Первое из них, наиболее оригинальное, но проблематичное, относилось к области самой мне близкой: глубокого холода. Но тут требовались дополнительные опытные данные, эти опыты проводились в институте, но не дали положительных результатов.
Второе направление казалось мне более обещающим. Оно зиждилось на более известных явлениях и поэтому требовало сначала теоретической разработки. К моменту, когда меня сняли с института, я как раз работал над этой задачей. Работа шла плохо. Все происходящее с кислородом меня очень огорчало, к тому же под конец я не выдержал и заболел.
Как только я поправился, я сразу возобновил работу. Теперь меня перестали тормошить, только попугивали. Я мог работать, не отрываясь. Через две-три недели мне стало видно, что решение не даст желаемых результатов; грубо говоря, самое большое, что можно было ждать – что удастся выделить изотопы урана только раза в два-три лучше американцев, и то рядом ступеней и сложной аппаратурой.
Тогда я взялся за третье направление, которое мне на первый взгляд казалось менее оригинальным и потому было оставлено мною напоследок. Тут за этот год усилий меня ждал первый успех. Уже дней через десять я увидел новую возможность и напал на многообещающий путь. Мне хорошо работалось в последующие два месяца, я забыл все невзгоды. В ноябре я успешно закончил всю теоретическую и расчетную часть работы. Теперь, по мере моих научных знаний и опыта, я могу сказать – конечно, лишь с той достоверностью, с которой можно судить о всем новом, еще не испытанном, – что нашел тот более дешевый и эффективный путь для разделения изотопов урана в одну ступень, который искал. Если бы меня не лишили моего института, то я так же тихо и мирно продолжал бы работать и начал бы с радостью осуществлять этот метод на опыте. И только после того, как мне удалось бы его осуществить, я бы о нем рассказал. Так, я считаю, должен работать ученый, а я иначе не умею.
Тут надо указать, что в институте также велись все необходимые подготовительные изыскания по разгонке дейтерия и водорода <…>
Я пишу все это так подробно, чтобы Вы увидели, что все упреки, что я и институт не работали над вопросами атомной энергии, совсем необоснованны, да они и не могли быть обоснованны, так как всем должно было быть ясно, что я как ученый не мог стоять в стороне от этой ведущей проблемы современной физики. Вопрос участия в ней определяется только тем, чтобы суметь найти свое оригинальное направление в работе. Это не делается по расписанию и не всегда может сразу удаться. С меня же хотели такое расписание, и получилось, что вместо того, чтобы мне помогать в работе, за это время все делалось как раз наоборот.<…>
Есть еще один вопрос, который вызывает у меня недоумение. В постановлении выставлена как одна из причин моего снятия, что я не вводил у нас немецкие установки. То, что нужно учитывать иностранный опыт и им пользоваться, это, конечно, ясно, но ставить ученому в вину старание идти своим путем – это равноценно упреку писателю, что он пишет свои произведения, а не занимается переводами. То, что я поднял кислородную проблему и создал свои, советские кислородные установки низкого давления, которые я по-прежнему считаю наиболее передовыми из существующих, как раз этим-то я и гордился и, несмотря на все, горжусь и буду гордиться, да и не сомневаюсь, что со временем и страна будет гордиться.
По всем этим пунктам я своей вины не могу найти. Теперь есть последняя возможность моей ошибки. Многие товарищи мне указывали на следующее: «Ты чересчур прямолинеен, не считаешься с самолюбием людей и пр.». Они говорят, что надо быть послушным и приспособляться к хозяевам. Если хотят планов, обещаний и пр., отчего же их не дать, если это ограждает от неприятностей. Это действительно у меня не выходит.
Я очень уважаю Вас и Ваших основных сотрудников и не вижу способа выразить большего уважения, как говорить Вам то, что думаю. Я также верю, что это необходимо для той цели, которая нас всех объединяет, – это благо страны. Я безусловно сочувствую тем новым направлениям, на которых Вы строите государство, понимаю и оцениваю все трудности, которые Вы встречаете на новом пути. Я считаю, что для меня как ученого основной способ посильно содействовать Вашей созидательной работе – это помочь отыскать наилучшие организационные формы для нашей науки, а это может быть только тогда, когда ученый не боится прямо говорить, что думает, даже в том случае, если это неприятные вещи.
Я хочу надеяться, что меня наказывают не за это. <…>
Из всего происшедшего мне ясно, что при создавшемся положении продолжать свою научную работу по основным проблемам мне невозможно. Не только потому, что я не понимаю и никто мне не сказал, что я сделал плохого и почему меня нужно было лишить возможности научно работать, но и по следующим конкретным причинам.
