Вот так, а не иначе говорили Ханны при брачном венчании сотни, тысячи раз.
– Тебя любила женщина, и она говорила тебе: «любимчик мой»! Но тебя любит и бог Отец, которого видят боги.
– Женщина греет сильней, чем любовь мужчины, в этом я убедился, – отвечал мальчик. – Теперь я благословен, ведь я хорошо крепился для благословенья! Аштарет моя, моя Звезда, что нам теперь делать?
– Но разве юный Мильк меня не любил, разве господин Эшмун не возрадовался безмерно?
Это казалось правдивым и даже действительным, и не являлось чем-то запутанным, от чего мальчик улыбался мирной улыбкой.
– Ты будешь героем, – продолжала говорить Ханна, – ты мой сын, мой первенец и мой супруг, а крепкий бант твой – сердце груди моей! Ты юноша моего сердца!
То был миф внутри мифа, великий и могучий, не противоречащий своему двойнику. Тут единение тела и души – женщины и мужчины: единение полное, ведь душа намного более телесно, а телесные свойства зависят от души – мужчина зависит от женщины, а кувшинка женщины наполняется мужчиной.
Крупные глаза зрителя – Богомола, были слепы или почти слепы, когда глядели. Зрение его притупилось не от старости и объяснялось оно тем, что он годами запускал свой ум, не упражнял, не напрягал и даже попросту выключал его, оправдываясь предрасположенностью к позерству, очень в его духовной сфере – народе, распространённому. Мог ли Богомол настолько ослепнуть или настолько приблизиться к слепоте, насколько Богомол действительно приблизился к ней в религии. Мог. Ему и не хотелось видеть – оттого, что «видение» – это источник мук. Богомол лучше чувствовал себя во тьме преисподней и удивительно ли это, ведь на свету происходили некие вещи, которые он видеть не желал. Я не утверждаю, что такие причины оказывают такое действие на человека и доводят его до убеждений тупого, глупого и наивного. Нам достаточно, что причины были.
Настало время, и мальчик присел над серебреным котлом перед Подругой Царицы, трудившейся теперь над членами Милька.
– Колос твой просит Подруга Царицы.
Он пробормотал формулу повиновения:
– Вот он.
В душе мальчик думал: «Сейчас начнётся». И душа его была полна гордости, радости и заключительной торжествующей грусти. Тейя Нетери в набедреннике из козьей кожи – прикрывавшем лишь божественный её треугольник – стояла на коленях у раздвинутых колен мальчика и ковшиком тёплой воды омывала пот с его плеч, рук, груди.
– Да, это твои космы, – говорила она, – твоя чёрная шерсть. Я беру это руками, которые научились, мой господин, довольно исправно исполнять должность рабыни мужских тел.
Мильк взглянул на неё.
– Господин! – позвала Тейя.
– Вот я.
«Сейчас начнётся!» – думал он.
Мильк задрожал и так и не переставал дрожать, пока всё не кончилось. В иные мгновения ему приходилось делать над собой большое усилие, чтобы у него не возбудилось желание. Он сказал:
– Подруга Царицы! Каждое твоё касание подобно для меня касанию богини и то, что ты делаешь, приятно. Руки твои гладки. Если господин почувствует их гладкость, кем он окажется перед ними? Самой настоящей Мощью и не успею оглянуться я, как навлеку на себя его благословенье.
– Значит, твой колос опять мудрит! – прикрикнула на него супруга. – Мильк, супруг мой, – говорила супруга тихо низким своим голосом, прижимая поднятые его руки к своей груди, – Время пришло. Эшмун хочет благословить тебя.
– Меня? – переспросил мальчик. – Дуумвир хочет благословить меня, а не Милька?
– Мильк в тебе, – сказала Ханна. – Делай то, что тебе велят, чтобы не вышло ошибки и не случилось несчастья!
– Что прикажет мне моя матушка, благодаря которой я живу, в которой жил в то время, когда находился в утробе?
– Я сама омою твою плоть.
Затем Ханна собственноручно вымыла его члены, взяла благовонное масло, которое пахло лугом и цветами луга, и умастила Мильку сначала голову, а потом вымытые ноги, приговаривая:
– Супруга умащу, умащу я мощь твою, и падёт в ноги народ из бездны лона, народ из бездны!
Юноша продолжал сидеть над котлом в животном голом облачении и покуда он сидел, растопырив руки и ноги, Царица сказала:
– Теперь иди своей дорогой.
И он пошёл с громко стучащим сердцем и с высоко поднятыми глазами. Богомол видел его, когда бог так шагал под сводом храма. Он воздевал руки, целовал кончики своих пальцев и говорил:
– Глядите, Господин!
Под благоговейным взглядом Богомола, подошёл Мильк к пророку отца, приложил рот к кошачьей его шкуре и сказал:
– Это я, отец мой! Дозволено ли рабу твоему, войти к тебе.
До слуха юноши донеслись слова:
– Но кто ты? Ты говоришь о себе «я»! «Я» может сказать всякий. Кто это говорит – вот что важно.
– Я твой сын – Мильк, приближающийся к венцу Солнца.
– Это другое дело, – ответил Батбаал. – И ты скоро войдёшь… Неужели так скоро встретилась тебе «дичь», неужели так быстро оказалось чрево перед стрелой твоей луки?
– Но ты отец, бог мой, послал мне удачу! – ответил Мильк.
– Да, – сказал пророк Эшмуна устами бога, – конечно. И теперь я убедился, в тебе твоя Мощь – Сила Мелькарта, но… Но я не вижу красных косм Солнца! Я не вижу их зрячими своими глазами! А они решают дело. Ты, значит, Мильк!?
