На ее лице отразилось неподдельное удивление, и майор снова подумал про себя: «Эх, двадцать бы лет назад встретить тебя, наверное, это было бы счастье».
— Мы разыскиваем вашего бывшего мужа Михаила Васильевича Донорова. И я рад, что мы застали вас дома одну, что при нашем разговоре не присутствует ваш муж и, главное, ваш сын…
Женщина внимательно слушала, наклонив голову, видимо, предстоящий разговор был для нее не из приятных.
— Почти двадцать лет прошло с тех пор, как он ушел из дома и погиб, разбившись на мотоцикле. Это все, что мне известно. О каком же розыске может идти теперь речь? — Она подняла голову и пристально, как смотрела при первой встрече на улице, взглянула майору в глаза.
Он выдержал требовательный взгляд ее глаз и мягко, как с больным человеком, которого врач хочет успокоить перед операцией, произнес:
— В том-то и дело, что у нас нет полной уверенности в гибели Донорова под Калининградом. Думается, здесь произошла ошибка, и мы хотим установить, так ли это.
— Ошибка! Ведь столько лет… — она не докончила мысль, но Агатов и так понял, что она хотела сказать.
— Не могли бы вы рассказать нам о его жизни, характере, привычках. Если помните кого из его родственников, то укажите их адреса. Одним словом, места, где, по вашим предположениям, мог бы находиться Доноров, окажись он живым и здоровым.
В ее глазах появилась настороженность, она вдруг начала что-то смутно понимать и судорожно схватилась за еще неоформившуюся мысль.
— Вы хотите сказать, что он где-то скрывается? — с ужасом выдавила она.
— Да, именно это я имел в виду.
— Но почему? Ведь он ничего не совершал. Был в плену, в лагере для перемещенных лиц, да мало ли кто не попадал тогда в плен. За это ведь сейчас не наказывают? Он был репатриирован в тысяча девятьсот сорок пятом году. Работал в колхозе в Жмаковке. Да еще как работал! Объясните, что же случилось?
— Екатерина Николаевна, — серьезно и тихо проговорил Агатов, — Михаил Доноров во время войны изменил Родине, служил в гестапо и совершил ряд тяжких преступлений против советских людей, за что ему дали кличку Мишка-палач. При наступлении советских войск ему удалось скрыться, а потом благополучно вернуться в родную деревню… Теперь вы знаете все.
Женщина растерялась, ее руки нервно забегали по скатерти, выискивая что-то невидимое, лицо вытянулось и, постарело на глазах, резче проступили морщины вокруг рта и на лбу.
«Что это она так разволновалась?» — не понял майор причины волнения Екатерины Николаевны. Но в следующую секунду все разъяснилось.
— Как же теперь быть? — прошептала она. — Володечка, он же ничего не знал. Как же теперь ему жить? — Ее отчаяние рвалось наружу. Ей страшно стало за сына, за его судьбу. Такой ужасной вести ее мальчик не перенесет. Позорное клеймо на всю жизнь — сын изменника Родины! Нет, нет, она должна что-то сделать, чтобы оградить его от свалившегося несчастья. Она должна! Собственная судьба ее мало тревожила. Сын, ее Володечка! Он только что встал на ноги, только что стал понимать жизнь, радоваться этой жизни, и вдруг такое известие. Она невольно застонала и прикрыла лицо руками.
— Вы напрасно волнуетесь, Екатерина Николаевна, — дошел до ее сознания голос майора. — Сын ваш никакого отношения к этому не имеет. Он честный советский гражданин. Дальнейшее зависит от вас, будет он знать об этом или нет. Мы, со своей стороны, сделаем все возможное, чтобы не бросить даже легкой тени на имя Владимира Шершеня.
Слова майора ее несколько успокоили.
— Что я должна делать? — спросила она.
Он повторил ей свои вопросы и приготовился слушать.
— Вы, наверно, знаете, что Доноровы жмаковские, — начала Екатерина Николаевна. — Это была крепкая, по рассказам старика, моего бывшего свекра, кулацкая семейка. Мельницу держали, работники у них были, шесть коров, четыре лошади. А потом пришла Советская власть и все у них отняла. Доноровых с их скарбом сослали куда-то в Казахстан.
Потом они вернулись, дом им отдали и одну корову. Тут сыновья стали подрастать. Михаил пошел учиться кузнечному делу. Кузница стояла рядом с нашей хатой, и я часто видела оголенного до пояса мускулистого парня, размахивающего пудовой кувалдой. Чего греха таить, нравился он мне, напоминал великана из какой-то сказки, хотя росточка он был среднего, с белым льняным чубом, и светлыми глазами. Видать, и я ему приглянулась, встречаться стали… — Она задумчиво перевела глаза в угол комнаты, воскрешая в памяти те далекие девичьи годы.
