– Приоткрой Величество складку наготы!
Поднялись женские колени: Ханна оглядела себя без доли смущенья. Она аккуратно распутала округлившиеся ноги и положила их на плечи мальчика. Мильк держался на некотором расстоянье от супруги, хотя они оказались ближе, но не слившиеся. При этом мальчик усиленно опирался на твёрдый бант, иногда поднимая его и опуская, потому что желал. Колос, потерявшего голову юноши, вошёл за чертог.
– Если так должно случиться, – сказала Ханна, – то пусть это будешь ты. Умножимся тысячекратно!
Это напутствие было поздравлением и пожеланием, какое снискало его успех. Была ли счастлива Ханна? Чувство ожидания росло в теле Ханны. Впрочем, все, что ей надлежало сделать, она сделала благочестиво. Она дала родить себе на колени, это требовал церемониал. Первосвященник маг – проявлявший собой Эшмуна – обнял ее, и долгое время участвовал в акте зачатия. Он же помогал в стонах и криках, став повитухой и роженицей в одном лице. Роды отняли много сил, к концу которых Ханна измучилась почти так же, как мать в плоти, но это то и было ей по душе. Возник на свет отпрыск Эшмуна, называемый Мильком, который, как ей показалось, обещал стать хорошим борцом.
Мильк возвышался над женщиной и с любопытством следил сверху за непривычными её приготовлениями, стараясь насладиться дивным запахом благовоний. Его нос впитывал её ароматные испарения, его подбородок был посеребрён слюной вожделения. Мильк отдался во власть ощущенья. Ханна волновала воображение, она представлялась сошедшей к смертным, нежели простой смертной. Она действительно была прехорошенькой женщиной. Всё это казалось сном, и он боялся проснуться.
Необходимость сыграть роль богини, наделила Ханну необходимой манерой. Слегка удлинённый овал лица прямой нос, выпуклые карие глаза, вишнёвый рот, придавали ей благородный вид, чему не в малой степени способствовали пышные чёрные волосы, двумя волнами ниспадавшие вдоль щёк, которые, в ожидании поцелуев рдели нежным румянцем. Ханна не ослепляла – она пленяла, что, безусловно, более ценно. Кожа у женщины была золотисто смуглого оттенка. Между яркими пунцовыми губами, белой молнией вспыхивал оскал зубов. Опалившись зноем страсти, эта женщина наловчилась получать и отдавать любовные удовольствия с уверенностью в своих чарах. Немало пылких признаний прошло через её руки, она была из тех женщин, которые неотразимы для мужчин и будто сделаны из мякиша теста, сдобренные пряностями. На ней был фантастический наряд наготы привычный к любви. Телодвижения женщины можно было назвать искусными, и отличались удивительной эротической деликатностью.
Ханна начала с похвалы вершины Хора, которого чтили вершиной колоса полного семенем. О своём отце Мелькарте – образа вершины Хора – царь и царица говорили с таким же правом, как и об Эшмуне. Но говорили они, главным образом в праздник рождества – венчанья на царство, когда в Дуумвире выделялось начало, исполненное мужской силы итифаллического Солнца, и урожая – в праздник возвращения коры из обители мёртвых в день осеннего равноденствия (своеобразное рождество)
Почти не глядя на Милька, Ханна предлагала свои услуги беззвучным компонентом, как всякая иерофанта. Женщина лежала, устремив открытые глаза на рельеф стены, зная, что за ней таится Тейя Ань Нетери. Вздохи доносились от этой пустынной стены, а неровное дыхание богини повторяло взволнованность скрытой за рельефом любви. И от того ещё сильней выступала она, заглянув воображением за пустотелый этот рельеф. Женщине, скрывшейся там, суждено было изображать царицу. «Справляет ли она час самый пылкий в торжестве моей страсти?» – пронеслась воспалённая-хмельная мысль. Глаза её неестественно велики и блестели, так как с помощью палочки она густо насурьмила ресницы и брови.
От лобного места так же, как от волос, веяло тонкими кипарисовыми духами. В курильницах тлели палочки коричневого дерева и мирры, пахучий дымок реденько стелился под сводчатым потолком, над базальтовым ложем. Нос мальчика, нос женщины, сохранял запахи роз и эротических чувств.
На исходе ночи Мильк отворил дверь из литой бронзы, пересёк зодиакальную мозаику передней и вошёл в прекрасное – с помостом – лоно, где всё уже заранее было самым роскошным образом приготовлено к акту. Мальчик всё окинул взглядом, как вдруг до него донёсся голос, слабый голос, и голос этот произнёс его имя, то имя, которым назвали его на Красной Земле:
– Мильк!
Всю оставшуюся, короткую, жизнь помнил он этот миг, когда в адетоне до него долетел звук его имени. Он стоял, с женскими ногами под мышкой, стоял и слушал, ему казалось, будто ослышался. Он долго прислушивался, застыв, когда его долго не звали снова. Но вот ещё раз разнёсся певучий отклик:
– Мильк!
– Вот я! – ответил он, глядя на шептавшие губы Ханны. – Я слушаю!
И вновь последовало мгновение молчанья, во время которого Ханна ни разу не шевельнулась. А потом она заговорила:
– Значит, это тебя, Мильк, я услышала и значит, ты раньше всех других вернулся в мой пустой дом?
