Иерофанты с бесшумной поспешностью, удалялись, держа искрящиеся головешки в скрещенных руках.
– Уверена ли ты в том, о чём говоришь? – спросил Мильк.
– Юность венчает вечнозелёное растение, которое украшает жертву. Ты – надевший его – сбережён; тот, кого он украшает, останется в сохранности.
– Ты говоришь о мирте? – поинтересовался Мильк.
– О нём. Ты, ребёнок, надевший этот венок. Его же носит и твой божественный род. Господин обручён с тобой, Он же кровный твой суженный, Он один и Он множество, и Он жаждет верности. Ты его верная невеста, ты его преданный жених, посвящён ему, но сохранен для меня.
– Как Дуумвир? – спросил юноша.
– Из друзей бога выбирают одного, который обручается с ним во всей красе своей священной юности. Отец приносит первенца – сына, на сожжение.
– Обращают в пепел?
– Да, супруг.
– Я знал это, но мне всё равно сделалось страшно.
– И Боги страдают от обрядов, и люди страдают с ними вместе.
Величества перестали терзать друг другу души. Они были первыми людьми мира, шли – рука об руку – по цветущему счастью юноши. Лицо Ханны сделалось неподвижным, глаза, которыми она ласкала Милька, выражали внимательность, и теперь она не высказывалась о мирте: одобрительно или неодобрительно.
Глава – 8
Скудоумный высказывает презрение к ближнему своему, а разумный молчит. Ходишь переносчиком, значит открываешь тайну: верный человек таит дело. Притчи Тин_ниТ.
– Значит, ты разрешишь прилечь мне рядом с тобой? – услышал Мильк обращенный к нему вопрос Ханны.
Она склонилась над подушками ложа, чтобы проявление её божественности прилегло на шёлковый балдахин у его ног.
– Мне богине раз в год случается встречаться и праздновать такой час. «Не часто мы дарим, друг другу своё общество», – сказала она. – И встречи наши несут предметность речи, связанной с какой-то нуждой. Не так ли, по-твоему?
Держа ладони на обнажённых плечах богини, юноша ответил:
– Ты и я, члены священной семьи, и живём обособленно в своих храмовых регионах. Мы с предупредительностью избегаем друг друга.
– Я пришла за тем, чтобы одарить тебя своим обществом. Неужели сердце твоё не желает такого времяпрепровождения?
– Не знаю, чего мне хотеть, но мне хочется, чтобы ты не очень посягала на мой покой своим делом, но, чтобы ты была возле меня только ради моего общества, этого моему ВЕЛИЧЕСТВУ хочется даже, быть может, ещё больше.
– Я согласна с тобой. Похоть пристала смертным, она служит им для изъяснения нужд. А наш удел, удел богов и благонравных: прекрасный избыток во всём. Удивительно, как меняется достоинство лиц, сбросивших смертную вялость, они вздымаются к новой возвышенной сущности.
– Так и мы с тобой. Мы вздыбились и надели на себя миртовые венцы. Теперь мы ВЕЛИЧЕСТВА и, по сути, и по названию, а вовсе не по суждению.
– Твой ум светел, как светоч, который ты повелел зажечь в моей ночи ради нашей любви.
– Велик мой ум, таким ему задано быть. Его такая задача, маска смертной жизни ему кажется тесной.
– Какой жаркой покажется тебе маска смерти на празднике огня. Понятно ли я говорю? – перебила его Ханна.
– Да. Тебе женщина не так понятна эта моя традиция. Мне дано высокое подобие Мелькарта, божественное, как таковое, дано мне от ДУУМВИРА в большей мере, чем от матери. Но и ты – богиня Исида, не в меньшей степени, чем я Мелькарт, каковым ты обязала мне быть. Согласна ли ты со мной?
– Очень уж светло в этом адетоне ложа Объятий. Мне кажется, за мыслями было бы лучше следить при меньшем свете. В больших сумерках было бы, я так считаю, легче быть более женщиной и подобием супруги.
– Я сейчас же прикажу, чтобы освещение более соответствовало этому часу. Мне это ничего не стоит.
Раздались хлопки его ладоней.
До сих пор он был для своей матери и супруги, в полном смысле слова, пустым местом: теперь он был заметным предметом культовой утвари, таким же, каким была в культовой роли терракотовая статуэтка супруги в его руках. На него падал взгляд госпожи и падал он не по чистой случайности, как на предмет неодушевлённый. Нет, она глядела на него лично, как Ханна. Глядела, как на явление, имеющее духовную подоплёку и связи, дающие приятный повод Эросу. Таким образом, эта женщина стала с недавних пор его замечать. Это внимание было, конечно, очень слабым и естественно мимолётным: утверждать, что карие глаза её задержатся на нём, было бы преувеличением. Но теперь, на мгновение коротких рождественских часов, на какой-то миг, она к нему устремилась, а Мильк, глядя сквозь мушки ресниц, отмечал её устремления. Ни одно из этих мгновений от него не ускользало. Их глаза встретились, взор женщины оказывался гордым и строго неторопливым, а взгляд юноши, полный почтительного испуга, поспешно скрывался за веками и становился смиренным. Так было, когда проходил этот разговор, во время которого маленький Богомол гасил фитили ламп канделябр.
– Я была бы рада задержаться с тобой и внимать твоему избытку… Я хочу только сказать, что о делах внутренней природы при менее ярком свете общаться сосредоточенней, – она замолчала.
