– И да, и нет. Но Эбес, бог проделок, покровительствует ему. Между землёй и небом нет ничего, что препятствовало бы ему сделать своё дело… Я гадаю бесхитростно, скромно и честно, как уж положит на душу отец.
Мильк взглянул несколько смущённо на мать и супругу, и с лёгким поклоном извинился перед ней за то, что ему придётся покинуть ложе Объятий и сделать обход своих храмовых владений. Затем, сверкая влажными глазами, он сошёл с подушек и тронулся в путь.
Оказавшись один в коридорах адетона, Мильк чувствовал, как сердце сжалось невыразимой тревогой, хотя окружающая обстановка совсем не казалась мрачной в своей старинной, не тронутой временем обстановке. Весёлые огоньки плясали на огромных канделябрах. Пламя светочей озаряло залы до самых укромных уголков, вместе с темнотой изгоняя оттуда признаки страха, а возникавшее благодатное, радушное тепло располагало царя к бесконечному покою. В ярко освещённых рельефах стен не было ничего таинственного, а обратившее на себя внимание Милька изображение крылатого солнца, над огромным очагом, обладало тем же неподвижным взглядом, который, в свою очередь, также следил за своим зрителем. Мильк улыбался покровительственно и доброжелательно будто, как само солнце, обещающее возжечься в необходимое для того время. Но, несмотря на весь этот умиротворяющий уют, глаза его все же тревожно и пугливо блуждали по адетону, стараясь и страшась увидеть неведомое, а чувства блуждающего бога, возбуждённые сверх меры, ловили среди глубокого безмолвия еле внятные звуки – голос самой тишины. Шагавшему Богу был хорошо известен страх, возникавший в его воображении. В конце концов, беспокойство достигло таких размеров, что он решился покинуть ярко освещённый, обогретый и уютный зал, и, предполагая самые невероятные встречи, продолжил путь по тёмному коридору храма в поисках забытого уголка. Убедившись, что его желанию препятствовать некому, он снял с канделябра светильник и, прикрыв его ладонью, пустился в раскрывавшийся ему тёмный коридор.
Прежде всего, бог натолкнулся на лестницу с коваными перилами, по которой спускался в адетон в сопровождении Батбаала и, справедливо рассудив, что выход на втором этаже, он поднялся. Слабый огонёк, чуть мерцавший в сыром воздухе помещения, осветил или, вернее, позволил богу различить обширную залу, где хоть и не чувствовалось запустения, но было что-то мёртвое от старика Мелькарта. Длинные дубовые скамьи для членов Общины Знания тянулись вдоль стен палаты, они обтянуты шпалерами, на которых были вытканы человеческие фигуры из сцен подвигов Мелькарта. В мимолётных вспышках фитиля светоча поблескивали развешанные по стенам военные трофеи херусиастов Пан Ти Капуи: мечи, щиты и копья. Середину палаты занимал огромный трапезный стол с массивными ножками, на который Мильк чуть не наткнулся. Но какой был его ужас, когда, обойдя его и приблизясь к двери, ведущей во двор, он увидел двух кабиров из священной дружины, неподвижно стоявших на страже. Широкие ладони могучих рук были скрещены на рукоятке меча, острием обращённого к полу, плюмажи шлемов воображали хохолки голов страшных птиц. Световой блик от огонька лампы вздувал нагрудные щиты так, что казалось, будто их поднимают глубокие вздохи. Руки и ноги прикрывались наколенниками и налокотниками, башмаки имели удлинённый носок, загнутый в форме когтя. При зыбком свете лампы, дрожавшей в руке мальчика, кабиры приняли устрашающий вид, способный перепугать даже закалённого храбреца. Попытайся сейчас Бог выйти из храма во двор, они, без сомнения, затолкнули бы Бога обратно в его храм. У Милька сердце колотилось так, что удары его отдавались в горле. Можно ли удивляться, что он минуту жалел о покинутой освещённой зале и наугад отправился бродить по темноте? Однако кабиры не шевельнулись, хотя и заметили присутствие бога, да и сам бог не провоцировал стражников недозволенным поступком, а те в свою очередь не собирались вмешиваться преждевременно. Когда Мильк приблизился к одному из них и, поднеся светильник к его носу, дружинник ничуть этим не обеспокоился и оставался невозмутим. Возникшее чувство было вполне естественно для мальчика, блуждающего ночью в своих жилых апартаментах. Железные оболочки человеческих тел, возникших перед ним – эмблемы войны – уподоблялись войне и потрясали воображение окостенелой неподвижностью жилистых их сочленений. Несмотря на возникшее тягостное состояние души, Бог невольно улыбнулся бородатому лицу и подобно герою разрушившего чары, которые закрывали доступ к свободе, храбро шагнул вспять с видом пренебрежения к стражам.
Итак, он оставался в огромной трапезной. Стулья с прямоугольными спинками, расставленные вокруг стола, казалось, и ночью служили собранию проявлений лукумона. Поставец со смутно мерцавшей серебреной посудой. На серебристых блюдах вспыхивали красноватыми отблесками огоньки, насыщая бледный полумрак великолепием тёплых тонов. Взглянув на роскошь поставца, Мильк поспешил отойти от него.
