о, что я до сих пор ни разу ни одним словом не упомянула об этом. Вы жили в Европе, давно покончившей с рабством и рабами... Мужайтесь, дети мои, и веруйте в светлое, в лучшее для себя и для всего любезного отечества...»
Мы долго и скорбно молчали, а потом я спросил нашу маменьку, почему она меня и брата Матвея до пятнадцатилетнего возраста держала в полном неведении. Она ответила: «Из боязни, что упоминание о рабах растлевающе повлияет на сознание и души ваши». Об этих словах, ваше величество, я не в состоянии забыть и на один день. И в тот час, сидя в карете, я в мыслях принес клятвенное обещание всевышнему верной службой своей просвященному государю приблизить час падения рабства в любезном отечестве...
— Ваша клятва, штабс-капитан, близка моей душе. — С этими словами царь встал и поцеловал Сергея в лоб. — Я сам все время помышлял о скорейшем искоренении рабства среди моих подданных. Не за горами то время, когда в России слово «раб» останется достоянием одних историографов. И поэтому вы будете свидетелями и помощниками в моем деле. Искоренение рабства — главная цель всей моей жизни... Не торопите только меня... Дайте время, достаточное для столь грандиозного нововведения. Имейте терпение и веру в меня. И я не обману всех ваших светлых надежд и упований. В процветании и благоденствии России и всего народа русского я вижу смысл своего царствования и смысл всей моей жизни.
Александр вновь казался прекрасным и достойным своего назначения, таким, каким он жил в воображении гвардии и армии, всего вооруженного народа русского в те незабываемые дни, когда одним европейским народам возвращал похищенную у них свободу, другим обещал ее скорое введение.
В разговор вступил Державин:
— Ваше величество, терпения и веры в своего царя у русских хватит! И будет кому достойно прославить в веках все ваши благие дела, которые могут подняться превыше дел Петровых! Есть кому воспеть... Вот, государь, на досуге почитайте сами... — Державин передал царю тетрадь лицеиста. — Самое небесное провидение снизошло на вас, государь, когда вы собственной рукой начертали повеление об учреждении Царскосельского лицея. И среди первых же воспитанников господь послал вам истинного русского Гомера. Ежели сохранит его господь для России, скоро он затмит всех певцов, до него сиявших на небосводе отечественной словесности. Затмит и меня. И я радуюсь такому затмению. Берегите же, государь, сего диковинного посланца небес...
Царь взял тетрадь и передал в руки адъютанту. Визит подошел к концу.
— Ваше величество, не желаете ли отобедать с нами? — пригласил Державин. — Волховским судаком угощу. Свежий... Вчерась только мужики привезли из моей Знаменки.
Александр поблагодарил за приглашение и обещался непременно заехать как-нибудь в другой раз и в недалеком будущем.
Державин, его семья и гости вышли проводить венценосца. Все остановились у зашторенной стеклянной двери, а сам хозяин вместе с государем подошел к лестнице.
— Осторожней, ваше величество, не плюхнетесь на лаковых ступенях, как я плюхнулся намеднись, — запросто предупреждал Державин, — торопился, нога подвернулась — и хлоп всей старой сковородкой... Слава богу, кости целы остались, а мягкое место и по сей день болит. Чаю, синяк посадил... Старость не радость...
Александр ничего не сказал, лишь пошевелил тучными плечами и осторожно, держась за перила, стал сходить по лестнице. Сзади адъютантов, кряхтя, сошел и Державин в белом колпаке. Он не захотел идти дальше сеней.
— Уж не взыщите, ваше величество, провожать до саней не пойду, — сказал Державин у порога. — Боюсь простуды.
Высокий гость уехал.
— Ну и слава богу, все обошлось благополучно. Где повар? Велите обед готовить в нижней большой гостиной, — отдал приказание Державин и стал медленно подниматься на второй этаж, откуда из соседней с кабинетом комнаты доносился жалобный вой белой собачки, разлученной с хозяином на время визита императора.
7
В квартире статского советника, просветителя, ученого — Василья Назарьевича Каразина, — что на Кабинетской улице за Владимирской церковью, в доме Сладковского, было суетно. Хозяин квартиры готовил званый обед для знатных особ, надеясь видеть среди гостей и графа Аракчеева, недавно возвратившегося из-за границы. Устроитель хотел этим обедом сломить непреодолимую стену равнодушия, с которым столкнулся в военном министерстве и в других правительственных ведомствах, когда пытался привлечь внимание вельмож и чиновников к своему немаловажному изобретению — концентратам для продовольствования армии.
Каразин не зря считал гостем номер один графа Аракчеева. Граф кое-что сделал для Каразина по части признания нужности изготовления концентратов: по его указанию был устроен комитет для опробования и оценки этих продуктов. Изобретатель несколько раз был у Аракчесва в его огромном деревянном доме на углу Литейной и Кирочной, чтобы иметь честь лично пригласить графа на опытный обед из концентрированных продуктов, на котором в роли главных оценщиков предстояло выступить солдатам и матросам. Но попытки Каразина не увенчались успехом — он не был допущен пред очи временщика.
