Удовлетворенные таким решением, Якушкин и Фонвизин покинули канцелярию губернатора. Решили пообедать на постоялом дворе, славившемся среди дворян отличной кухней. По улицам бродили толпы нищих и до крайности изможденных голодающих. Они пришли в город из дальних сел и деревень в надежде выпросить у горожан кусок хлеба. Особенно мучительно было видеть изветшавших малолетних голодушников на тоненьких ножках с отвислыми, налитыми водой животами. Много было опухших от голода. Те, у кого уже не хватало силы держаться на ногах, сидели на улицах у ворот, на обочинах при дороге, а некоторые так, сидя, и умирали.
У Якушкина и Фонвизина эта картина народного бедствия вызвала боль и возмущение. Разменяв крупные деньги, они раздавали мелочь встречающимся нищим и голодающим.
— А ведь эти умирающие, дорогой друг, — русские люди, наши с тобой соотечественники! — с горечью восклицал Якушкин.
Фонвизин проводил Якушкина до Жукова. Они въехали в село за час до полудня. Около избы старосты толпился возбужденный народ, забывший о полевых работах.
Якушкин подъехал к крестьянам, поздоровался со всеми и спросил:
— Почему вы не в поле?
— Боимся из села выходить, всех по одному переловят и увезут, — отвечали крестьяне.
— Где староста?
— На ладан дышит, в сенях лежит, — всхлипывая, ответила жена.
Якушкин слез с дрожек, чтобы зайти в избу и проведать избитого. Но в это время навстречу, опираясь на сучковатую муравленую палку, вытащился на крыльцо сам староста. Лицо его было в черных синяках и кровоподтеках, одна рука висела на полотенце, повязанном через шею, бровь содрана, глаз заплыл. Староста хотел что-то сказать пораженному Якушкину, и тут стало ясно, что у избитого мужика нет половины зубов. Якушкин никому бы не поверил, что до такой степени озверения мог дойти государственный чиновник, человек, надо полагать, цивилизованный. Он готов был в эту минуту собственной рукой убить зверя заседателя, если бы тот встретился ему.
— Почему безмолвствовали? Почему дали увезти парня? — не в силах сдержать гнев, обратился к крестьянам Якушкин. — Вас же много было в поле... — Он тотчас овладел собой, подумав, что его слова могут дойти до местного начальства, с которым он пребывал в постоянной скрытной вражде, и будут причислены к подстрекательским, сказал спокойнее: — Не унывайте и не волнуйтесь, похищенный парень уже освобожден и скоро будет дома, а злодей заседатель предстанет перед судом... А ежели он еще раз покажется в нашем селе, то я его сам проучу, как мне будет желательно. Отправляйтесь в поле. Хоть рожь и плохая, все-таки надо сжать вовремя.
Старосте он велел лежать до полного выздоровления, обещал прислать лекаря и лекарства из личной домашней аптечки.
В расположенном среди сада одноэтажном каменном доме чувствовались благоустроенность и уют. Обо всем этом позаботилась молодая жена Якушкина, умевшая без больших затрат сделать жилище приятным и для души, и для глаза.
После обеда отдохнуть не удалось — Фонвизин вызвался доброхотом съездить в поля вместе с Якушкиным. Из полей вернулись под вечер. Поужинали пораньше, чтобы дать возможность гостю получше выспаться.
Фонвизин давно уж крепко спал в комнате при открытых окнах в сад, а Якушкин все никак не мог успокоиться и придумывал всяческие чудодейственные средства, с помощью которых можно было разом прекратить все мучения крепостных крестьян. Но действенные средства тогда легко находятся, когда поиски их ничем не стеснены. Как раз этого-то, главнейшего, условия для успеха дела и не имелось у вяземского смелого реформатора. Все его разумные начинания в крестьянском вопросе или подвергались дружному осмеянию со стороны местного начальства, или причислялись к разряду вольнодумных и потрясающих основы.
И все же сейчас Якушкин не мог смирить себя. Он обязан был что-то сделать... Как честный человек, как гражданин, наконец... Он поднялся с постели, достал бумагу, перо и писал всю ночь...
Утром, как только проснулся Фонвизин, Якушкин вошел к нему с листами исписанной бумаги в руках. Он был возбужден, глаза воспалены.
— Ежели согласен со мною, то подписывай, — обратился он к гостю.
— Что это такое?
— Средство, найденное мною для искоренения всех беспорядков в России...
Фонвизин с недоверием посмотрел на Якушкина.
— Я написал пространный адрес к императору, указал все страшные язвы и раны, требующие безотлагательного врачевания, — пояснял Якушкин. — Все главные члены Союза благоденствия должны подписаться под адресом. Обнажив бедствия истерзанного отечества перед царем, адрес предлагает государю вспомнить пример его предков и созвать Земскую думу. С ее помощью можно будет избавить страну от хаоса.
— Читай, — сказал Фонвизин, усевшись на неубранной постели.
С чувством и жаром душевным прочитал Якушкин свое ночное сочинение, составленное с истинно героической откровенностью. Каждая строка была написана голосом неподкупной совести и любящего Россию сердца.
С первых же слов текст адреса захватил внимание Фонвизина, как поэма о народной жизни.
