Оказалось, что Вяземские приехали прямо с дворцового бала, на котором, об этом уже разнеслось по всему Петербургу, произошло столкновение между царем и зятем Муравьевых-Апостолов графом Адамом Ожаровским. Эта весть, разумеется, приковала внимание всех. Теперь все с нетерпением ожидали возвращения графа.
Негодованию офицеров не было предела. Невольно припомнились все забытые и незабытые оскорбления без всякой к тому причины, нанесенные царем национальному достоинству русских.
— Служба в гвардии становится несносной! — кипел негодованием Иван Якушкин. — Наши грезы исчезают бесследно. Больше уже нет того прекрасного царя, каким он казался нам каких-нибудь полтора-два года назад. Ныне он обращается с гвардейцами как с ливрейными лакеями. Артиллерийские офицеры проклинают царя за то, что он нанес оскорбление их чести перед всей гвардией...
— Как это случилось? — спросила княгиня Вера Федоровна Вяземская.
— Мы весь год ожидали возвращения государя с нетерпением, — отвечал Якушкин. — Наконец взвился флаг над Зимним дворцом, и в тот же день велено было всем гвардейским офицерам быть на выходе. Приехали и артиллерийские офицеры, но их, по приказанию благословенного, не пустили во дворец. Это артиллеристов-то! Богов войны... — И голос Якушкина дрогнул.
— Такие оскорбления офицерской чести — чести всей гвардии — и дальше оставлять безнаказанными, неотомщенными нельзя! Никак нельзя! — сурово произнес Лунин.
— Как? Не пустили во дворец? — удивленно спросила княгиня Вера Федоровна.
— Княгиня, не удивляйтесь. Герои отечественной войны выходят из моды при дворе, — сдержанно объяснял Якушкин. — Мерзавцы и подлецы с удивительной поспешностью занимают все позиции в государственных учреждениях. Есть такой негодяй полковник Таубе, которого готов убить любой офицер и солдат. Этого пакостника Таубе решительно все ненавидят, но он обласкан царем, он стал личным шпионом царя. Царь верит его клеветническим доносам... По доносам Таубе изгоняются из гвардии отличные военачальники и офицеры. Более пяти гвардейских офицеров уже переведены в армию... Все через того же доносчика, подлеца, пострадали оба князя Горчаковы. Изгнание лучших только началось, и конца ему не предвидится...
— А конец должен быть положен, господа! И с этим мешкать нельзя! — повторял Лунин. — Есть способы воспрепятствовать изгнанию лучших!
Приехал князь Сергей Волконский, за ним — чета Ожаровских. Возбужденный вид гостей был понятен графу Адаму и его супруге — здесь уже обо всем знают.
— Это правда, Адам Петрович? — спросил Сергей Муравьев-Апостол. — Нам кое-что рассказали о твоей приятной и поучительной беседе с другом юности на балу.
— Все правда, господа, — с тоской и болью сказал Ожаровский. — Вот взгляд императора на русских: каждый из них плут, или дурак, или свинья. Это было сказано во дворце в присутствии многих.
Будто камень тяжелый на сердце каждому положил граф своим рассказом.
Каждый сейчас вспомнил пройденные дороги войны, бесчисленные лишения, страдания, потери, вереницу триумфальных арок во всех городах и городках, через которые пришлось пройти победоносному русскому воинству. И за все это получить такую благодарность!..
Сергею Муравьеву-Апостолу в эту минуту показалось, что щеки Лунина почернели, будто обуглились. Не сказав ни слова, Лунин куда-то удалился из гостиной и не возвращался. Всем было одинаково больно и тяжело. Возмущение не укладывалось в слова, и потому в гостиной водворилось молчание. Вскоре покинул гостиную и князь Сергей Трубецкой.
— Для меня, господа, столь пренебрежительный и оскорбительный тон царя в разговоре о русских не новость, — заговорил генерал-майор князь Сергей Волконский. — Мне памятен смотр наших войск на обширной равнине под Вертю. При падении с лошади я зашиб ногу, и это обстоятельство позволило мне уклониться от участия в смотре в роли деятеля; я, прихрамывая более по расчету, нежели от боли, был просто зрителем. Все союзные владыки с их свитами теснились на кургане под Вертю, и я стоял на том же кургане неподалеку от них. Наш царь особенно внимателен был к английскому главнокомандующему Веллингтону. Смотр всей русской армии составлял зрелище на всю жизнь незабываемое. Вся огромная равнина кипела войском, сошедшимся сюда с разных направлений. Стройность движений и отменный наружный вид всех родов войск был выше всякой похвалы... Хотя мы-то, русские офицеры, непосредственные устроители этого зрелища, лучше всех знали, что кроется под сим наружным лоском и блеском. Снаружи кажется все глянцевито, гладко, чисто, а копнись внутрь — все шероховато, подмазано, а часто и гадко, бессовестливо... Но ведь на гадком и бессовестливом у нас все держалось и ныне на том же держится. И вдруг вот что произошло...
