то излюбленную мысль, составляющую тайну его восторга, питающую и поддерживающую в нём жизнеощущение. Для Ханны этой пленительной идеей было сожитие её тела с телом Милька: красоты и непорочной юности или взаимоусиливающее сознание того или другого.
– Благо тебе, сын миловидной! Успехи твои блестящи, ещё немного трения и факел возгорится зажжённый женщиной. «Ты возгордишься Мощью!» —говорила Ханна.
Юноша ощущал под животом жар от влажной ладони. Но настал жест самый поздний и самый последний, и лишь он принёс осуществление тайного ожидания мистов, ведь сразу это никак не могло получиться. Этот жест был концом и началом, уничтоженьем и возрождением. Громче, чем в прошлый раз, ликовали зрители, ибо обновлённый мир – перед их взором – превосходил стариковский во всех отношениях.
Дню уничтожения и воскресения назначено было осуществиться. Неограниченному владычеству бога, безусловно, предстояло восстать во всеведенья. Перед Мелькартом будут люди преклонять колени и никого другого, в этот час, не станут славить человеческие уста. А это значило, что Бог станет владыкой и царём, каким он был искони. Под звуки косо воздетых двойных флейт – авлосов, величественный Мильк видит мир, оцепеневший в поклоне к престолу ВЕЛИЧЕСТВА, чтобы у всех на виду и навеки восторжествовать Мощью в действительности, которая была Его правдой.
И юный бог поцеловал кончики своих пальцев и, к откровенной радости познающих, воскликнул:
– Просто невероятно, до чего основательно персть земная меня познаёт! Право, вознагражу!
– Прими, сын мой, прощальный привет! – говорила Ханна, подняв руки. – Гляди, ночь отжила, она смыкает вежды, устав от самой себя, и на весь мир снисходит веселье. Прислушайся сын, что за диво! Люди радуются, что вовремя, когда они просыпаются, наступает утро и, что необоримый змей, подкрепившись сытостью, к ночи вновь откроет свои глаза. Поистине, достойна благодарности премудрость всего существенного! Пусть только представит себе человек, что пылающая огнём дорога змея безраздельно и бесконечно простирается перед ним в жарком однообразии. Но бог сотворил день, сотворил ночь и назначил им свою цель, которую мы и приобретаем в положенный час. На ночь вползает необоримый змей во чрево, то священная роща луны манит священным отдохновением. С раскинутыми ногами, с запрокинутой головой, с открытой губой и блаженно угасшим взором, ожидает она тебя милою сенью лобного места. Не думай же, господин мой, на троне своём, что ты должен уснуть! Нет, господин мой, думай, что ты волен, уснуть, и усмотри в этом личную милость, и тогда мир пребудет с тобой! Сын мой, да ниспадёт на тебя, да окутает тебя, да наполнит душу твою счастливым торжеством зреющее семя и да бодрствуешь ты – наделённый моей заботой и волнением – на священной молочной груди.
– Спасибо ма – ма, – отвечал Мильк, и у него немного увлажнились глаза. – Речь твоя отрадна и родственна мёду. Особенно мне понравилось твоё утверждение, что я волен, спать, а не должен. Я буду думать о волшебном заклинании: «Да ниспадёт на тебя, да окутает тебя, да наполнит душу твою…»
Итак, пойдём вслед за гиацинтовым изголовьем необоримого змея.
Глава – 6
Благословение обогащает и печали не приносит. Для глупого – преступное деяния, как забава. Чего страшится нечестивый, то он и постигнет. Но проносится вихрь, так и нет более нечестивого. Притчи Тин_нит.
Ханна и Мильк сидели на троне и глядели «в одну точку», как принято говорить, их взгляд, направленный на пробившийся из-за горизонта луч солнца, расплывался в нём. Иногда, как бы выходя из мистического оцепенения, глаза юноши испуганно расширялись – чрезмерно широко – будто бы в ужасе, даже распахивались. Рот его отворялся и учащённо заглатывал воздух, после чего, глаза становились спокойными, и ужас из них пропадал, но при этом рот углублял свои уголки и оживлял лицо безотчётной улыбкой. Затем он спохватывался и в испуге прижимал руку к губам, большим пальцем к нижней губе.
– Отец! – шептал он при этом.
Трон находился под восточным склоном горы Абант, откуда, с высоты его, открывался вид на рощу и на боковые портики ограждения двора. Свет вливался сквозь наружные колонны, он уже наполнял двор, сгущая блеклые краски пейзажа. Мильк и Ханна сидели на подушках, сложив ноги на ступени-скамеечке, а по бокам их обоих, справа и слева, громоздились человекозвери – керубы из золота, малахита и слоновой кости, – охранители покоя двух животворящих Величеств. Они не надели на себя ничего из одежды. Лишь жёлтый шарф прикрывал худощавые плечи Милька. На груди супруга широкое золотое ожерелье в виде сокола. У супруги ожерелье серебренное, с крыльями синей эмали, глаза совы были из драгоценных камней, а лапы прикрывали долину между торчащих в стороны пунцовых сосцов. На запястьях и выше локтей были серебреные браслеты, в одной руке ключ – тирс, обвитый плющом, выточенный из горного хрусталя, а в другой руке она держала плеть. Низ живота прикрывал сверкающий яркими звёздами чёрный шарф, вытканный серебристыми нитями. Величества сидели, подчёркнуто стройно, положив на колени, в сравнении с хрупкими телами фигур, руки.
