– Ай! Ай! – причитала она, призывая попеременно богов, – Ханна умирает!
Посвящаемые вскрикнули, те, кто был допущен к родильнице, протянули к ней изголовье змея. С большей силой возобновил маг однозвучное бормотанье, которое сопровождало роды почти непрерывно. Преосвященная иерофантида поддерживала голову отчаявшейся женщины, разбросавшей ноги на троне создающего царя.
– Всё пересилится, дорогая.
Иерофантида качала головой, пытаясь улыбнуться. Тут наступило затишье, во время которого бойкий плод словно бы призадумался за чертогом своего времени. Первосвященница сочла затишье за добрый знак и заявила, что оно должно затянуться надолго.
– Уважаемая, сейчас опять бодро примусь за дело и принесу сына, Милька, – пообещала Ханна. То, что она в глубине души понимала и знала, она себе уже высказала. Это тайное её пониманье и знанье обнаружилось снова, когда над столпами Мелькарта всплыла Серебреная Барка Луны.
В складке ног заговорили створки розовой раковины.
– Это будет сын единственно праведной! – призналась Ханна. – И имя живому Богу пусть будет, Мильк. Так и зовите господина, которого я вам принесу, и пусть он помнит о Матери его сотворившей, прекрасным – по образу Господина и по своему подобию.
«Мудрая МаМа», такое было распространено имя Исиды – матери богов и родительницы людей, о которой говорили, что делает она мужчин и женщин, по собственному образу, и подобию Эшмуна. Гордости ради, Ханна ясно отождествила божественную родительницу с собой, как матерью: мысли её шли верным путём. Ханна хотела подготовить изголовье змея, проникшего в лоно святилища, к тому, что – то, кого оно ожидало, приближалось.
– Мильк, о Мильк, – говорила она плача.
И в первый раз, как бы признаваясь, что всё поняла, она бросила в серебристый сумрак вселенной вопрос:
– Господин, что ты делаешь?
Но в подобных случаях ответа не следует. Но от того и удивительно, что при отсутствии ответа, Ханна не ошибается и способна понять величие непостижимого и, после чего, подняться ещё выше. По-прежнему причитал строки некрономикона маг, надеясь направить желательным для человеческой общины образом могучие разумные силы. Он смотрел на эти роды с благоговением и, к тому, со всей остротой взгляда: его труд над богом отражал на его лице выражение тревоги. Мильк продвинулся, и его продвиженье находилось в известном родстве с «мукой» Ханны. Ведь это вполне отвечало сути юноши, ждущего своей минуты и стоящего в наготе на коленях в стороне от ложа, создающего царя. Нельзя забывать, что он считал себя мёртвым, принадлежащим царству мёртвых, где он теперь пребывал и нельзя забывать, какое имя он дерзнул перенять. Да и не так уж велика была его дерзость, коль скоро дети Эшмуна давно уж добились того, чтобы каждый из них сочетал своё имя с именем своего кумира, то есть так, чтобы это сочетание означало: умереть и стать богом. Полу осознанный страх юноши был связан с тайной догадкой, что взоры мистов, отрадно вкравшиеся в его жизнь, имеют пугающе далёкое и опасное отношение к плодовитости Мота, а значит – тоффету.
Ханна кричала, когда имитировала боль, которая не отпускала: сжав зубы, она продолжала трудиться с рвением, в полную. Когда боль казалась, нестерпима, она кричала дико, чудовищно, вакханическим воплем так, что это было ей не к лицу и с ней не вязалось.
– О, возьми птицу, умоляю тебя, пусть ребёнок сойдёт вниз в мои руки, – просила Ханна.
Маг, который пытался облегчить роды, массировал её тело. То были движения эротического характера, ничуть не ускорявшие дела и только возбуждали священно счастливую, приятной нескончаемой мукой, от которого маска её лица розовела. Пальцы терпко сжимались и разжимались, маг блуждал по буграм грудей, животу и по складке бёдер, повсюду ощущая вздрагивания возбуждённых мышц. Он молил бога, чтобы Ханна избавилась от пытки. И видя, что его растиранья помогают, бормотал, чтобы бог развязал узел женщины и пособил ей разрешиться от бремени.
Ханна стояла, упёршись коленями в трон, раздвинув крутые бёдра. Кисти рук упирались перстами в бока. Она, молча, глядела на борьбу ладоней мага. Из Ханны вышел последний стон, полный предельной ярости, который нельзя издать дважды и у мага появились другие дела. Из вспученной, кроваво-тёмной раковины жизни, вскрылся и отверзнулся сын Мильк – праведный сын бездны. Под Узлом раковины, лицом к ней и спиной к трону, проползал юноша. Он дрожал всем телом. Плод упал к ногам родильницы. Покрытая блёстками пота, стекавшего по её животу и спине, она пела песню изнеможенья. Врата узла её дельты разверзнуты.
Так вознаграждена была её ретивость.
Мильк появился на свет, когда бледно посветлело небо. Перед зарёй преосвященная иерофантида с силой протянула юношу под промежностью ног Ханны, словно вырывала его из кольца вселенной. Мать увидела новую жизнь и улыбнулась. Она узнала его и взглянула на сына, который был под ней, неплотно смежила веки и зашептала:
– Пришёл ли ребёнок?