Некоторое время слышалось в глубокой тишине мужского святилища топот босых ног карлика.
– Всё время ты возвращаешься к одному и тому же, к вопросу, в котором свою волю, ты уступаешь некоей высшей природе, но таково уж свойство всех женщин, не обходить подобных вопросов, а упрямо возвращаться к ним и привязываться.
– Позволь мне тебе заметить, что Ханне следует быть в этом отношении больше к Исиде, быть больше особенной женщиной, чем женщиной вообще.
– Но радость твоего супруга и состоит в том, чтобы видеть очертанья твоего открытого тела.
– Клянусь тебе, я думала, что таким телом я сослужу своей красоте наилучшую службу в твоих глазах. Тело драгоценное и сделано с большим старанием. Его изготовила, неусыпно трудясь, женщина. Она разделяла заботу будущей дочери, чтобы снискать у тебя милость в таком наряде.
– Не беспокойся, дорогая. Я не сомневаюсь, что намерение твоё таково, ибо скоро мы совершим переход к вещам осязаемого мира и выразим удовлетворение с избытком, тем, что мой жизненный удел носит. Мелькартом – назову я этот избыток, избыток изыскан и предметной формы, он витиеватой речью приветствует меня. Всё тут творится в красивой, далёкой от каких бы то ни было посторонних нужд, манере. Дело храма – это чистая форма и целевой лоск, благодаря которым царственна моя власть.
– Это прекрасно, – отвечала Ханна. – Лоск и витийство у Ложа Объятий служат Эросу.
Несколько мгновений Мильк не раскрывал рта.
– Моя любимая подыгрывает мне в этой беседе очень уж ловко. Я не без искусства совершил переход к мирским, удобопостижимым вещам, заведя речь об Эросе.
– Прости меня! – ответила женщина. – Ты прав. Пойми меня верно: я хотела оттянуть беседу, так как оттяжка представляется мне прекрасной и важной частью изящной беседы. Клянусь тебе, муж мой и друг! – Ханна положила руку в кольцах над его коленом у паха, куда он стал глядеть так, словно туда села птица. – Теперь я понимаю, как я запутала нашу беседу стремлением и оттяжкой. Уйми мою страсть эросом, которого я хотела оттянуть.
– Подарок тоже нужно выбрать. Я ознакомлю тебя со всеми возможностями этого рода, которые тебе будет воистину приятно принять. Да будет тебе известно, жена моя, – продолжал говорить юноша, – что Эрос – это я, так что говорить о нём будут весь год, и слух о нём пройдёт по далёким городам.
– И мне известны торжественные телодвижения. Я велю телу предложить их, чтобы они понравились твоему Эросу. Судя по отзывам моего мужского гарема, они отличаются чужеземной красотой.
– Глаза твои уже светятся яростью, как во время пляски. Надеюсь, что мой Эрос, да и весь мой праздник, вызовет бурное твоё одобрение.
Ханна, казалось, задумалась; глаза её были опущены.
– Намерен ли ты, – спросила супруга после некоторого молчания, – пригласить на свой праздник пророка ДВУЛИКОГО Эшмуна?
– Всенепременно, – ответил он. – Это необходимо, первосвященник Батбаал в ожидании концовки божественной беседы. Формула обряда непоколебима! ДУУМВИР не потерпит, чтобы у него на глазах, богочеловеки нарушением ритуала оскорбили СОКРЫТОГО.
– Тем скорее может ОН позволить себе насладиться новым и редким. Ты, я надеюсь, разделаешь моё мнение?
– Моё мнение – это мнение избранной жертвы, – ответил он, – которое, конечно, не может угрожать грядущему событию, а твой приход в адетон встреч сулит мне уютную беседу.
– Я напоминаю тебе, – предупредила Ханна, – мысли Батбаала, это мои мысли.
– Я слышу слова пророка, когда ты говоришь и это правда. Ты воспаряла их. Я его пудреную словесность терпеть не могу. Моя душа и природа требует идеи Солнца и от того сердце моё принадлежит Мелькарту – обходительному богу.
– Что же касается меня, то я целиком во вместилище Эшмуна, для меня преданность ему – дело двуликой: я невеста его храма и наложница из его гарема, я Ханна и пляшу перед ним в наряде богини. И это почётное моё положение единственное, чем я обладаю.
– Напоминая мне, нудные мысли пророка ты разделяешь их, это явствует из твоих слов.
– Ты ревнуешь меня? – спросила она, и рот её искривился.
– От этого я далёк и твоё допущение, что я ревную тебя Эшмуну, мне приходится отклонить. Я прекрасно осознаю разницу между твоим долгом перед СОКРЫТЫМ и долгом перед Мелькартом, я только ищу случая тебя порадовать.
«Супруга видит, что я беспокоюсь за покой своего ВЕЛИЧЕСТВА – думал юноша – и, как женщина, хочет использовать это, как можно полнее. Она без сомнения больше женщина вообще, чем какая-то определённая женщина, больше, чем жена, и, это несколько приятно, ведь не приходится видеть в супруге обычную обще женскую простоватую хитрость».
Он продолжал свой диалог:
– Я не намерен ограничиться сказанным, и хочу доставить тебе ещё большее удовольствие, признавшись, что в ходе предстоящего нашего акта я не откажусь от присутствия пророка Баалат и Баала Эшмуна. Я оценю присутствие столь близкого лица. Праздник будет великолепен.