— Прекрасно! Подписываюсь вместе с тобой! И с большим удовольствием! — дослушав до конца, воскликнул Фонвизин. — Не следует изменять ни одного слова. Уверен — все члены Союза благоденствия подпишут столь благородное обращение к царю! Это не адрес, а раздирающий душу крик о спасении погибающей России. Надо нынче же ехать к Граббе.
Настроение у обоих поднялось. Они завтракали в веселом расположении духа и выпили за успех начатого дела.
В тот же день они поехали в Дорогобуж к отставному статскому советнику, бывшему полковнику артиллерии Граббе, давнему члену Союза благоденствия. На место они прибыли под вечер. Отказавшись от угощения, с первых же слов посвятили Граббе в существо дела, ради которого приехали.
Капитан Якушкин с еще большим подъемом и вдохновением прочитал адрес императору. Граббе после первых услышанных слов, закрыв все окна и дверь своего кабинета, не прерывал чтеца, но на продолговатом лице его угадывалось разочарование.
— Ставь свою подпись, — призвал Фонвизин после завершения чтения.
— Ни под каким видом не подпишусь! И вам не советую тратить время и силы по-пустому! — охладил энтузиастов Граббе. — Два таких серьезных и умных человека вдруг сотворили этакую непростительную глупость! Как это вас угораздило? Где ваше благоразумие? Иван Дмитриевич, Михайло Александрович, я вас нынче не узнаю... — Этот выговор болезненно уязвил самолюбие Якушкина, и он резко сказал Граббе:
— Зачем такие филиппики? Мы отдаем себе отчет в том, что делаем. При всей вашей храбрости на этот раз вы опасаетесь...
— Не за себя опасаюсь, а за всех нас. За наше общее дело, — ответил Граббе не менее резко — всякое сомнение в его отваге и мужестве было для него, что называется, нож острый.
— Ну что ж, не хотите подписывать — воля ваша, — с оттенком грустного упрека заметил Фонвизин.
— Если вы так обо мне думаете, то давайте я подпишу адрес, — помрачнев, сквозь зубы процедил Граббе. — Подпишу вместе с другими. Но не скрою от вас, что подписывать я буду смертный приговор нашему Тайному обществу.
— Почему?
— Получив наш адрес, да еще скрепленный множеством подписей известных в империи людей, царь сразу поймет, что имеет дело с тайным союзом, а подписавшиеся — главные этого союза руководители. А там порядок известный: крепость, Сибирь, каторга...
Весь вечер провели они втроем за обсуждением адреса. Критические нападки Граббе на адрес Фонвизину начинали казаться во многом весьма благоразумными, особенного внимания заслуживала опасность внезапного разгрома Общества. Якушкин же не мог сразу отказаться от своего замысла, в благие последствия которого он так уверовал.
— Неужели все, что я сгоряча за одну ночь написал, — чистейший сумбур? — заметно упав духом, спросил он.
— То, что написано в адресе, отнюдь не сумбур, — отвечал Граббе. — Адрес написан кровью честнейшего сердца. Сумбурно намерение ваше обратиться с адресом к главному виновнику всех народных и государственных бедствий. Что бы ты, Иван Дмитриевич, сказал, ежели бы овцы вздумали обратиться с жалобой на волка, который ест их поедом... к тому же самому волку?
— Ну, положим, не такие уж мы овцы, — проворчал Якушкин без прежней, впрочем, убежденности. Он устал от всего пережитого за последние двое суток, у него начали слипаться глаза. Ему накрыли постель прямо в кабинете на диване. Он спал крепко и долго, к завтраку его не будили.
Часов около десяти утра к нему вошел Фонвизин и, присев у его ног на диван, сказал голосом покаянного:
— А Граббе, пожалуй, прав. Отдадим должное его благоразумию и уничтожим наш адрес.
— Уничтожить не трудно, но все-таки я еще не разоружился, — медленно, с оговорками отступал Якушкин от своего плана.
В тот же день Якушкин и Фонвизин покинули Дорогобуж.
Нынче особенно унылыми и как бы навечно осиротелыми казались поля. Большая часть их была не засеяна по причине голода. В Дорогобужском, как и в других уездах, на дорогах беспрестанно встречались изможденные длительным голоданием взрослые и дети, нищие, инвалиды, солдаты-калеки — люди, всеми брошенные на произвол судьбы. В придорожных канавах кое-где неподвижно лежали люди и порой трудно было понять: отдыхающие это или умершие.
На перекрестке около дорожного креста распрощались. Якушкин поехал в свое сельцо Жуково, Фонвизин — в Москву.
9
...Кое-как добыв себе в Дорогобуже подорожную и заручившись от Фонвизина рекомендательными письмами к влиятельным тульчинцам, Якушкин на дрожках пустился в долгий путь. Его поездка означала начало деятельной подготовки к Московскому съезду. Недавнее сообщение Фонвизина о тульчинских делах дало Якушкину возможность заранее подготовиться к выполнению возложенного на него поручения. У него было ясное и твердое решение по приезде в Тульчин после ознакомления с обстановкой и тамошними людьми встать на защиту позиции крайних. Он желал видеть в числе депутатов на съезде Павла Пестеля, речь которого в защиту республики, произнесенная в начале этого года в Петербурге, врезалась ему в память.