Вся русская кавалерия на том смотре была в полковом составе в шесть эскадронов. Не знаю, что тому виною: война ли с неизбежными тягчайшими потерями, нерадение ли командира Владимирского уланского полка, только этот полк оказался почему-то в четырехэскадронном составе... Несмотря на скорость движения, четкость церемониального марша и густоту оного, недочет двух эскадронов в этом полку не ускользнул от глаз Веллингтона, и он спросил императора:
— Почему полк не в полном составе?
И вот тут-то, будто из рога изобилия, из уст нашего императора посыпалась самая оскорбительная брань в адрес русских. Государь не затруднялся на этот раз в выборе слов и выражений. Однако Веллингтон, не придавая значения отдельному частному замечанию, в целом с великой похвалой отозвался о выучке и устройстве русских войск.
— Этой выучкой и устройством моя гвардия и армия обязаны иностранцам, а не русским, — был ответ нашего государя.
Я стоял на том же холме, и мне показалось, что холм вдруг заходил у меня под ногами.
— Государь при всяком удобном и неудобном случае из всех сил старается показать перед иностранцами свое презрение к русским и на этом поприще уже одержал немало побед, — с язвительностью проговорил Иван Якушкин. — Все его словесные непотребства гвардия и армия помнят. Помнят и никогда не забудут... Он, наш «благословенный», с упорством маньяка не только продолжает оскорблять русских, но и дразнит их при всяком случае. Он не сумел даже распорядиться победой, что добыта русской кровью для всей Европы. Тяжесть трехлетней, самой жестокой и опустошительной войны Россия вынесла на своих плечах, по существу в полном одиночестве. Ее союзнички — плохие вояки, ненадежные друзья, зато верные, вечные и самые надежные нахлебники... И как же наш «благословенный» распорядился русской солдатской кровью?
— Распорядился скверно, в ущерб престижу России, — вступил в разговор всегда сдержанный и уравновешенный Никита Муравьев. — Россия, принявшая на себя все бремя войны, в результате равнодушия царя к судьбам своего отечества увеличила свои владения на две тысячи сто квадратных миль с населением в три миллиона человек, Австрия же отхватила две тысячи триста квадратных миль с десятью миллионами человек. Не осталась в обиде и Пруссия: ей досталось пространство в две тысячи двести семнадцать миль с населением более чем в пять миллионов человек... Получилось так, что ловкий дипломатический «наездник» Меттерних оседлал акт Священного союза, написанный рукой Александра, и превратил этот акт в послушную его шпорам кобылицу. Меттерних не преминет из упоенного победами российского монарха, из всех наших дипломатических неуклюжих поползновений сделать дубину для сокрушения европейской свободы и защиты реакции... Так оно и будет. При всех дурных качествах нашего царя, при всем его отвращении к труду, при поразительном лицемерии и двуличии, при всех его душевных аномалиях мы все-таки не можем назвать его личностью совершенно никчемной, и потому он не может не понимать того, что все нынешние его сомнительные победы в делах международных идут вразрез с тем, что он недавно провозглашал и обещал России и Европе. Не отсюда ли проистекает внезапная перемена к худшему в его настроении? Есть от чего помрачнеть и разгневаться на своих советников и на самого себя.
Рассуждения Никиты Муравьева всегда отличала способность проникать в сущность явлений, глубина и конкретность. Его оценки и выводы всегда покоились на обилии фактов, которыми была так богата его удивительная память. Он умел отстоять свое мнение в спорах, его железная логика сражала наповал. Но сегодня, против обыкновения, в муравьевской гостиной не было споров и непримиримых суждений. Всеми владело чувство возмущения выходкой царя, каждому хотелось на это высочайшее презрение ответить презрением гражданским. Слова царя о русских никто не считал случайной оговоркой в минуту резкого раздражения. Она выражала самое сокровенное в характере и настроении погрязающего в меланхолии и мистике самодержца. Это давало повод многим думающим людям заключить: с царем во время последнего года войны случилась какая-то страшная психическая катастрофа, подобная той, что когда-то случилась с его венценосным отцом, которого многие причислили к умалишенным. И так ли редко единовластие кончается психическим крушением, которое неизбежно приводит к страданиям целые народности, целые государства. Об этом думали все собравшиеся сегодня в гостиной Муравьевых. У всех было горячее желание видеть Россию страной свободной и просвещенной. Желание это оформится позднее в ясные идеи, породит великую цель, для достижения которой объединятся они и образуют ядро первого русского политического тайного общества — Союза спасения, впоследствии переименованного в Союз благоденствия.
Все это было впереди. А сейчас за окнами густела непроглядная мгла. Мороз гигантским молотом осаживал лед на Неве, глухие удары его были слышны у Ладожского озера.
6
У Измайловского моста между домами одного из братьев Зубовых и Грановского стоял дом великого российского поэта Гаврилы Романовича Державина. При одном упоминании имени этого человека улыбкой расцветали лица истинных друзей русской поэзии. Звучали над всей Россией его звонкоголосые оды, будто отлитые из колокольной меди. Да, это был неповторимый мастер на поприще словесном. Ни дарственные табакерки с