На рассвете Якушкин въехал в опрятный зеленый городок Тульчин. Он остановился на постоялом дворе у богатого еврея. Позавтракав, направился к Бурцову.
Желтоватым цветом лица и широкими скулами полковник Бурцов напоминал калмыка. Якушкина он встретил приветливо.
— Как доехали? У кого остановились?
— Доехал без особых приключений, если не считать встречи с беглыми чугуевскими казаками, которых в кандалах гнали куда-то в Оренбургскую губернию. Остановился у знаменитого здешнего корчемника, — отвечал Якушкин.
— Зачем вам жить у него, когда вы можете расположиться у меня со всеми доступными в нашем городе удобствами? — подивился Бурцов. — Ко мне, ко мне! И никаких отговорок.
Через полчаса Якушкин перебрался на новую квартиру. Бурцов успел побывать в штабе, чтобы отпроситься на весь день у генерала Киселева.
— Все идет прекрасно, Иван Дмитриевич, я в полном вашем распоряжении на весь день, — удовлетворенно сообщил он, воротившись из штаба. — Генерал у нас твердый, но человек порядочный.
— Довольны Киселевым?
— Вполне! Во-первых, сам человек умный, во-вторых, умеет ценить и оборонять от несправедливых нападок умных людей, — с охотой принялся рассказывать Бурцов. — Любит молодежь, но не за ветреность и легкомыслие. Строг по службе, зато со всеми ласков вне службы. Любит за обеденным столом потолковать о политике и других важных материях.
— И разумеется, как начальник старается задавать тон?
— Нет, Киселев вовсе не такой! С теми, кого приблизил к себе, он никогда не бывает начальником в том смысле, как это обыкновенно понимают те, в ком на месте души и ума — одно начальническое рвение. Бывает так, что наш генерал начинает судить криво по вопросам политическим и слышит со всех сторон хор дельных возражений...
— И что же? Ершится? Отбивается? Оглобли гнет?
— Бывает, яростно отбивается, но никогда не переходит на личности. И вот что важно: если не прав, то всякий раз принужден бывает согласиться со своим оппонентом, хотя тот его подчиненный.
— С кем он чаще всего дискутирует? Поди, с Пестелем?
При этом вопросе, заметил Якушкин, острые, вразлет, темные брови собеседника задвигались.
— Не только с Пестелем... Не на Пестеле белый свет клином сошелся, хотя некоторые, особенно из северян, излишне превозносят его, — будто через силу проговорил Бурцов.
— А вы какого мнения о Пестеле?
— Самого доброго, но без всякого боготворения и культа, — громко ответил Бурцов. В голосе его — скрытый надрыв, будто этот вопрос причинил ему боль.
Якушкин сделал простецкий вид.
— А как, по-вашему, генерал Киселев знает или не знает о существовании Тайного общества? — спросил он.
— Думаю, что знает, но смотрит на это сквозь пальцы, — после некоторого раздумья заключил Бурцов. — Поэтому влияние наших членов во всей 2‑й армии увеличивается с каждым днем. А как там у вас в Москве и в Петербурге?
— Нам, Иван Григорьевич, похвалиться нечем, — с грустью проговорил Якушкин. — Мне кажется, что Союз благоденствия в последнее время дремлет и настала неотложная необходимость его пробудить и найти средство, чтобы он вновь еще раз не задремал. Необходимо созвать Чрезвычайный съезд — в этом многие единодушны и в Петербурге, и в Москве, и здесь, и в Кишиневе... Что вы могли бы сказать о возможных делегатах от Тульчинской управы?
Бурцов охотно выполнил просьбу, охарактеризовав тех членов управы, из которых можно было бы выдвинуть делегатов. Особенно похвально он отозвался о полковнике Комарове. По его словам, это был человек предусмотрительный и в высшей степени осторожный, умел находить такие пути к исполнению цели, которые сводили риск к минимуму. Полковника Пестеля и генерал-интенданта Юшневского он назвал людьми крайних взглядов. А крайности, по словам Бурцова, не пользовались поддержкой среди большинства тульчинцев.
— А что южане думают о майоре Владимире Раевском? — поинтересовался Якушкин. — У нас в Москве и в Петербурге многие восхищаются им, говорят, что это любимец генерала Михайлы Орлова и чуть ли не герой всей дивизии.
— Владимир Федосеевич Раевский мой друг! — с гордостью сказал Бурцов. — Но он порой совершенно пренебрегает осторожностью. Ему уже не раз об этом, как мне известно, намекнул генерал Киселев. Говорят, что в ланкастерской школе, в которой майор Раевский дает уроки, на занятиях совершенно открыто рассуждают о конституции, о революции, о рабстве, деспотизме у нас и у других народов... Так нельзя, это к добру не приведет.
Не согласиться со справедливостью такого упрека Якушкин не мог. Он любил людей решительных и бесстрашных, но небрежение к строгой тайне Общества безоговорочно осуждал.
В тот же день Якушкин посетил Пестеля на его квартире. Они встретились как соратники еще по Союзу спасения. Пестель был огорчен тем, что гость остановился не у него, а у Бурцова. Но теперь переходить от Бурцова было бы неудобно и стеснительно для всех троих. Разместились в заставленном книжными шкафами рабочем кабинете Пестеля и сразу перешли к делу. Пестель прежде всего коротко обрисовал положение дел во 2‑й армии, полностью подтвердил добрый отзыв Бурцова о генерале Киселеве.