— Перед самой войной мы поженились. Старик потребовал, чтобы мы жили в его избе, ему была нужна работница в дом, старуха его почти совсем ослепла. Мама моя скрепя сердце согласилась, хотя знала, в какую семью я иду. Пока еще был Михаил, жизнь у меня была сносная, он нет-нет да и цыкнет на отца, а потом война началась, и его с первых дней призвали в армию. Получила я всего два письма от него, на том и кончилась моя замужняя жизнь. Старик совсем очумел, шагу ступить не давал, грозился, что запорет вожжами. Ругал самыми грязными словами, обвинял, что я не верна его сыну. А я, где уж там, на двор и то со свекровью ходила. Потом пришли немцы. Гляжу, мой свекор повеселел, ходит молодо, голову аж назад закидывает. Сделали его немцы старостой. Лютый был староста. Два сына, Андрюшка и Петрушка, тоже определились к немцам на службу. Петрушке вообще тогда семнадцатый год шел, но, видать, батя крепко его подкрутил. Как начнут продовольствие для немецкой армии выжимать из людей, так некуда деться от них было. Себя старый тоже не обижал, прихватывал что хотел. Соберутся, бывало, вечером, сядут за стол и начинают друг перед дружкой выхваляться, кто что нашел и где нашел. А свекор мой вздохнет и скажет: «Видать, нет в живом списке Мишутки, а то бы давно домой прилез. Нечего ему на той стороне защищать, не дурак он». А я сижу и думаю: «Эх вы, гадюки! Мишка мой не вам чета. Живой он, а сюда вы его и не ждите, пока немцы тут. Потом он еще с вами посчитается».
Хозяйственные заботы по деревне ослабили надзор за мной. Старика и братьев нет целый день, а старуха в мои дела не вмешивалась. Вышла я как-то в огород капусты кочан срезать. Слышу, тихонько окликает меня кто-то: «Эй, тетка, в селе немцы есть?» — «Куда ты, родименький, пришел! — говорю ему, а сама озираюсь по сторонам. Чудится мне, что увидит кто-то человека этого. — Это же хата старосты, и его сыновья у немцев служат». А он только присвистнул и тихонько просит: «Подойди поближе, не бойся».
Подошла к кустам, вижу — худой, черной бородой заросший, и глаза черные, как у цыгана, ободрался весь в лесу…
«Отощал я, сил нет идти, и рана на руке разболелась. Помогла бы мне, чай, христианская совесть у тебя есть, не выдашь своим родичам».
Спрятала я его у своей матери, навещала несколько раз. Звали его Николай Шершень. Вылечился он, отдохнул и ушел в лес, а я покой с той поры потеряла. Куда ни пойду, стоит перед моими глазами Коля со своими черными угольными глазами. Ложусь спать, глаза закрою, а он уже тут как тут. И забывать начала Михаила совсем. Как-то ночью постучали в двери. «Открой, староста! — крикнул молодой голос. — Гости к тебе из города».
Открыл свекор дверь, а в нее вошли трое с автоматами. Затрясло старика, чуть от страха не умер. Андрюшку пьяного из постели вынули, надавали ему по щекам, чтобы в себя пришел. Высокий в гимнастерке без погон, гладко выбритый, вытащил из кармана бумагу и прочитал: «Именем Советской власти, за измену Родине и предательство советских людей народ приговаривает старосту деревни Жмаковка Василия Донорова и его сыновей Андрея и Петра к высшей мере наказания». Не успел он закончить, как один сразу застрочил из автомата, и оба родственника замертво повалились на пол, обливаясь кровью. Я первый раз видела, как на моих глазах убивали людей, но жалости к ним не почувствовала. Петрушка уцелел, он в это время на какую-то операцию со своим отрядом выезжал. Когда Красная Армия пришла, он и вообще сбежал из деревни…
Летом сорок пятого вернулся домой Михаил. Измученный, усталый, постаревший и какой-то затравленный. Говорит, в лагере сидел в Австрии, еле живой выбрался. В колхозе рук не хватало, а он отличный кузнец. Кланялись ему отовсюду, зарабатывал он много. Володечка родился, семья как будто опять сложилась.
Вовочку любил он очень. Какая жена не мечтает, чтобы ее муж любил детей. Михаил не то что любил мальчика, не то слово это. Он жил им, дышал им.
Наверно, с ним он забывал свое прошлое, очищался — так я полагаю. Все твердил мне: «Смотри, мать, береги Вовку, без него мне не жить!» И я верила. Прибежит с работы, на руках мозоли, жесткие, как на пятках, трет, трет руки мочалкой, чтобы мягкие были, а потом возьмет малыша у меня и уходит с ним во двор. Что-то ему рассказывает, а тот совсем малый был, глазенки-пуговки таращит и молчит, слушает. Я прямо плакала, глядя на них. Думала, что вот это и есть человеческое счастье!
Потом пришел за ним милиционер. Как увидел его Михаил через окно, сделался белым как бумага и заметался по комнате, словно искал, куда бы ему спрятаться. Постучал милиционер в двери, а Михаил сел у стола на стул и готов, вроде неживой стал. Шепчет: «Вот оно, вот оно, пришло все-таки!»
Милиционер вошел, поглядел на нас, а мне тоже отчего-то страшно сделалось. Схватила мальчика, жму к себе, а у самой мысль поганая: «Это тебе за твое большое счастье!»
«Доноров? — спросил он Михаила. — Собирайся, пойдем со мной. Дело одно выясним».
Паспорта у Михаила тогда еще не было, он справку имел из лагеря. Ну и взял ее с собой. Подошел он к Вовочкиной кроватке и прошептал ему: «Прости меня, сынок!»
После мне сказал наш участковый, что убежал Михаил по дороге. Я уж никуда не ходила, ничего не узнавала. Думала как: убежал, может, и забудут о нем, а будешь напоминать, искать станут. Михаил в плену находился, видать, его за это и арестовали — думка у меня тогда такая родилась. Откуда мне было знать, что он другого боялся? Страх его был по другой причине. Разве я могла тогда о чем догадываться…