ь маленький подарок, купил себе маленький токарный станочек, он мне очень необходим для моей работы.
Тут сейчас удивительно мерзкая погода, уже около месяца дожди и холод. Прямо соскучился по солнцу. Ну, пока! Всего доброго, дорогая моя…
Твой сын Петр
Кембридж, 24 апреля 1922 г.
Дорогая Мама!
Вчера приехал в Кембридж и сегодня принялся за работу…
Тут погода плохая. Все как-то весна не налаживается. Я не люблю весну. Как-то грустно, тоскливо. Былое вертится в голове. Вспоминаешь прошедшее; оно ушло безвозвратно, а все же вспоминаешь его. Надя, Нимка – 2½ года как я их целовал в последний раз. 2½ года уже прошло, как я слышал в последний раз Нимкин смех и болтовню «папа – тьфу», и это ушло навсегда. Сколько я бы ни дал, чтобы это вернулось. Что тот успех, то благосостояние, которое теперь у меня? Страшно как-то зависеть от других. Меня подчас одолевает тоска и хандра. Мне кажется, что я превратился в какую-то машину без души, без содержания, которая доказывает, что альфа-лучи, испускаемые радием, обладают такими-то свойствами, что при ударе их происходят такие-то явления. А к чему это все, если нет тех радостей, которые были у меня 2½ года назад? Я подобен именно машине, которая работает, работает, не зная, для чего и почему. Но так суждено. И я не сдамся и буду этой машиной до конца. Хандра, тоска – это слабость. Тут легко раскиснуть. Слава богу, что как машина я работаю исправно. Но тебе, моя дорогая, я пишу это все потому, что ты тоже переживаешь. Но я тут, в одиночестве, должен обладать гораздо большим мужеством, чтобы переносить это. И я чувствую, что вся моя жизнь будет такой. Что судьба как бы подразнила меня, показала мне, что существует что-то другое в жизни, что лучше всего и что можно оценить только потерянное. Урок жестокий, но могучий. Я теперь понимаю много того, чего не понимал раньше… Но все это прошло, и в будущем мне не видеть подобного. Я не жалуюсь, я тоскую только.
Здесь я окружен людьми, которые стремятся куда-то за счастьем, ищут его в деньгах, в карьере и почете, а мне теперь так ясно, что быть счастливым можно очень просто, без всякой этой мишуры. Все это мы читаем в книгах и в особенности в Библии, но вот почувствовать самому, пережить это, должно быть, и не так просто.
Ну да хватит этой философии, ни к чему не ведущей. Пока! Крепко тебя целую, моя дорогая, не беспокойся обо мне, ты знаешь ведь, это все у меня минутное и вызвано, должно быть, долгим неполучением писем от вас. Так хочется, чтобы тебя кто-нибудь любил и кому-то ты был бы еще дорог. А кто это может, кроме вас? Целую тебя и всех.
Твой сын Петр
Кембридж, 2 мая 1922 г.
Дорогая Мамочка!
<…> Мои дела идут помаленьку, скорее хорошо. Сегодня был удачный день, работал с большим количеством радия и установил одно из явлений, которое предполагал. Но весна сказывается на мне, действует как-то расслабляюще, энергии хотя и достаточно, но другой раз бывает больше. Погода тут начинает налаживаться, это очень приятно.
Сейчас много читаю газет и с большим интересом слежу за Генуэзской конференцией. Не знаю, насколько правильно мое впечатление, но мне кажется, что Россия на пути к выздоровлению и, может быть, она сейчас наиболее здоровая страна во многих отношениях. Здесь, на Западе, несмотря на внешнее благополучие, другой раз проявляются симптомы болезненные – безработица, колоссальные налоги, общая задолженность и рост банкротства.
Может быть, Англия в наиболее благоприятных условиях, но другие страны находятся в критическом состоянии. И. главное, все запуталось, так что никто не видит выхода, и изо дня в день положение отнюдь не улучшается. Ллойд Джордж, человек необыкновенной энергии и большого государственного ума, ищет выхода и старается преодолеть трудности, на первый взгляд непомерные. Один из таких выходов и есть Генуя. Ну, пока! Всего доброго. Только и думаю о том, чтобы получить письмецо от вас. Целую вас всех, мои дорогие.
Твой сын Петр
Кембридж, 15 июня 1922 г.
Дорогая Мама!
Немного отвалило работы, и стал заметно свободнее. Во-первых, закончил подготовку к печати второй работы. Выйдет солидная работа – 25–30 стр., много рисунков и диаграмм. Говорят, работа удачная. Она переведена и сейчас переписывается на пишущей машинке. Завтра будет готова, и, может быть, послезавтра я передам ее Крокодилу. Очень интересно, как он ее примет. Я немного волнуюсь.
Первая работа (теоретическая) уже напечатана, и я отослал корректуры сегодня. Теперь, с одной стороны, продолжаю работу, первая часть которой как раз будет публиковаться, а с другой стороны, начал новую с одним молодым физиком тут. Эта работа при удаче обещает дать много. Крокодил увлечен моей идеей и думает, что мы будем иметь успех.