Первое. В 1934 г. я мог и согласен был работать только в моем институте, который, как Вы помните, тогда привезли из Англии. Так же я смотрю на вещи и сегодня. Этот институт я люблю, как свое дитя, я им горжусь, его я создавал 20 лет[127], он всецело приспособлен для моей личной работы, и работать и руководить другим для меня нелепо и я не буду. Без него я обречен на кабинетную работу. Сейчас я, как скрипач, у которого отобрали скрипку, могу играть только на гребенке.
Второе. Потому что нет для этого нужного доверия и уважения ко мне как к ученому, необходимой основы для смелой работы.
Третье. По своему складу как ученый я только могу работать в области искания новых путей, а это мне поставлено в вину.
Четвертое. Несомненно, что теперь люди будут остерегаться идти ко мне работать, так как сейчас пострадал не только я один, но и мои ученики и помощники.
В создавшемся положении мне остается только одно – спокойно и терпеливо ждать. Поэтому я прошу Вас не истолковывать мою работу в уединении как нежелание служить стране, хотя, работая в лаборатории, чувствуешь себя полноценнее как ученый, но и за письменным столом можно делать полезные работы.
Если не будет возражений, то я постараюсь у себя в комнате на даче организовать маленькую лабораторию для элементарных опытов, и было бы очень хорошо, если бы мне разрешили взять к себе моего постоянного ассистента и кое-какие приборы из института.
Поэтому очень прошу Вас, чтобы Вы дали указание, чтобы мне помогли в этом, чтобы мне не мешали спокойно работать и чтобы больше не обижали. Я, со своей стороны, готов сидеть тихо и смирно до тех пор, пока не произойдет переоценка ценностей и не изменится отношение ко мне. Тогда я смогу опять в полной мере служить стране, людям и науке.
П. Капица
Николина Гора, 6 августа 1948 г.
Товарищ Сталин!
Уже два года, как я лишен возможности полноценно научно работать.
За это время из хода развития мировой техники становится все очевиднее, что моя точка зрения на проблему интенсификации кислородом основных отраслей промышленности (горючее, металл и пр.) как на наиболее крупную из современных задач в развитии техники народного хозяйства становится общепризнанной. Некоторые авторы начинают считать эту проблему не только равноценной проблеме атомной энергии, но даже более актуальной. В США это подтверждается самим разворотом научных работ, строительством кислородных установок и масштабами затрат на них. В своих работах ряд ученых признает, что впервые предложенный мною турбинный метод низкого давления получения кислорода и открыл возможность развития работ по применению кислорода в промышленности в больших масштабах. <…>
За последние месяцы в печати все продолжают появляться сведения еще о новых постройках в США и теперь еще во Франции огромных кислородных машин моего типа. Такие установки служат в США для синтеза жидкого горючего, каждая из них имеет производительность более 250 000 тонн в год, из них 70 % – высокооктановое.
История учит, что в вопросах осуществления новой техники время неизбежно устанавливает научную правду, я и жду терпеливо того несомненного момента, когда всем будет неоспоримо ясно, что, когда два года тому назад у нас было полностью закрыто мое направление работ, мы не только пошли по неправильному пути копирования изживших себя немецких установок высокого давления, но, главное, мы безвозвратно погубили свое родное, оригинальное, очень крупное направление развития передовой техники, которым по праву должны были гордиться.
Тогда же «опала» с меня будет снята, так как неизбежно будет признано, что я был прав как ученый и честно дрался за развитие у нас в стране одной из крупнейших проблем эпохи.
Я хорошо понимаю, что, пока я поставлен в положение «опального ученого», которого сторонятся, которому боятся помогать и пр., я не могу думать о том, чтобы искать широких поприщ для моей научной работы, и должен ограничиваться тем, чтобы пытаться успешно ее вести в одиночестве и в скромных масштабах. С теми небольшими средствами, которыми я сейчас располагаю, я уже могу вести научную работу по теории и эксперименту. Пока я сделал четыре работы (оттиски уже опубликованных посылаю отдельно). Даже удалось сделать небольшое открытие: новый вид волнового течения жидкости. Но работа идет медленно, так как все, включая приборы, делаешь один, своими руками, помогают только домашние[128].
Для улучшения условий работы мне нужно:
а) чтобы прикомандировали ко мне моего постоянного ассистента, хотя бы одного С. И. Филимонова;
б) легализировали мою лабораторию: дали две-три штатные единицы, отпускали на нее регулярно средства и оборудование, произвели здесь неотложный ремонт (отопление и пр.).
Я уже несколько раз просил об этом Академию наук, они были бы согласны на эти скромные запросы, но говорят, что в Совете министров этого не одобряют. Поэтому я и обращаюсь к Вам. Зная Ваше уважение к научному творчеству, я уверен, что Вы любезно согласитесь дать указания Академии наук, чтобы улучшили условия моей работы.