Так жизнь идет вполне нормально, событий нет, никто не заходит; конечно, сегодня буду ждать с нетерпением Лёньку[86], что[бы] сказал, как ты.
Так тут все только и думали, что о тебе да о маленьком кис-кис. Дай бог вам обоим здоровья.
Крепко любящий тебя муженек
P. S. Если что нужно, так пиши мне. Молоко будем посылать по возможности [час]то.
Петя
8 января 1920 г. в три часа утра Надежда Кирилловна скончалась.
В личном архиве П. Л. Капицы хранится Евангелие на английском языке, подаренное Надежде Кирилловне ее подругой-англичанкой. На первом форзаце этой книги Петр Леонидович записывал основные даты своей семейной жизни. Приводим этим записи.
«1916 24 июля. В имении Приютное бракосочетание.
1917 23 января. Надя почувствовала первое движение.
1917 22 июня. 4 ч. утра родился сын.
1919 13 декабря н. ст. 11 вече[ра] умер Нимка.
1920 6 января н. ст. родилась дочка Надя.
1920 8 января н. ст. 3 ч. ут[ра] умерла жена моя Надя.
1920 8 января. 5 ч. ут[ра] умерла дочка моя Надежда. Все кончено.
Да будет воля Твоя!»
«Дорогой Крысенок»
Весной 1927 года Петр Леонидович приехал на несколько дней во Францию навестить русских знакомых. Тогда произошло его знакомство с Анной Крыловой – дочерью академика Алексея Крылова. Два её старших брата, участники Белого движения, погибли в Гражданскую. Две старшие сестры умерли в детстве. Так что из пятерых детей в семье осталась она одна. Мама девушки принимает решение эмигрировать в Европу и берёт с собой дочь. А отец, царский генерал и одновременно учёный-математик, остаётся в России. Продолжает преподавать в Морской академии, затем возглавляет это учебное заведение.
Анна Крылова вспоминала: «Пётр Леонидович был очень весёлый, озорной, любил выделывать всякие глупости. Мог, например, совершенно спокойно для развлечения влезть на фонарный столб посреди Парижа и смотреть на мою реакцию. Ему нравилось, что я принимаю его вызовы с таким же озорством».
В 1927 году они поженились.
Петр Леонидович Капица ежегодно ездит в СССР. Он остаётся единственным учёным, кто может позволить себе такую «вольность» – работать в Англии. Но в 1934 году его отказываются выпускать из страны. Вернуться в Англию разрешили только Анне. В Великобритании у пары остались сыновья – 6-летний Сергей и 3-летний Андрей.
Ленинград, ул. Красных Зорь, 5 октября 1934 г.
Дорогой Крыс,
Пишу тебе на третий день [после] твоего отъезда вместо того, чтобы писать на второй… Теперь начну повесть о себе, хотя за эти дни ничего интересного не произошло… После твоего отъезда отправил телеграмму Автомобильной ассоциации насчет страховки машины, а потом пришел домой и хандрил здорово. На следующее утро, 3-го, пошел гулять с утра, дошел до Стрелки. Утром также звонил Николай Николаевич [Семенов], он только что приехал из Москвы. Он пришел ко мне в пять и сидел часа полтора. <…> Потом он завез меня к твоему отцу на Васильевский остров, и я с ним сидел вечер. <…> Коля через полтора часа приехал опять и отвез [меня] домой.
Анна Алексеевна и Петр Леонидович Капицы.
Свадебная фотография, 1927 год.
4-го я начал день с прогулки в Ботанический сад. Ходил смотреть оранжереи, водил какой-то старичок, который очень хорошо давал объяснения. Потом, после завтрака, начал заниматься. Купил книгу Павлова об условных рефлексах и ими занимаюсь теперь… Сегодня опять гулял утром в Ботаническом саду, там платный вход и ни души нету, гуляешь совсем один в этом саду. <…>
Жду твоей телеграммы из Киля и надеюсь, ты справишься с разгрузкой машины. Это ведь первый раз ты едешь без меня.
Ну, дорогой Крыс, целую тебя и поросят. Пиши о них и также пиши, что ты делаешь по дому и как у нас дела. Много ли уродилось в саду и как ты нашла Крокодила. Поторопи их с печатанием моей статьи[87], также разбери мою корреспонденцию и посмотри, нет ли письма от проф. Кеезома из Лейдена, перешли копию с него мне. Узнай у Пирсона[88], на сколько времени у него работы еще и как Лаурман съездил и что он сейчас делает.
Целую тебя крепко-прекрепко, целую ребятишек и Елизавету Дмитриевну[89]. <…>
Твой Петя
Ленинград, 14 октября 1934 г.
