Николай тщательнейшим образом познакомился с журналами, подносимыми на конфирмацию, и сказал:
— В целом не возражаю. Но для примера можно было бы самых отъявленных злодеев повесить или расстрелять, это впечатлительнее, нежели шпицрутены...
— Шпицрутены выгоднее, Николай. Шпицрутенами живот преступника из власти законов земных предается во власть законов всевышнего.
— Пускай будет так, — не стал спорить Николай. — Против ссылки бунтовщиков в Оренбург не возражаю, но наводнять злодеями юг, округа едва ли следует... Непотушенные угли будут ждать благоприятного момента, чтобы вспыхнуть новым, еще более сильным пожаром.
— Да, о юге надо подумать. Я сам собираюсь проинспектировать все южные поселенные войска. Но это состоится после возвращения и подробного доклада графа. Я распорядился, чтобы во всех церквах, и прежде всего в нашей, дворцовой, и полковых, помолебствовали о здравии Алексея Андреевича, ему, должно быть, худо. Скажи об этом и брату Михаилу.
— Скажу!
— Наблюди за молебствиями в полковых церквах: ведь у графа очень много завистников и недоброжелателей.
— Наблюду. Сам буду при молебствии, но молиться за здравие Аракчеева не буду.
— Не молись, но чтобы другие молились.
— Не ручаюсь и за других. Едва ли станут молиться за здравие Аракчеева князь Голицын, князь Волконский и Закревский.
— Этих я сам приструню. Знаю, что не станут, но пускай присутствуют при литургии. Важно, чтобы было с блеском и при полной тишине и спокойствии. Нужно это, Николай, нужно...
В голосе царя теперь звучала просительность, и эта перемена не понравилась властному Николаю.
— За полнейший порядок и безупречную тишину во вверенной мне бригаде ручаюсь, — отчеканил он.
Царь отпустил Николая, через камердинера вызвал секретаря и велел ему объявить всем, дожидавшимся в секретарской, что на сегодня прием окончен.
«Долг государя налагает на меня обязанность присматривать и за делами Аракчеева, — думал Александр. — Но кому по силам и разумению такой присмотр? Кому вручить эту тайну? Некому... Бенкендорфу? Будет ли он справедлив в отношении Аракчеева?..»
Долго еще размышлял Александр, не решаясь на ком-либо остановить свой выбор. Одно знал твердо: попечение божественное о его безупречном слуге непременно должно быть подкреплено заботами нечувствительного полицейского надзора.
14
Осмотр прочих военных округов поселений 2‑й уланской дивизии продолжался. В некоторые дни Аракчеев со своей свитой удалялся верст на восемьдесят, но как бы далеко он ни был, на ночь обязательно возвращался в Чугуев, в деревянный дворец на горе. Только здесь он мог чувствовать себя в безопасности.
Аракчеевский поезд, проносясь от одного селения к другому, наводил страх и ужас на приунывших жителей. Все ждали новых кар и притеснений. Рассказы о налетах Аракчеева на Змиевск и Волчанск приводили людей в трепет. Один невероятный слух сменялся другим. Говорили, что скоро все бунтующие села будут начисто стерты с лица земли, что чуть ли не всю Украину насильно выселят куда-то на мертвые земли, где не только люди, но даже лютые звери не могут жить. Староверы призывали отцов и матерей к самоистреблению самих себя и своих малолетних детей, чтобы они не достались в руки антихристу. Каждый день комендант Салов докладывал о новых утопленниках и утопленницах.
Теперь, после усмирения чугуевцев, Аракчеев подумывал, как бы покрепче насолить начальнику южных поселенных войск графу Витту, всякий успех которого был для него несносен.
В голове Аракчеева созрел мстительный план: всех самых буйных здешних улан переселить в корпус Витта. Расчет был прост: насильственное переселение озлобит согнанных с отцовских мест казаков, они при удобном случае вновь взбунтуются, тогда всю вину за беспорядки можно будет взвалить на графа Витта.
Списки назначенных к переселению чугуевцев были составлены и утверждены Аракчеевым. Мнение свое он изложил на бумаге и с нарочным отправил его на высочайшее рассмотрение и утверждение. В утверждении он не сомневался. Вместе с этим через посыльного он уведомил графа Витта о возможном в ближайшее время пополнении находящихся под его началом поселенных войск. Уведомление было составлено так, что Аракчеев выступал в нем как бы лишь исполнителем воли царя.
Осмотр поселений 2‑й уланской дивизии производился наскоро. Главный инспектор нигде не задерживался подолгу, он дорожил каждым часом, мысли его витали в Грузине и в Царском Селе.
Нынче ночь выпала беспокойная для Аракчеева. Поздно вечером была получена конная эстафета из одного самого отдаленного поселения, в которой сообщалось, что несколько сот семейств вступили в клятвенный сговор — всем в один час сняться с места, взять что можно, остальное предать огню и бежать куда глаза глядят. Всякого, кто станет противиться, упорствовать или мешать, — сжечь или повесить. По всем домам идут приготовления к массовому побегу.
Разгневанный Аракчеев немедленно вызвал Лисаневича и Клейнмихеля и сказал:
— Ежели хоть один поселенец сбежит из этой станицы, то я своей рукой завтра же сорву с вас обоих эполеты и аксельбанты вместе с лентами и орденами.