Держа прямо изящные головы, с благородно изогнутыми носами и с очерченными губами, глядели они через двор карими, в длинных ресницах, глазам на алеющую зарю. То были фигуры божественного достоинства: изваянные статуи, которые высились, как колонны. Они сидели в неподвижной и облагороженной осанке. В лабиринте из мирта, за ложными ходами, ожидало неподвижно бронзовое изваяние Астерия и глядело стеклянными глазами на вечную свою собственность. Тело юноши будет тождественно с человек быком: минотавр предвосхищал это тождество.
Царь Города увековечивал себя. За его спиной и по бокам от него – согласно культовой идее – расписные стены горы Абант: рельефы времени – бесчисленные изображения Матери кормящей молочной грудью младенца Хора, родившегося от собственного огня. Мильк, целиком, сосредоточившийся на розовый восход, претендент на выход в мир неподвластный тлению, сидел, как сидят в своём капище Боги.
При всех свойствах сына мира, Мильк глядел на солнце, не оглядываясь или если уж, оглядывался, то глядел на стенные рельефы с самым холодным и отрешённым видом. Весьма отрешённо, памятуя о земной благодати, глядел он, на обычай, дававший знать о себе во время большого праздника владыки смерти Мота, большого дня и апофеоза обычая. Ведь Баал Эшмун был мёртв, когда от него зачинала Тиннит. Он обретал в смерти упрямую плодовитость и в этом-то, и заключалась причина, почему Мильк, при всём своём личном сочувствии празднику, внутренне отрешался от него. Тут сказывается едва ощутимый, почти безотчётный страх. К тому же, нельзя забывать, что юноша считал себя воскресшим мёртвым и принадлежащим царству мёртвых, где он рос. И нельзя забывать, какое имя принял он с безрассудной дерзостью, коль скоро ребёнок или каждый из них, в день смерти сочетал собственное своё ВЕЛИЧЕСТВО с ВЕЛИЧЕСТВОМ Эшмуна. Это сочетание значило «умереть и стать богом», и это «умереть» и «быть богом» наводило юношу на полу осознанный страх с тайной догадкой, что счастливые взоры зрителей, пугающе вкравшиеся в его жизнь, ведут к плодовитости Смерть.
Итак, Великая Мать и Сын явились перед людьми. Царствующие лица сидели в ОКНЕ ПОЯВЛЕНИЙ, откуда они, в присутствии Общины Знания, осыпали счастливых очевидцев серебренными и золотыми наградами. Скоро тот час, когда Мильк воссияет над горизонтом и покажется в полном своём великолепии перед народом – мощью Мелькарта. Взойдёт солнце во всей своей праздничности, как торжество веры, как культ убеждённости, потому что этот апофеоз был вложен в народ Обществом Знания.
Святилище – Великий Дом, где юноша приобретал своё имя, очерчивалось кругом обводных портиков, и охранялся крылатыми керубами – человекозверями. Кабиры – воины стражи, охватывали рощу и, сверкающий среди цветов и деревьев, священный омут пруда. Выход супругов был зрелищем публичным: народ ожидал чету у дворовых ворот и обступал путь Овнов, единственная мощеная дорога на Красной Земле. Ослепительное великолепие Ханны сладостно благоухало. Блистал освещённый солнцем белый подтёк птичьего помёта, свисающий козырьком с пёстро блестящей горы Абант. Оправдалось ожидание, когда Солнечная Барка достигала зенита. Раздался клич, то тартессии приподняли копья. Распахнулись ворота, торжественный эскорт начал неторопливое движение. Величества сидели на посеребрённой колеснице. Толпа пятилась, расступалась, кричала от радости и страха. В народ врывались кабиры, расчищая путь колеснице, пронзительно крича:
– Солнце! Солнце! Могучий Бык своей матери! Крылатый Величеством! Живи вечно! Люби нас! Благослови нас!
К кабирам подсоединились люди из толпы:
– Мы неистово любим тебя! Золотой сокол! Хор! Хор! Ты своим семенем – Мильк! В истинном облике! Мильк! Мильк! Скоро поворот времени! Скоро ты воссияешь над горизонтом! Конец горестям! Восход счастья!
Люд, пьяный от радости, протягивал руки к ребёнку-солнцу, расступался, перемещался, от чего по толпе ходили волны зыби, как по морю. Женщины посылали воздушные поцелуи и, запрокинув головы, трясли ничем не прикрытые груди. Зрелище волнующее, оно захватывало даже человека постороннего, если таковой был: внутренне отрешённого. Юное солнце вышло из Окна Появления, как выходит луна – Владычица Звёзд, устремляясь к самому высшему, чему должен служить человек. Близко юноше было до того, когда помыслы будут направлены на окончательное и безусловное воплощение его целеустремлённости. Мильк правил конями сам: он стоял на серебренной колеснице и сжимал поводья левой рукой, а правой держал бич. Множество амулетов на нити у него на поясе, в виде твёрдых предметов. Голову его покрывало кольцо золотой диадемы, усеянной серебреными звёздами. Лицо у мальчика было бледное с полными малиновыми губами, печальными, но приветливо улыбавшимися. Широкие глаза подёрнуты поволокой гордости. Он был наследник, преемник престола и венца, благоволящий воссоединиться с Солнцем. Он дитя старости. Туловище обнажено, если не считать браслетов на руках и поблескивающего шарфа на шее. Народ приветствовал рождённое, но ещё не взошедшее солнце, его солнце скрыто горизонтом востока. Он СОЛНЦЕ завтрашнее.