— Как вы находите блюстителя дел Тульчинской управы? — задал Якушкин весьма интересовавший его вопрос.
— Полковник Бурцов из умеренных. А умеренность, если с ней не бороться, может свести на нет все наши программы. Более того — разрушить сам Союз, — четко ответил Пестель.
— Каковы отношения у вас с ним?
— Внешне все прилично. Но только внешне... Бурцов, как это теперь стало видно всем, непременно хочет ходить в вождях, председателях, наставниках и нередко мешает мне.
— Не грозит управе опасность раскола на две партии?
— Думаю, что не грозит. Но нельзя сказать и о полном единодушии. Все это естественно. — Щурясь от дыма трубки, Пестель как бы нацелил взгляд свой на собеседника. — Ведь наши тульчинские разногласия не с потолка свалились. Они суть отражение разногласий в Коренной управе Союза благоденствия. Назрело время для приискания средств к устранению этих трудностей. Вот почему я так горячо приветствую идею созыва в Москве Чрезвычайного съезда. События развиваются так быстро, что остаться к ним глухими — значит предать дело.
— Хотели бы вы принять участие в работах Чрезвычайного съезда?
— С великой радостью. Я даже мог бы взять на себя подготовку основного доклада с обстоятельнейшим анализом наших достижений, трудностей и ошибок в стратегии и в тактике. Готов также хоть сегодня приняться за выработку проекта нового устава Союза благоденствия. Я руководствуюсь не тщеславием, не властолюбием — ни то ни другое мне не свойственно. Мне лишь дороги интересы нашего общего дела.
— Кого еще рекомендовали бы в качестве делегата?
— Генерал-интенданта Юшневского, братьев Крюковых — любой из названных дееспособен, энергичен и придерживается правильных убеждений.
— Бурцова не рекомендуете?
— Дело общего собрания Тульчинской управы окончательно решить этот вопрос. Но я заранее уверен, что позиция Бурцова, которую он займет на съезде по коренным принципиальным вопросам, если, конечно, будет послан на съезд, представит ту политическую линию, против которой, как помните, я выступал еще в Коренной управе.
Якушкин подумал, что объяснения Пестеля достаточно аргументированны и к ним не примешивается ничего личного.
— Бурцов весьма положительно отзывается о полковнике Комарове и рекомендует его избрать делегатом на съезд. А вы как находите?
— Я не в восторге от полковника Комарова, — без осудительных жестов, с легкой улыбкой на бледноватом лице проговорил Пестель. — Меня не удивляют расточаемые Бурцовым похвалы Комарову. Ведь здесь он давно стал рупором умеренных идей Бурцова. Но, бог мой, я дорого бы дал, чтобы узнать, что, собственно, скрывается за этой умеренностью! То ли общая политическая ограниченность, то ли просто трусость, припорошенная пылью разговоров об умеренности. Бурцовско-комаровская уверенность, думается мне, разновидность неомасонства, то есть игра в тайны. Хватит с нас масонских детских бирюлек, политического, умственного и нравственного прозябания. Это математически точно — то, что умеренность иная равноценна предательству интересов революции!
— Вы, как я понял, решительно против Комарова?
— Можете считать так. Комаров личность для меня до конца не проясненная. Он, при случае, может дать велеречивый словесный залп, но делать ничего не делает. К тому же он весьма ограниченный и невежественный человек...
— Это полковник-то?
— Не удивляйтесь! Здесь, в армии, есть такие же чурбаки неотесанные, и не только в полковничьих, но и в генеральских портках... Ох, Иван Дмитриевич, послушали бы высказывания нашего великолепного Киселева на этот счет!
Рассказ Пестеля совершенно озаботил Якушкина — на легкие выборы делегатов рассчитывать не приходилось.
Он встал.
— Мне пора, Павел Иванович. Хорошо, если бы выборы делегатов состоялись в ближайшие дни. Подорожная и множество дел заставляют меня торопиться. Путь мой дальнейший лежит до Кишинева. Скажите еще вот что: как найти мне Юшневского?
— В это время он должен быть у себя на квартире... Найти его легко. — Пестель подвел Якушкина к окну. — Прямо по этой улице до конца, перейдете мосток, взойдете в гору, на горе белый дом в вишневом саду, над калиткой два резных петуха на спице.
Через полчаса Якушкин беседовал с генерал-интендантом Юшневским в маленькой, но опрятно и со вкусом убранной гостиной. Прежде всего передал хозяину письмо от генерала Фонвизина. Суждения Юшневского не были так блестящи и убедительны, как суждения неистового Павла Пестеля. Юшневский полностью придерживался его взглядов, осуждал умеренных, Комарова назвал мертвой душой для Союза благоденствия, упрекнул Бурцова в властолюбии и непомерном тщеславии, зато похвалил полковника Аврамова, доктора Вольфа, Басаргина, князя Сергея Волконского и отставного полковника Василия Давыдова. Самые добрые слова нашел он для тульчинской молодежи и очень советовал Якушкину лично побеседовать с молодыми офицерами. К удовольствию своему Якушкин убедился, что Юшневский — человек твердых республиканских убеждений и никогда не изменит им.