Тут рассказывают следующий анекдот обо мне. Дело в том, что когда я излагал свои идеи Крокодилу, то, будучи очень увлечен, указывая на размеры одной части прибора, так размахнул руками, что чуть не задел почтенного профессора. Он соскочил со стула и сказал: «Только не ударьте меня». Потом, мне передавали, он рассказывал об этом инциденте и много смеялся.
То, что он одобрительно относится к моему плану, очень меня радует. У него чертовский нюх на эксперимент, и если он думает, что что-нибудь выйдет, то это очень хороший признак. Относится он ко мне все лучше и лучше. Это меня очень радует. Хотя он мужчина очень темпераментный, а если маятник отклоняется очень вправо, то всегда есть страх, что он может отклониться влево…
Через десять дней лаборатория закрывается на десять дней. Каникулы. 6 июля она опять откроется. Крокодил едет в Тироль отдохнуть. Я поеду в Лондон. Надо отдохнуть.
Сейчас кончается первый период работы, начинается второй, более спокойный, ибо та нервность, которая была сперва у меня благодаря тому, что было неизвестно, будет удача или нет, прошла…
Кембридж, 19 июня 1922 г.
Дорогая Мама!
Сегодня Крокодил два раза вызывал меня к себе по поводу моей работы. Он читал ее, переделывал некоторые места и, переделав что-нибудь, звал меня. Она (работа) завтра утром отправляется в печать. Будет она напечатана в «Известиях Королевского общества» (вроде наших «Известий Академии наук») – самая большая честь, которую может заслужить работа тут. Я, право, не припомню, чтобы за последние 10–15 лет кто-либо из русских печатал в [этом журнале] свою работу.
Работа вышла очень длинная (23–24 стр.) и содержит много материала. Некоторые явления, которые я описываю, были наблюдены впервые. Сегодня Крокодил хотел непременно это вставить: что, дескать, эти явления наблюдены впервые. Я отверг его предложение. Никогда я так не волновался, как в этот раз. Я выдвинул, осторожно, правда, две гипотезы, и мне очень страшна их судьба. Когда ты болтаешь в обществе своих друзей, то у тебя нет чувства ответственности. Тут же, когда выступаешь на европейском рынке, это страшно и жутко.
Крокодил «приказал» мне написать «абстракт» моей работы, который будет читаться на заседании Королевского общества. Сегодня я прислал его ему. Он был им недоволен. И сам написал его мне. То внимание, с которым он разобрал мою работу, меня тронуло до глубины души.
Я не люблю писать о моих успехах, и то, что я пишу, пускай останется в рамках нашей семьи, я очень прошу об этом. Но мне так хочется поделиться моей радостью, а здесь не с кем. Я знаю, что ты будешь рада за меня, моя дорогая. Итак, первый шаг закончен, но передо мной сейчас целый путь. Работы уйма.
Сейчас я работаю с одним молодым физиком, Блэкеттом[29]. Эта работа, с одной стороны, меня радует, так как тема чрезвычайно интересна и результаты, которые можно ждать, очень важны. Но, с другой стороны, сам Блэкетт, по отзывам, очень несимпатичный, и мне это сотрудничество очень не по душе. Я не мог вести эту работу сам, один, так как он уже начал эту работу. Я же предложил коренное изменение метода, и неминуемо пришлось начать работу с ним. Если б не крайний интерес, я бы, конечно, не стал бы это делать. Люди, и умение с ними ладить, и их понимание важны повсюду, даже когда ты работаешь с неодушевленной природой. Может быть, я сумею сладить и с этим молодчиком, но это прибавляет еще одну трудность к проблеме, которая и без того не легкая.
Да, мама, вся моя жизнь какая-то борьба, как будто бы судьба задумала меня искушать. Я вот уже девять лет не помню времени, когда я мог бы спокойно работать и не думать о многом и многом, что очень вдали от работы. Я часто удивляюсь, откуда берутся мои силы и что будет далее. Передо мной мрак.
От Абрама Федоровича писем я до сих пор не имею. Я писал ему уже, но до сих пор не получил ответа. Возвращаться мне сейчас нельзя, так как моя работа в полном разгаре и только теперь я действительно вошел в школу Крокодила, ужился с молодыми учеными. В мою комнату все время приходят поболтать со мной, посоветоваться и поделиться. Я знаю ход почти всех работ, и ко мне отношение хорошее.
Коля Семенов мне пишет и уверяет, что надо вернуться, но [сделать] это сейчас, мне кажется, [будет] неправильно, так как я только-только действительно начал работать по-настоящему и чувствую себя в центре этой школы молодых физиков, во главе которой стоит Крокодил. Это безусловно самая передовая в мире школа, и Резерфорд – самый крупный физик на свете и самый крупный организатор. Вернуться в Петроград, мучиться с током и газом, отсутствием воды и приборов невозможно. Я почувствовал в себе силы только теперь. Успех окрыляет меня и работа увлекает. Ведь это все, что у меня осталось после смерти моей семьи.
Колька неправ. Он судит близоруко. В свое время я, конечно, вернусь домой, но я хочу быть уже законченным человеком, чтобы двигать науку настоящую, а не маргариновую. Смогу ли я, не знаю, но это покажет будущее. Хочу ли я? Да, это настоящее.
Итак, дорогая моя, пускай все это останется в кругу нашей семьи…