— Ваше величество, главный источник общественного благоденствия — воспитание! — с особым ударением на последнем слове сказал Иван Матвеевич. — Разумным воспитанием можно создать породу нравственно и духовно новых людей. У нас же до сих пор нет никакого воспитания.
— Как нет? — остановился государь и повернулся лицом к Ивану Матвеевичу. — Вы что-то слишком мрачно смотрите на наших людей.
— Нет, государь, у нас надлежащего воспитания и никогда его не было, — еще тверже повторил Иван Матвеевич и продолжил свою мысль, к которой он неоднократно обращался и в «Письмах» своих. — Воспитание большей части дворян и дворянок у нас сводится единственно к научению болтать по-французски... Сорванцов-французов у нас всегда была пропасть — кому не удастся расторговаться табаком или помадою, тот идет в учителя; не повезет француженке в делании шляпок — ее наши дворяне с преохотой берут к себе в дом гувернанткой. На любских судах вместе с устрицами и лимбургским сыром к нам приплывают целые толпы французов: парикмахеров, поваров, модных торговок и уж, конечно, учителей. Эти тучи приплывших разлетаются по столицам, по всей России. Ныне мы все говорим по-французски... Но как говорим? Из ста говорящих, может быть, один говорит изрядно, а остальные девяносто девять — по-гасконски или же лепечут на несносном варварском диалекте. Государь, позвольте мне быть с вами откровенным до конца...
Александр благосклонно кивнул и посмотрел на толпящуюся в отдалении свиту. Фехтовальщики, довольные царской наградой, покидали манеж.
— Чем озабочены знатные родители, которые дают своим детям знатное воспитание? — продолжал Иван Матвеевич. — Они озабочены тем, чтобы их мальчик поскорее нахватался всего понемножку от дюжины разных учителей. Его учат алгебре, геометрии, тригонометрии, артиллерии, фортификации, тактике; учат языкам: английскому, итальянскому, немецкому, только не русскому; учат танцевать, фехтовать, рисовать, ездить верхом, играть на клавикордах, на скрипке и петь... Но не учат, государь, главнейшему, что должно явиться краеугольным камнем всякого образования и воспитания. — Иван Матвеевич был так сосредоточен на том, что хотелось ему сказать, что забыл о всех условностях. — Не учат быть гражданином своей земли, слугой своему отечеству. Решительным исправлением пороков знатного воспитания и воспитания общего мы поставим на службу отечеству сонмы талантов, спасем от бесплодного увядания дарования удивительные! Будем глядеть в глаза правде и говорить только правду, государь... Сколько гениев у нас увядает в самом расцвете разума, не принеся никакого плода отечеству! Страшно подумать! И все это происходит потому, что наружный блеск мы предпочитаем истинному просвещению. Пора сказать потешным огням в нашей жизни, что их время миновало безвозвратно...
Александр становился сумрачен. Это было видно по его лицу, хотя он пока что и не возражал. В словах Ивана Матвеевича заключалось что-то привлекательное и вместе с тем гнетущее для царской души. Может быть, сумрачность самодержца отчасти объяснялась и тем, что он увидел себя вновь брошенным в море нескончаемых проектов, предложений, советов, которые порой бывают так утомительны, а то и просто опасны.
— Безотлагательно нужна новая система воспитания, государь!
— А вы готовы предложить такую систему?
— Да, ваше величество, я много об этом размышлял... И эти размышления мои начались не вчера и не позавчера, они начались с тех дней, когда родительский долг заставил меня всерьез подумать о воспитании собственных сыновей, подверженных тем же порокам века своего, как и все дворянские дети...
— Что же вы взяли в основу воспитания ваших сыновей, о которых я слышал самые восторженные отзывы от их начальника генерал-адъютанта Потемкина? — спросил, просветлев на минуту, Александр.
— Добрый отзыв, государь, о примерной службе отечеству моих сыновей считаю для себя высочайшей наградой! — Иван Матвеевич признательно поклонился Александру. — Итак, о принципах моей системы... Разрешите сделать краткое предварение. Из былин русских мы знаем, что отечество наше спасали богатыри — тот же Илья Муромец. Да, отечеству нужны богатыри! Но какие? Есть богатыри с телом крепким, как закаленное железо. Такие богатыри, возможно, и незаменимы были во времена Владимира Мономаха. Я же спрашиваю моих соотечественников: что нужнее ныне отечеству — богатырь ли телом или богатырь душою?
Александр встретил затяжным вздохом этот взволнованный вопрос Ивана Матвеевича, и тому пришлось самому отвечать на свой вопрос:
— Многие, отставшие от требований современного века, кричат мне: «Нужны богатыри телом». Они уверяют, будто богатыри телом сокрушили Наполеона, дойдя от Москвы до Парижа. А я им отвечаю: «Заблуждаетесь, господа! Наполеона победили богатыри духом! Если богатырь телом, и только телом, нужнее, то уж нет нам никакой надобности не только в современных университетах, но даже и в набеглых французах... — Иван Матвеевич засмеялся. — В самом деле, давайте все закаляться, как железо... Пускай купают всех нас в крещенские морозы в прорубях, как Ахиллеса окунула матушка в воды Стикса, и кто выдержит, кто выживет, тот и примерный слуга отечеству. А по-моему, плох тот богатырь, у которого тело берет преимущество над духом. Только истинные богатыри душою в состоянии исполнить все обязанности, что возложены на нас богом, природой и отечеством. Вот альфа и омега моей образовательной и воспитательной системы, государь!