Слабый свет лампы глубин зала не достигал; растекался в нескольких шагах желтоватыми струйками. Но как ни бледен был огонёк, он пронизывал мрак и придавал теням формы ясных очертаний, которые дорисовывали воображение и память. Баалат и Баал Эшмун драпировались в складки штор, его проявление покоилось в тайной вечерне и в объятиях кресел. Керубы – человекоголовые крылатые сущности ютились по углам.
Обуздав испуганное воображение, мальчик пошёл вперёд и на дальнем конце залы увидел царственный красный балдахин, увенчанный перьями, затканный разводами в виде цветов. Под балдахином на возвышении, покрытом ковром, стояло кресло, подобное трону, к которому вели три ступени. И всё это, возникло выхваченным из мрака тусклым мимолетным отблеском. Трон, в таинственности своей, владел потрясающим величием. Казалось, будто это седалище для того, кто возглавляет синедрион божественных явлений, и не требуется особо развитой мысли, чтобы представить себе Мелькарта, восседающего на нём между великими красными крылами.
На противоположной стене, трону соответствовал ряд окон, закрытых ставнями с овальными отверстиями наверху, что создавало в такой час ночи причудливый световой эффект, ведь взошёл щит луны, и луч Тиннит проскальзывал в это отверстие и отображался таким же овалом на противоположной стене. В голубоватый блик легло чьё-то лицо. От игры света лицо ожило, нагоняя мистическое волнение, тем более что туловище оставалось в тени. Проявившееся из тьмы серебристо-белёсое лицо выступало из-под балдахина, чтобы посмотреть на Милько. Лицо это, попавшее в свет Тиннит, хранило торжественную неподвижность мертвеца, казалось, будто душа предка явилась взглянуть на мир через чёрные зрачки и возродиться на троне, нарочно для того и сделанного. От вида такого лица, изображавшего дрожь перевоплощения, собственная дрожь пробегала по телу мальчика не меньшей силой. Чтобы пройти к мертвецу, глядевшего с трона, мальчику потребовалось столько же мужества, сколько его нужно воину, чтобы промаршировать в строю до противостоящего воинства. От холодного пота у него намокла спина, и ему мерещилось, что рыжие мальчики спустились с небес, и сопровождают его, будто погребальная процессия. Мильку даже чудилось, что призрачные их шаги босых ног, в след за ним, шелестят по каменному полу. Наконец он достиг конца палаты и, поставив лампу в надёжное место, чтобы забрать её на обратном пути, поднял взор своих глаз к ночному миражу. Каков же был его испуг, когда, переступив порог трона, он увидел странную фигуру, сидевшую в кресле перед поставцом палаты! Светоч теперь достаточно ярко освещал её, правда фигура была не крупной, но очень полной жизни, о чём свидетельствовали глаза, сверкающие диким Эбесовским блеском. Глаза эти с гипнотической пристальностью были устремлены на Бога. Выбеленная голова отрешённо была откинута назад, что позволяло во всех подробностях разглядеть белёсое лицо, изящно очерченное обритостью в своей выразительной худобе. Полуоткрытый рот мима владел ослепительно белыми зубами. Обветренные руки были скрещены на груди. Ноги, прикрытые шкурой жёлтой кошки, достигали пола. Над скрещёнными руками смутно мерцал подвешенный за шею защитный амулет. Батбаал полностью соответствовал своему письменному знаку пророка. Он сидел, высоко подняв колени, костлявые ступни ног, которых покоились на маленьком постаменте, на плечах была шкура леопарда, а на голове – продолговатый лунный диск, из кольца, которого спереди выступала сердцевидная головка необоримого змея – эмблема Дуумвира. Под серебрено золотой этой диадемой выразительно рисовались подведённые финифтью ресницы и брови.
На треноге, сбоку от трона, стояла курильница с ручками. Возле неё приспособление для высекания огня и чаша с шариками благовоний. С чаши курился слабый вьющийся дымок.
Возникшее волнение заставило мальчика опустить голову.
– Я вижу твою набожность, мой повелитель, – были первые слова пророка с трона. – Ты навестил великого Отца, он видит то, что вижу я.
– Я рад, – ответил Мильк, тихо, но с трепетным ликованием. – Велик Баал и нет ему равного.
– Да будет он жив и здоров, – пробормотал Батбаал. – Ты принадлежишь владыке солнца Мелькарту.
– Мелькарт – его сын в плоти, которого велят мне постичь мудрецы. Есть ли в странах более древний и более великий бог?
– О, сын мой, если б не только ты, но и Мелькарт служил бы ревностней новому духовному посаду идеи Эшмуна, многое в этом мире складывалось бы иначе.
– Но кто служит Мелькарту, тот служит Баалат и Баалу!
– Как знать. Как знать, – говорил Батбаал – Но храма в Пан Ти Капуе он построить не может. Храм Мота не даёт на то добро.
– Служа Моту, служат Эшмуну!
– Воскурим Эшмуну, – сказал жрец, – прежде чем мы займёмся делами Смерти. Будь добр, положи в курильницу благовония и разожги их, впитаем запах лугов.
Мальчик заколебался.
– Не возбраняется Богу воскурять другому Богу?
– Бог, приносящий жертву Хору, приносит её одновременно по смыслу божественного треугольника и собственной божественности.