Дорогой Крыс,
Вчера тебе писал. Сегодня хочется писать опять. Все думаю о тебе и хочется сказать, как я тебя, дорогого Крысенка, люблю, но не знаю, как подобрать слова. И маленьких крысят люблю тоже и жалею, что не могу вас видеть. Но ты не заключай, что я падаю духом или впадаю в меланхолию. Наоборот, голова начинает работать нормально, и скоро я буду что-нибудь калякать или писать. Одно только меня волнует – лаборатория моя. Это ведь тоже мое детище, и большая часть моего «я» туда вложена. Я написал открытку Джону [Кокрофту] сегодня, давая директивы. Спроси, получил ли он. Я предлагаю, чтобы Пирсон сделал водородный ожижитель для Штерна. Пускай спишутся, а Штерн просил [у] меня таковой. Думаю о Крокодиле тоже. Скажи ему, что я теперь чувствую, что он для меня был как отец родной, и надеюсь, он хоть немножечко меня любит, как я его. <…>
Ленинград. 4 декабря 1934 г.
…Иван Петрович [Павлов] в разговоре со мной сказал: «Знаете, Петр Леонидович, ведь я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру, вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины, а теперь эту родину я как-то особенно полюбил, когда она в этом тяжелом положении… Мне хотелось бы еще прожить хоть десять лет, чтобы увидеть, что с моей родиной будет и также что будет с моими условными рефлексами. И знаете, я заставлю себя прожить!»
Он ко мне хорошо относится, но между нами большая разница во всем. Насчет говорения [того], что я думаю, тут я не побоюсь, но потенциальные условия разные… Он уже давно во главе школы, признанный всеми, а я тут один, без опоры и доверия. <…>
Он сразу же мне поверил и отнесся гораздо более оптимистично к моей работе по биофизиологии, чем А. В. Хилл и Эдриан. Я теперь уже с месяц занимаюсь и уверен, что они ошибаются. Я говорил с Берналом[90]<…> и увлек его моей теорией мускульной работы[91]. У меня есть уже план на несколько экспериментов. А. В. [Хилл] и Эдриан, по-видимому, видят только тот метод подхода к проблеме, каким они сами пользовались, и не видят другого. Но ведь это всегда у меня так. Если бы я слушал всех советчиков и скептиков, то я бы ничего не сделал в своей жизни.
У нас здесь все очень грустят по поводу смерти тов. Кирова… Это приняло форму общего горя. Даже люди отнюдь не советски настроенные. Так как справедливость, доброта и энергия тов. Кирова завоевали общую неподдельную любовь. Кроме того, это большая потеря в социальном отношении, так как безусловно все данные говорят за то, что тов. Киров был большим организатором и обладал большим творческим талантом. Если прибавить еще то, что он исключительно хороший автор, то ты поймешь ту большую потерю, которую терпел Союз в лице Кирова. <…>
Москва, 11 декабря 1934 г.
Дорогой Крысенок,
Пишу тебе из Москвы, где я уже 3-й день все разговариваю без всяких особых результатов. Пока это только предложение принять участие в работе Академии наук по планированию ее перехода в Москву[92]. Я, конечно, охотно согласился. Пишу тебе впопыхах, сейчас должен идти разговаривать опять. Надо выяснить, согласны ли закупить лабораторию и все прочее.
Также предложили (это первый раз) отыскать вам жилище. Они хотят тут, чтобы все скорее переехали. <…>
Ну, Крысеночек, любим мы вас очень, и, не будь вас, мы, конечно, могли бы и другой выход найти. Надеюсь, что спинной хребет выдержит. Но это недоверие, о котором ты пишешь, в нем соль. <…>
Трудно будет все сначала строить, но главное, нету веры в меня, а у меня нет уверенности, что здесь помогут на деле, а не на словах. Все слова, слова и слова. Чуждо моей натуре. Но мы родились на Руси, чтобы говорить, говорить и говорить.
Ну, целую тебя, мой Крысеночек родной, будь бодра, весела и надейся на лучшее будущее. Поцелуй крысяткиных маленьких.
Твой Петя
Москва. 17 декабря 1934 г.
…За эти дни произошло много интересного. Вчера я был у В. И. [Межлаука], мы беседовали с ним без малого три часа, и это одни из самых отрадно проведенных часов за все эти последние дни и недели. В. И. умный человек, понимает тебя с полуслова, хотя, конечно, другой раз говорит не то, что думает, но это вменяется в обязанность человеку, должно быть, ежели он занимает известное положение. <…> Во всяком случае, разговаривали мы сперва на общие темы о науке в Союзе. Тут, конечно, все время были затруднения. У нас вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно, конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и чисто научной – [в] методах оценки. В то время, как всякую прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная деятельность оценивается куда трудней и [эта оценка] доступна более узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами. Эта оценка может производиться правильно только при широком контакте с мировой наукой. Следовательно, для Союза необходимо наладить твердую и тесную связь с международной наукой. Надо, чтобы наши достижения и наши ученые котировались на мировом научном рынке. Кроме того, как раз это подымет уровень наших знаний и выбьет ту калиостровщину[93]