Александр не пропустил мимо ушей ни одного слова.
— Похвально, что вы в таком духе, согласно вашей программе, воспитали своих сыновей! Для просвещенных людей не будет препятствий по службе и продвижению! Я ищу таких людей. Министерство просвещения требует обновления. Граф Разумовский собирается уходить на покой... Я вас позову, Иван Матвеевич... Всему свой срок.
— Ваше величество, всегда рад служить вам на основе мною высказанных правил, но, да простите мне мою откровенность, вы меня уже больше никогда не позовете.
— Почему?
— Я и сам себе не могу объяснить, ваше величество. Но не позовете...
Иван Матвеевич покинул манеж в числе последних. Царь сел в карету один, сердито дернул шнурок, и карета понеслась ко дворцу.
Свитские офицеры тревожно-любопытствующими взглядами провожали проходившего мимо них Ивана Матвеевича. Они догадывались, что беседа с ним явилась причиной внезапной угрюмости царя.
Не унывал только генерал-адъютант Потемкин.
Довольный мастерством фехтовальщиков-семеновцев, он велел Сергею Муравьеву-Апостолу выдать каждому участнику по империалу за свой счет, а Матвея Ивановича, подмигнув ему, пригласил вечером в гости к артистам Брянским, где ожидаются песни и танцы и представится возможность сразиться с непобедимым бильярдистом Милорадовичем.
Нынче к ужину собралась вся царская семья. Елизавета все время молчала. Больше говорила старая царица Мария Федоровна. Потом Николай Павлович начал высказывать недовольство генерал-адъютантом Потемкиным — тот якобы мало бывает в полку и все отдал в руки своих подчиненных, Муравьевых-Апостолов и их приятелей. Царь не прислушивался к семейным разговорам, он с аппетитом хлебал любимую уху из ершей, закусывал тонкими ломтиками черного хлеба, натертыми чесноком. Когда он ел, все мускулы лица и даже шеи двигались, а на плешине выступала испарина. Упоминание о братьях Муравьевых-Апостолах заставило его вмешаться в разговор.
— Муравьевы во все суют свой нос и обо всем берутся судить. Даже о том, чего они совершенно не знают. Двоих-троих сыновей своих не могут воспитать, а лезут в законодатели просвещения и воспитания. Патриоты! Патриоты бывают разные... Вот станет полегче, и я сам займусь Семеновским полком. Чем скорее Иван Муравьев-Апостол покинет Петербург, тем лучше. Потемкину надо поставить на вид за то, что он по своему произволу привез этого честолюбца в манеж и тем самым принудил меня к неприятному разговору с ним. Я его в свое время посылал следить за каждым шагом Наполеона, а он и там, я теперь в этом не сомневаюсь, занимался составлением разных журнальных химер...
Царь опять принялся за уху из ершей, предоставив матери верховодить за столом. Для Елизаветы такие семейные ужины в присутствии свекрови были нравственной пыткой. Она думала лишь о том, чтобы скорее закончился ужин, чтобы она могла встать и покинуть покои, не слышать неприятный голос старой царицы. Николай Павлович был доволен результатом встречи царя с Иваном Муравьевым-Апостолом. Он знал впечатлительность брата, знал, что каждое раздражение или недовольство у него откладывается в памяти и в душе не стираемой временем зарубкой.
— Муравьевы крутят общественным мнением во всей столице, — заговорила, холодно сверкая выпуклыми глазами, старая царица. — Мой секретарь князь Хилков говорил, что полковник Александр Николаевич Муравьев собирает у себя какие-то вечеринки для чтений, прений, обсуждений... И желторотые юнцы в мундирах юнкеров и кадетов слушают его с раскрытыми ртами. А Катерина Муравьева, чтобы перещеголять своих родственничков, завела в своем доме подобие вольнодумческого клуба. Дело дошло до того, что уж лицеисты-мальчики в четырнадцать-пятнадцать лет начали бегать на эти сходки.
— Мы бываем слишком поспешны и расточительны на высочайшие благоволения по поводу разных журнальных легкодумств, — упрекнул кого-то Николай Павлович. Все поняли, что он имеет в виду царицу Елизавету.
Та смолчала. Не дождавшись мармелада, она встала и покинула стол.
8
Аракчеев жил на углу Литейной и Кирочной, в большом деревянном доме 2‑й артиллерийской бригады, шефом которой он состоял. В Петербурге ходил слух о том, что царь как-то раз будто бы сказал Аракчееву:
— Возьми этот дом себе в полную собственность и повесь на углу достойную твоего имени и высокого положения доску с надписью золотом по мрамору: «Дом графа Аракчеева».
— Нижайше благодарю вас, батюшка мой, ангел-благодетель, — растроганно, чуть ли не со слезой, отвечал Аракчеев. — Однако, благодетель мой, на что он мне? Я не гонюсь за домами, дворцами. Пускай останется вашим; мне и казенной квартиры хватит.