Был безотлагательно послан заградительный отряд — два эскадрона.
Не успел Аракчеев забыться сном, как в его комнате вдруг посветлело, порозовело. На улице закричали. Забили в набат. Глянул в окно — за Чугуевкой, невдалеке от плотины, — пожар. Пылали несколько новеньких, недавно отстроенных домов — аракчеевок. Он смотрел из окна, охваченный страхом: не подпалили бы сразу весь деревянный Чугуев с разных сторон, не сожгли бы и его, Аракчеева, вместе с этим деревянным дворцом.
Он схватился за шкатулку с драгоценностями, которая по ночам всегда стояла на столе около его кровати. За стеной его спальни и внизу, на первом этаже, раздавались шаги. Ему подумалось, что это бунтовщики захватили дворец и теперь ищут по всем углам его, Аракчеева. Затряслись руки, и он уж был не рад шкатулке с драгоценностями. Кинжальной остроты раскаяние резануло в глубине груди: ну почему он не унес отсюда ноги днем раньше?
Кто-то осторожно подергал дверь с той стороны. Подергал, но не подал голосу. Промолчал и Аракчеев. За стеной послышался голос коменданта Салова:
— Надо будить, господа, еще в двух местах вспыхнуло... Поджоги!
— Не приказано! — отрезал адъютант Матрос.
— Сиятельнейший граф так устали, что я просто не решаюсь нарушить их сон, — объяснил домашний врач.
— Господа, не шутите, вы берете на себя ответственность, размеры которой могут быть велики, — пытался устрашить комендант.
— Кто там? — подал голос Аракчеев. За дверью все смолкло. Граф совсем осмелел: — Ты, комендант? Тебя, дурака, надо завтра же сдать в солдаты за то, что сам не выловил и мне не помог выловить поджигателей!..
За дверью послышалось движение, кто-то хрипло кашлянул.
Аракчеев надел армейский мундир, прицепил шпагу, заткнул за ремень пистолет, открыл дверь в приемную, шагнул к коменданту Салову и при всех сильно, по-мужицки, ткнул ему кулаком в крупные, как у лошади, зубы:
— Мерзавец! Ты виноват! И только ты... Туши иди... Если не потушишь, я завтра же тебя повешу вот под этими окнами на горе!
Салов, сглотнув слюну, смешанную с кровью, прошепелявил:
— Потушу, ваше превосходительство!.. Потушу... Не волнуйтесь...
— Поджигателей, всех до одного, мужеского и женского пола, а также и малолеток... Вкопать столбы на плаце... Побольше столбов! Прислать дополнительно три роты и эскадрон в охрану моей квартиры.
— Ваше превосходительство, это не поджигатели, это бабы во дворе в летних каменных печах хлебы пекли... По халатности загорелось, — старался все повернуть на более мягкий лад Салов.
— Врешь, анафема, — поджигатели! Злоумышленники! Побольше столбов!.. — повторил Аракчеев и снова запер дверь на ключ.
В комнате сделалось совсем светло. Разбушевавшийся пожар осветил не только Чугуев, но и окрестные селения. Было слышно, как трещит пожираемое огнем сухое дерево, как падают подгоревшие стропила. В небе порхали огненные хлопья, взметенные горящие щепки несло по воздуху во все стороны. Аракчеев боялся подойти вплотную к окну. Он не верил враждебной улице — в каждом незнакомце, проходившем и проезжавшем мимо дворца, ему мнился затаившийся отомститель.
До самого рассвета горела окраинная слобода за Чугуевкой. До рассвета продолжалось тушение пожара. Рядовые из хозяев и отставные казаки, подгоняемые унтер-офицерами, с поразительным безразличием и унынием смотрели на гибель своих и чужих жилищ, пожитков, скарба. Люди ничему не радовались и потому ничем не дорожили.
Салов, бешено размахивая плеткой, носился, как демон, по городку из конца в конец, стращал, пугал, сгонял ленивых таскать ведрами воду. На плацу ставили столбы. Комендант терял голову, думая о том, кого же объявить поджигателями. В поджоге он не сомневался, но не хотел больше терзать и без того истерзанный народ — помнил предостережение отставных казаков. Однако и необнаружение поджигателей грозило коменданту большой бедой — что взбредет в башку Аракчееву?
— Плотину размыло! Низину заливает! — разнеслось по всему Чугуеву.
Новая невзгода на голову коменданту. Плотину не размыло, ее разрушили. Но кто? Аракчеев, несомненно, потребует найти и представить ему и этих преступников. И бог весть что принесет утро...
Утро не принесло ничего отрадного. В комендатуре стало известно о побеге оклемавшихся после зверского наказания шпицрутенами Федора Ветчинкина, Якова Нестерова, Петра Гудза, Прокопия Лестушки, Федора Визира, Марко Кизима, Осипа Челы, Якова Ховша.
— Найти! — сквозь зубы распорядился Аракчеев. — И прямо на плац... На беглецах опробовать надежность веревок... Далеко они не могли скрыться.
Серое сырое утро несло печальный день всему Чугуеву.
С пожарищ, над которыми все еще курились дымки, удушно и тошнотворно несло запахом жженого мяса, не поймешь — скотиньего или человечьего.