он? Маннов, ты где?
Но парикмахера и след простыл.
Маршрутный автобус довез нас с Рисовой улицы до центра города за полчаса. Мы сошли недалеко от ЦУМа и направились по засаженному молодыми деревцами бульвару. Здесь решительно ничто не напоминало о прошлом. Я хорошо помнил этот район. «Пьяный базар», «Воскресенка», «Туркменский рынок». Теперь эти названия стали достоянием истории. Булатов шагал молча, поглядывая по сторонам, но я уже давно догадался, почему он выбрал именно этот маршрут, и когда он наконец взглянул в мою сторону, спросил:
— «Вампир»?
— Он самый, — усмехнулся Борис Ильич.
ОТСУТСТВУЮЩИЕ УЛИКИ
В лагере его называли «Вампиром». Он снисходительно усмехался, обнажая два ряда острых зубов. Вид крови действительно возбуждал его, приводил в неистовство. Он знал за собой эту особенность и гордился ею. «Вампира» побаивались, с ним предпочитали не связываться. А потом он исчез.
Из ворот Туркменского рынка вышел молодой человек, помедлил, выбирая в какую сторону идти, и свернул влево. На нем была рубашка с короткими рукавами, серые летние брюки и коричневые кожаные сандалеты. Пиджак перекинут через левую руку.
Встречная женщина невольно оглянулась: симпатичный блондин, волевое лицо, стройная фигура, легкая уверенная походка…
Блондин дошел до перекрестка, остановился возле хлебного магазина. На противоположной стороне улицы возле дома с темно-бордовой вывеской стоял «виллис» с откинутым ветровым стеклом. Из дома вышел человек в милицейской форме, скользнул взглядом по стоявшему напротив, сел за баранку «Виллиса» и укатил в сторону Шелковичной улицы. Блондин прищурился, стараясь разглядеть, что написано на вывеске, прочел: «14-е отделение милиции города Ташкента», усмехнулся и повернул обратно.
Поезд пришел на станцию в третьем часу ночи. Запомнился подсвеченный циферблат станционных часов: 2 часа 35 минут. Пустынный перрон, промозглая слякоть, огни отражаются в лужах на асфальте…
В здание вокзала заходить нельзя, прямо в город надо. Город? Да. Вот она надпись: «Канск-Енисейский». Захолустье, небось. Ладно. Выбирать не приходится. Где-то должен быть выход прямо с перрона. Вот он. Теперь подальше от вокзала, от чужих глаз… Там будет видно, что делать дальше. Сейчас главное — смыться…
Ему повезло. В сквере под навесом детской площадки смачно похрапывал пьяный. Судя по одежде — не забулдыга. Для верности он слегка потормошил его: не проснется ли. Пьяный не шелохнулся.
Так… Бумажник. Паспорт, деньги. Какие-то квитанции. Кажется, повезло. Деньги и паспорт пригодятся. Бумажник обратно в карман.
Спи, лапоть. До утра не просыпайся, родимый! А может!.. Нет, мокрить нельзя. Пока нельзя. Так что повезло тебе, фраер. Спи.
Дом он узнал издали — пятый от хлебного магазина по улице Кафанова. Все совпадало с описанием, крыльцо с навесом на резных деревянных опорах, три окошка на улицу, железные ставни с прорезями в виде сережек. Потускневшая медная табличка возле двери «Венеролог Кравчук-Калияновская А.М.» Здесь. Все правильно. Он поднялся по ступеням и протянул руку к звонку. Звонок был старомодный, без кнопки, с рычажком, которым надо вращать. В ответ на еле слышное звяканье за дверью зашлепали чьи-то шаги и старческий голос спросил:
— Кто там?
— Тысячу извинений, доктор. Я по срочному делу. Дверь отворилась. «Божий одуванчик, — подумал он. — Тебе давно внуков нянчить пора, а ты…»
На старушке было простенькое домашнее платье. Седые волосы аккуратно причесаны и закреплены на затылке гребнем. Серые глаза смотрели доброжелательно, доверчиво, без страха.
— Входите, пожалуйста. Чем могу быть полезна?
В неверном свете уличного фонаря «Вампир» разглядел паспорт: Лукиных Егор Петрович. Двадцать восемь лет. Годится. И фотография подходящая. Районная продукция. Поди, разберись — шатен или блондин. Молодцы, промкомбинатовцы!
Стало быть, Лукиных… Ну что ж, привет вам, Егор Петрович. С днем рождения!
Деньжат не густо, но на шмотки хватит. Дождусь, когда магазины откроются и…
Надо спешить. Тот фраер проспится — и с ходу в милицию дунет. Нельзя судьбу искушать. Пофартило разок — и баста. Линяю.
— Проходите, что же вы?
— Если позволите, я сниму сандалеты.
— Ради бога!.. Проходите так.
— Неудобно, я все же сниму.
— Ну, тогда нате вам шлепанцы.
Через темный коридорчик старушка провела гостя в просторную, светлую комнату. На двух выходящих во дворик окнах висели тюлевые занавески. Золотисто отсвечивала полировка шифоньера, книжного шкафа, письменного стола. Убранство комнаты дополняли торшер с оранжевым шелковым абажуром, два полумягких кресла, ковер над тахтой и репродукция с картины Айвазовского в золоченой раме. В приоткрытую дверь соседней комнаты виднелся буфет, заставленный хрусталем.
Блондин окинул комнату оценивающим взглядом и прислушался. В доме стояла тишина.
— Итак на что жалуетесь молодой человек? — взгляд серых глаз хозяйки оставался по-прежнему спокойным и доброжелательным. — Я угадала не правда ли?
— Угадали, — Блондин вздохнул. Понимаете, доктор… Три недели назад случайно познакомился с женщиной… Дело было в дороге. Ну и — вагон — ресторан, отдельное купе…
Он мысленно усмехнулся: так оно, в общем, и было — ночь, купе, красивая молодая женщина…
Обзавестись костюмом, сорочкой, парой кожаных штиблет не составило большого труда. В столовой, куда он зашел перекусить, угрюмо коротал время за бутылкой вина явно чему то расстроенный красномордый субъект.
Чутье не подвело «Вампира»: уже после второй бутылки они были на ты, и красномордый снабженец по фамилии Крамер, перегнувшись через стол и обдавая винным перегаром, изливал ему свои горести:
— А ты не осуждай, что спозаранку пью. Тут кто угодно запьет! Завтра вагоны отправлять, а сопровождающий — тю-тю! Понимаешь? В больницу загудел. Гнойный аппендицит. Другого, говоришь? Да где его тут найти, в Канске? Разве что ханыгу какого-нибудь. А мне человек нужен. Во как нужен! А может, ты согласишься, а? Два пульмана в Ташкент. Бабки хорошие. Обратно — самолетом. Подумай, а? Аванс с ходу выплачу, окончательный расчет, когда вернешься.
— Ох уж мне эти случайные связи! — старушка вздохнула. — Нет, я не осуждаю. Вы человек молодой, представительный. Женщины от вас без ума. Но ведь и о здоровье нельзя забывать. Уж кто-кто, а я знаю, сколько на этой почве трагедий разыгрывается. Кстати, почему бы вам не обратиться в кожвендиспансер? Здесь недалеко, на этой же улице, возле Госпитального рынка.