Она, дрожа, поцеловала его и говорила:
– Ты отвалил ещё раз от ямы… Вот и снялось с меня бремя, бремя ребёнка. Я принесла новорождённого сыночка светоча.
Слова ПРОЯВЛЕНИЯ Исиды умолкли, все пали ниц лбами на землю. А Ханна сидела, обнимая его голову и слёзы её неиссякаемо падали на грудь. Женщина держала приёмного сына на коленях, как бы намереваясь кормить его грудью.
– Он уже сосёт, – сказала мать, прижимая к сосцу дородного героя.
Лунные женщины распускали волосы, обнажали молочные груди и пели под флейту песнь о Мелькарте:
«Ты белей молока, молодого ягнёнка ты мягче, Тёлочки ты горячей, вино виноградинки юной свежее».
Иерофантиды вскидывали руки на темя и затем потрясали перстами молочные сосцы. Считалось, что время от времени люди могут быть одержимы ВЕЛИЧЕСТВОМ и на это время их собственная личность и тело выходили из повиновения. Все хоралы в этом аномальном состоянии воспринимались окружающими, как голос обитающего в человеке и говорящего через него Бога. Мнимое рождение ребёнка являлось магическим обрядом, поступком веры, чтобы путём подражания и мимикрии вызвать действительную плодовитость в природе. Жрецы стремились сделать обряд более эффективным благодаря формулам и принесению жертвы на тоффете Астерия. Иными словами, магия перемешивалась с религией и от того получала большую силу.
Худощавое – вытянувшееся к своему четырнадцатилетнему возрасту – голое тельце юноши сидело на коленях могучей женщины и сосало выпученный сосок. У него были курчавые чёрные волосы на голове, длинные ресницы и руки с чётко вылепленными ногтями, и он был красив. Мисты увидели нечто такое, чего они не видели и не замечали прежде в людях, они видели то, что переполняло их сердца благоговейным восторгом. Было в том новорождённом сияние ясности, миловидности и симпатии.
– Повелительница головы и сердца моего, – говорил теперь Мильк.
– О Мильк! Ты своими губами потешаешься в душе над моими словами и над дрожью моих колен! Но поскольку всё – таки я твоя госпожа, мальчик мой, ты должен говорить мне только такие сладостные слова, какие ты мне сказал: «Повелительница моей головы и моего сердца». Для меня это очень приятно и таит много надежд, милый раб мой, слова, которые ты должен говорить мне сулят хорошую рыхлую почву посеву моей красоты, если я имею счастье казаться тебе красивой при свете твоего Солнца. Из раболепия твоих губ и моей красоты родится моё блаженство, ибо они пустят росток преклоненья, которое нужно поощрить, чтобы оно стало желанием, потому что преклонение, если его поощрить, становится желанием, мальчик…
Ханна коснулась ладонью гениталий юноши и сказала:
– Мой сын, но ты, же и мой супруг.
Но, как только она дотронулась до крайней вершины, быстрокрылый юноша открыл глаза, которые отразили фитили канделябр пещеры-ямы. Чётко вылепленная ладошка царицы держала Эрота Милька. Ханна помяла бант нежнейшим касанием, и он, державшийся согнутым, стал взбухать, и скоро взглянул вздыбленной своей мощью на восторженных мистов. Мальчик обнял женщину, целовал её. Ладонь женщины производила энергичные, но плавные движения.
Когда фантасмагория ВЕЛИЧЕСТВА нашла в человеческом теле постоянное своё прибежище, от человек бога стали ожидать совершения чудес. Будучи не в силах постичь существование закона природы, как такового, древний человек не мог уразуметь и то, что значит его нарушить. Чудо являлось для него необычайно сильным проявлением самой обычной способности.
После того, как Ханна родила Милька, мисты были полны нежности и пребывали в самом радужном настроении. Они говорили не иначе, как торжественно-взволнованным шёпотом. Поскольку в тот предутренний час, когда родился ребёнок, на востоке восходил зодиакальный Знак Девы, который находился в положении соответствия со звездою Астроархи – планетным олицетворением небесной женственности. Мисты упрямо видели в родительнице и небесную деву Тиннит, и матерь-богиню Исиду с ребёнком у груди, а в мальчике, чудо-дитя с чьим появленьем связано начало радостной и благодатной поры, с которой пребывает Мощь. Мать – Дева и дитя – это священный образ, но Дева тут не в обычном значенье этого слова: изголовье Урея настаивало на иносказании, от восторга по непорочному зачатию глаз змея увлажнялся упрямой слезой.
Прозвище «Не – Тронь – Меня» – данное младенцу, было не лишено обаяния игры мысли, но тон, каким произносилось это прозвище вышедшего из девы, явно приписывал мальчику Священность и Непорочность. Ещё называли Милька – ростком и побегом, который пущен нежнейшим корнем. В поэтическом уме древних связывалось представленье о всемирной весне, о том начавшемся благословенном времени, когда семя побьёт мор и голод.
Мы свидетели сцены, весьма показательной для тех телесно-духовных отношений, что поддерживала Ханна с волшебным светилом. У юноши с луной связывалась не только мысль о волшебстве: чувство физической телесности смешивалось в нём с культом эротического характера – восхитительного образа пира любви. Несомненно, каждый человек, более или менее сознательно, вынашивает в себе какое-то представление, какую-