– Да, это так супруга, я вернулся и посмотрел, всё ли в порядке.
– Единственный друг бога, мой супруг, благородный мой господин.
– Пришёл я раньше других и мой выигрыш стоит упоминанья.
– Как много в нём смысла! Покрой меня вновь, – раздался голос от женщины. – Присмотри за мной! Мильк! Ты ведь знаешь, как я недомогаю? Переступи чертог, войди снова!
– Я переступлю порог и навещу глубину, госпожа, если недомогание требует безотлагательного вмешательства.
Голос Ханны прозвенел:
– Госпожа приказывает!
И вновь Мильк переступил чертог.
Женщина лежала у ног Милька, богатого историями мальчика. Они ежегодно любились будто в роще у входа, будто под пальцем наставленья или в тайнике адетона. В них обоих своеобразно смешались строгость и религиозная истовость с одной стороны, и душевно-телесная тайна звёздной (астартической) привлекательности, с другой – известно, сколь чутки к этим качествам натуры, которые с нежностью и достоинством преданы своим чувствам. Ханну глубоко поразила величественность Милька, как только он проник во врата, поначалу запёршуюся раковину, обогатив жизнь и пополнив запас её историй. Мальчик впал в оргию и делал он оргию выразительной, совершенной по живописности. Перед такой любовью, при виде её, хор людей благоговейно робел и шептал: «Глядите, Аштарет вспоминает свои истории!»
Выразительность эта поражает, и с этим ничего не поделаешь. Я повествую не о пустом фиглярстве, а о налицо подлинном богатстве историями, в котором выразительность всегда старается поразить и говорить о подлинно пережитом. Тут вполне уместна почтительная улыбка. Великолепная проникнутая глубокой серьёзностью, пантомима, жила в эпизоде некоего эпизода, заслуживающей эпитета «соблазнительная», поскольку эта женщина соблазняла пуститься в яркие подробности. Она девиз этого часа. «Самое себя» стремилась она вставить и с поразительной решимостью вставила себя в большую историю – в величайшее бытиё, от которого не позволяла отставить себя, чего бы ей это ни стоило. Ханна с рвением играла роль обольстительницы, чтобы только не быть отставной и не щадя плоти, принимала супруга один раз, два раза, три…, чтобы возвыситься.
Взволнованно оправив, движением плеч, ноги Ханны и поддёрнув ближе её складку, Мильк сбросил с головы растрепавшийся миртовый венок и стал просовывать обе руки к лону, от волнения, не находя губчатых створок. Своей борьбой мальчик наглядно показал, как важно было ему не отречься от действий, которые он сумел самым наилучшим образом оправдать.
– Если госпожа моя соблаговолит разобраться в моих оплошностях, то она убедится, что они ничтожны. Я видел, как лучилось великолепно светило и купалось в отдохновенно прохладном твоём ночном дыхании.
– Сужденья моего супруга, право, не отклонились от истины.
– Наступает день торжества завершенья, день красоты. Этот день близок, он наступит завтра или после завтрашнего дня. И я украдкой стану посылать воздушные поцелуи от мерила времени. – Отвечал Мильк.
– Скоро, милый, ведь сказано, что засияет солнце не само по себе, а заставит его сиять Дуумвир и он же даст венец мирты.
Глубоко вздохнув со степенным достоинством, юноша выпрямился и, подняв голову, огляделся по сторонам, собираясь с мыслями. Приглашение Ханны присесть рядом с ней, было не принято. Мот-Смерть был единственной теперь заботой Милька.
В адетон явилась, как можно скорее, Тейя. Мильк не уклонился от встречи с ней, он предоставил действовать ей по её заботе. Получалось, что он принял роль Эбеса и предпочёл сыграть его по созревшей необходимости. И что же иного он мог предпринять в ответ на бодрое её появление, ведь условие выполнено ею, что вовсе не пустяк. Условие было важное и исправно сделано. В руках она держала серебреный котёл с налитой в него бархатной водой. Позади Тейи подкрадывался маленький Богомол: будучи существом серым и покорным, он нёс бронзовый треножник под котёл. То, что делалось, делалось самым явным и естественным образом, и боги приняли это, как нечто непреложное и непременное. Кроме того, «первые» и «праведные» были приветливы с ними.
С благоговейным взглядом смотрели глаза Богомола на Ханну, когда она омывала, свои члены и все её истории вновь вставали перед ним, Богомолом, заново. Они становились мысленной действительностью. Глаза его были влажны в задумчивости. У него дрожала грудь, и он шумно втягивал воздух. Ханна же, во время всего омовения, расслабленная сидела над котлом, ей было, за что благодарить Подругу Царицы, которая ковшик за ковшиком сливала тёплую воду ей на живот. Обреченье любви, вот то, что для Тейи доставалось от благословенья, заставлявшей себя верить и желавшей, время от времени, получать это, слышать это, из собственных уст её божества.
– Тебя, Мильк, любила женщина, я поняла это, – говорила Ханна. – И меня любили мужчины, и моя «дичь» приходилась им по вкусу… Мой милый первенец, до чего же хороша «дичина», которую ты взял для себя, вздувши под ней огонь-семя… Да, ты мне по вкусу, черноволосый супруг мой, спасибо тебе любезный за твоё старанье. Ты всегда будешь моим первенцем, и я всю жизнь буду тебя помнить.