18 июня накануне проведения опыта Каразин написал пригласительные письма, помимо графа Аракчеева, командующему гвардейским корпусом графу Милорадовичу, графу Кочубею, генерал-адъютанту Потемкину, генералу Киселеву, президенту Академии наук вице-адмиралу Шишкову, военному министру князю Горчакову-первому и еще многим важным персонам, от которых зависела судьба изобретения. Он сам развез приглашения и договорился с военачальниками о присылке назавтра к нему на опытный обед солдат и матросов.
Генерал-адъютант Потемкин пригласил в штаб полка офицеров и приказал им назначить к опытному обеду по нескольку человек от каждой роты.
Граф Аракчеев, получив через своего адъютанта капитана Матроса приглашение к опытному обеду, долго вертел в руках листок, чихал в кулак, недовольно брюзжал, чем-то раздраженный, повторяя:
— Еще один гог-магог объявился, с Украины прискакал, сайгак...
Что раздражало графа — трудно понять. Приглашение было составлено в самых приятных выражениях и без лести. В нем говорилось:
«Сиятельнейший граф, милостивый государь!
Завтра, т. е. 19‑го числа, наше собрание будет проводить довольно любопытный опыт. Солдаты и матросы приглашаются к обеденному столу и имеют быть накормлены и напоены так, как Филотехническое общество предполагает кормить их за границею или на море. Удостойте, милостивый государь, взглянуть на это сами. Осчастливьте сим вашего почитателя, который, кроме пользы отечеству, желает приобрести и доброе мнение ваше. Кроме членов никого я не приглашал. В десять часов мы соберемся, но солдатский обед будет, я думаю, готов не прежде двенадцатого часу.
Имею честь быть с глубочайшим почтением вашего сиятельства всепокорнейший слуга Каразин».
— Гог-магог, прислал какой-то лоскуток, — повторил Аракчеев и спросил адъютанта Матроса: — Кто привозил: сам или слуга?
— Сам лично статский советник Василий Назарьевич Каразин.
— Гог-магог и опасный затейник, все хочет показаться умнее всех. Все такие умники бойко начинают, да плохо кончают.
Он велел адъютанту удалиться. Матрос вышел недовольный графом. Находясь при нем, он столько всего насмотрелся, что уже не мог подавлять в себе чувство неприязни к этому всероссийскому полицейскому и закононаставнику.
А граф ломал голову над тем, как лучше поступить с этим приглашением. Ничего не решив окончательно, убрал его в стол, а сам принялся за письмо к Настасье Минкиной.
К десяти часам утра в квартиру Каразина съехались все члены комитета и приглашенные. Лишь граф Аракчеев не появлялся и не присылал никакого ответа на приглашение. Каразин, не имея минуты для отдыха, то встречал знатных особ у подъезда, то распоряжался на кухне, держа команду над целым взводом специально приглашенных и обученных обращению со сгущенными продуктами поваров, давал наставления, что и как варить, как жарить и парить сухие овощи, какими сдобрять приправами. В нелегком поварском искусстве он был непревзойденным мастером. Большая кухня наполнялась аппетитными запахами.
Приехал в сопровождении Федора Глинки Милорадович.
— Ну, Василий Назарьевич, — заинтересованно обратился Милорадович к Каразину, — удалось ли вам, многострадальный муж, удостоверить оба департамента опытами приготовления сгущенных концентратов?
— Не удалось... Но не теряю надежды.
— Что же мешает?
— Изобилие всякого рода чиновников в наших департаментах, — с горечью отвечал Каразин. — И в самом деле, милостивейший государь, обратите внимание вот на этот нынешний «Адрес-календарь». При Екатерине Второй он едва занимал двести страниц! Теперь же распух до семисот! Семьсот с лишком страниц без включения губернских чиновников, и то многие еще не помещены в оном. Сколько же людей праздных, бесполезных, умножающих только дороговизну в столице!
— Да, шалунов развелось много, — согласился Милорадович.
— Не только молодые шалуны, рыщущие по бульварам, но дети, учащиеся в школах, внесены в канцелярские списки и получают жалованье. Можно смело сказать, граф, что две трети служащих совсем не несут никакой службы. Не знаю, есть ли на свете, кроме России, еще такая страна, на которую навалилось столько прожорливых чиновников, подобно червям на заброшенную нерадивым хозяином капусту.
— Василий Назарьевич, не приходите в отчаяние, — успокаивал Милорадович. — Скоро все, решительно все образуется по-новому, по-хорошему. Наконец-то наш государь получил возможность все свое попечение обратить на благо отечества и своих подданных. Мы на пороге великих преобразований! Верю в это! Не зря же богатыри наши проливали кровь и все отдавали родине... Надежды и упования наши исполнятся!
— Дай-то бог, — не возражал Каразин.
Сергею Муравьеву-Апостолу, который сопровождал Потемкина, Каразин показался человеком непосредственным, целеустремленным, неотступным. Штабс-капитану захотелось познакомиться с ним покороче. Такое впечатление о Каразине сложилось и у Глинки.