– Ты это видишь и спрашиваешь, – ответил юноша. – Так подай мне пурпура.
Кратер повис у него на руках. Мильк взял глиняный этот кувшин с краской, сел на корточки у ног первосвященника Эшмуна. Юноша склонился над ним, с обеих сторон положив руки, предварительно смоченные, на волосы: пурпур потёк с волос обратно в кратер.
– Хорошо! – сказал Батбаал, – Хорошо приготовлено, сын мой! Как я приказал.
Юноша красил волосы, и длилось это долго.
– Есть ли тут полотняная лента, о Эшмун, отец мой? – спросил он, не переставая массировать голову.
– Разумеется, – отвечал Батбаал. – Лёгкое и льняное.
Мильк обматывал голову поданной лентой, он приглаживал её и снова принимался подтягивать свою подвязку. Батбаал поглаживал на себе шкуру и одобрительно кивал головой.
Богомол глядел своими совоподобными глазами вверх, в лицо бога с пурпурными бороздками подтёков краски, и рассматривал его лицо, покуда юноша занимался своей головой. Богомола глаза были нежны и прозрачны, лицо карлика с маленькими впадинами щёк, тщательно выбритыми, было круглым. Его крупная голова, не менее добросовестно выбритой, с коротким носом, у которого крылья ноздрей были широковаты и тонки, причём в одну из них вставлено золотое кольцо. В такой крупной голове, священная одухотворённость и убогая внешность, никак не вязалась. А была в ней, лишь голая обритая внешность и жалко было видеть, как он мял при богах свой пенис и ему вовсе не казалось, что должно быть совестно, когда видят его за таким занятием. Возникшая в нём святость от содеянного, защищала его от чувства неловкости. Во всяком случае, Богомол спокойно продолжал святое занятие в жидкой бороде низа живота, казалось, он вовсе никак не рассуждал.
– Подай мне пить, – сказал карлику юноша.
И тот с торопливой поспешностью подал богу кувшин. Мильк поднёс его к губам и когда оторвался от вина, сказал:
– Поразительно благоухает запах полевых цветов.
– Точно так же, как поля и луга в молодом году, когда Баал благословит женщин цветами во множестве, чтобы усладить наши чувства, – эти слова сказала будущая богиня подземных кладовых – Тейя.
– Тогда всё хорошо, – добавил Богомол, и сам поднёс к своим губам вино, отчего его кадык поднимался и опускался под подбородком.
Затем юноша приказал полить ему воды на руки. Когда же Мильк сделал и это, карлик вытер льняной салфеткой и лицо, и руки, и прочие члены.
Батбаал сказал:
– Да свершится же!
Пророк могуче взбодрённый возложил руки на юношу, чтобы благословить его, слова его были полны всей мощи и всего богатства земли:
– Хвала тебе, возносящийся над горизонтом и обегающий небо. Чуден путь твой и путь этот залог благополучия тех, на чей лик падут твои лучи. Ты юноша Вечно Великий путник бесконечного пространства, над которым нет господина и для которого сотни миллионов лет – одно мгновенье. Ты множишь часы, дни и ночи, сам же ты вечен и творишь для себя законы. Скоро ты озаришь землю, своими руками, отдавая в жертву самого себя, когда в облике Мелькарта ты восходишь на горизонте.
Батбаал отдал мальчику чрево Аштарет и женскую её пышность, и в придачу отдал мужскую росу неба, отдал все плоды полей, деревьев и лоз, и отдал непрестанное умножение стад. Устами Эшмуна, он поручил ему завет, возложил на него обетование, велел передать созданное будущим временам. Затем пророк трижды выкликнул имя бога:
– Мелькарт! Мелькарт! Мелькарт! Да будет так! – и пророк выпустил Милька из своих рук.
Мальчик прильнул к матери. Теперь он находился в более почётном своём положении, но для него эта история ещё не продвинулась далеко. Радостно, самодовольно напыщенно, стоял он, красуясь наготой, рисуясь: он сиял, он вертел головой, словно вопрошая, видят ли его в час его славы и возвышенья?
Видел и Богомол, собственными слезящимися глазами, он и хотел это видеть. Богомол сидел на сундуке, обитом медью, и чувствовал, что находится в почётном положении. Локоть касался колена. Пальцы упирались в лоб хмурой головы. Он мыслил и бахвалился на потеху тем, кто слышал его. Богомол сидел, красуясь собой, а из луки коротких ног торчала обрезанная под стручок – под мизерным стволом – мошонка.
Глава – 10
ечестивый делает дело ненадежно, а сеющему – награда верная. Праведность ведет к жизни, а стремящийся ко злу стремится к смерти. Благо угодный непорочен в пути. Порочный не останется ненаказанным. Золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и безрассудная. Притчи Тин_ниТ.
К
азался «Царь Мира» старше своего возраста и казался мальчик таковым не только потому, что люди южных широт быстрей созревают, но и потому, что по ранней необходимости соприкоснулся со всей полнотой единого мира. И казался он таковым ещё от разнообразных впечатлений, осаждавших его сознание и из-за привитого ревностного радения о божестве. При попытке описать его лицо, глядевшее из-под вьющихся локонов красных волос, все прожитые тысячелетия культа убедят нас в точности, что оно походило на лицо человеческого ребёнка, торжество которого поразительно вязалось с краснотой его густых волос и чуть припухших губ. Таким образом, в его образе была смесь духовности и чувственности, и какой-то тревожно-притягательной силой обладало это лицо. Стоит ли удивляться, что народы древности относились к избраннику на трон с нежностью и давали ему цветистое имя – Солнце.