стории человечества ещё наступит эпоха, когда людям здравомыслящим уже трудно будет представить себе, как это людям, находящимся в здравом уме, могло казаться, что, съедая мясо и выпивая вино или пиво, они питаются кровью и плотью бога или божества. Скоро напишутся строки: «Когда мы называем хлеб Церерой, а вино – Вакхом, мы, употребляем не более, как общеизвестные риторические фигуры. Или вам на самом деле кажется, что на свете есть человек настолько безумный, чтобы искренне верить, что употребляемая им пища является богом?»
Народ, чтобы получить право участвовать в трапезе привёл к жертвеннику собак, тут главным блюдом была собачатина. Считалось, что столь самоотверженное животное, как собака – животное, которое даёт разорвать себя на куски, защищая хозяина – не может не сделать доблестными людей, отведавших их мясо. Во время этого дела и этого общенья всех очаровала невероятная красота мужчины Милька, теперь Мелькарта. Люди всплескивали руками над головой, благословляли свои глаза и падали ниц, когда Мелькарт называл себя любимцем родителей и объявлял преимущественное своё положение телесным и умственным обаяньем.
Эти поздние часы Мелькарт проводил в созерцательном уединении: он готовился к вещему сну, который будет дарован его живой плоти, предстоящей ночью. Торжественно и возвышенно напоминал ему голос Дуумвира о плодовитости и о будущем, о плотском союзе с супругой Аштарет, но всего настоятельнее, об имени, которое с исполненным страха сердцем мальчик завоевал себе. Голос подтверждал, как бы запрещая и уничтожая старое, первоначальное его имя – Мильк, и делая новое имя – Мелькарт, единственно действительным, что наполняло волнующим чувством обновленья, как будто имя мальчика отпадало и начиналось новое имя – в новом образе – но уже мужчины. Имя отражалось на его лице, и все перед ним робели. И никто не решался напомнить ему об этом и уж, тем более, сама супруга, которая поступалась телесной своей заинтересованностью в быстрейшем возобновлении его путешествия ради духовных забот её – Матриархи.
У жертвенника оставались лежать белые кости: клетка рёбер, мосол бедра и прочие человеческие останки, были они разбросаны по ступеням. Было далеко за полдень, но ещё не вечерело, и солнце продолжало указывать орбиту, и Мелькарт с почтительной многозначительностью сказал:
– То впереди меня движется пламенеющее солнце!
Если бы это естественное знаменье внезапно исчезло, был бы ужас. Но огненный шар не исчезал, а лишь причудливо менял свои очертанья и постепенно склонялся к западу. И уж он, Мелькарт, нарадоваться не мог, ибо оставшаяся часть трудов Алкида представлялась ему менее трудной. Мисты приветствовали Мелькарта, но сколь жалки, мелки и ничтожны ни были они в его глаза, он отвечал на их приветствия ещё вежливее, с какой-то нелепой учтивостью, выпятив грудь и откинув назад голову, с такой любезной улыбкой, как будто он целовал воздух вытянутыми вперёд губами. Он поднял, по направлению к мистам, коричневую тонкую руку украшенную – у запястья – браслетом, а у плеча сборками пурпурного шарфа. Ясно было, что всё это делалось не ради них, а в знак уважения к цивилизации, из чувства собственного достоинства.
– Кто вы – люди горемычья? – спросил он, – Которые в таком великом множестве хотите вступить в мои страны. Вас очень много, – продолжал он. – Каждый день отовсюду прибывают люди, желающие вступить в мою страну. Моя ответственность чрезвычайно велика. Откуда вы явились и, что вам угодно? Какие у вас намерения – добрые или не очень добрые или, может быть, вовсе злые? Так, что вас нужно либо прогнать назад, либо сразу же сделать бледными трупами. Сумеете ли вы прожить в моей стране? Способны ли вы прокормить себя, не становясь обузой для государства, не прибегая к воровству?
– Вы – Величество Мелькарта, – сказал подошедший первопророк Мота, – и если я не пугаюсь вашей важности, и не запинаюсь от страха при виде вашего могущества, то лишь потому, что стою перед вами не первый раз, и уже изведал вашу доброту мудрого царя.
Такими словами, жрец смерти, напомнил солнцу, что не первый раз, оно проходит здесь по лугу Плача в последний раз. Мелькарту и в самом деле припомнилась голова старика, который говорил устами Смерти, как человек. Поэтому царь-солнце благосклонно выслушал его слова и вновь напомнил, что явился он с самыми добрыми намерениями, а не с недобрыми и уж никак не со злыми. И сказал, что сумеет прокормить народ, о чём свидетельствует его Мощь и Сила. Что же касается его связи с Солнцем, то вот письмо: первосвященник Мота развернул перед собой поданный свиток козлиной кожи, на котором писец из храма солнца написал ханаанским хоралом несколько подтверждающих, этот факт, слов.
Тонкие пальцы старика, причём пальцы обеих рук, с нежностью касались начертанных слов. Этот кусок кожи не раз предъявляли проявлению Мота.
– Ты показываешь мне, – сказал старик, – всегда одно и тоже письмо.
Мелькарт ответил, что в этом нет ничего удивительного, ведь он намерен явиться в дом почёта и высоких отличий, с управителем, которого он держит сношение с незапамятных пор. А дом этот принадлежит великому среди великих, носителю опахала смерти. Упоминание столь косвенной связи со святилищем Мота произвело на жреца впечатление.
– Выходит, что вы необычный проситель. Это, конечно, меняет дело, а ваш миролюбивый вид сходит за свидетельство вашей правдивости.
Он сделал знак, чтобы подали письменные ему принадлежности: чёрные иерофанты Мота поспешили вручить деревянную дощечку, на гладком гипсовом покрытии, котором жрец намеревался сделать чёрную заметку. Старик окунул заострённую тростинку в чернильницу палитры, которую держал стоявший возле него иерофант, стряхнул – творя возлияние – несколько капель на землю, поднёс перо к дощечке и принялся писать, заставляя Мелькарта вспоминать свои обязательства перед народом и богом смерти. Писал он, подпирая табличку в предплечье, наклонившись вперёд, слегка прищурив глаза.
– Проходи! – объявил он вдруг и, вернув своему помощнику письменные принадлежности, сделал наилегчайший поклон. Мот и себя, и свой народ причислил к спутникам Мелькарта. Распахнулись медные створки ворот, и открылся каменный мост, по которому мальчик – ставший мужчиной – вступил в урочища Смерти.
Глава – 15
Пустослов уязвляет, а язык мудрых – врачует. Уста вечно пребывают, а лживый язык – только на мгновение. Коварство – в сердце злоумышленников, радость – у миротворцев. Притчи Тин_ниТ.
Мелькарт по ступенькам спустился к отхожему домику: нужное это место было ему знакомо. Отсюда видна была аллея, которая вела к двум башенным воротам восточной внешней стены, открывавшим с этой стороны непосредственный доступ к благословенному городу Мота. Был приятный глазу цветник вдоль обеих сторон аллеи и вокруг домика. Под домиком шумели по желобу подпочвенные воды, стекавшие по стоку в море.
Беседка эта, со стороны аллеи, была совершенно открыта и благоустроена, и представляла собой изысканный уголок. О том свидетельствовал столик между двумя креслицами. Ограждение было покрыто весёлыми, живо написанными венками и гирляндами из васильков, жёлтых цветов персика, виноградных листьев, красного мака и белых лепестков лилий, и среди этих рисованных цветов то стадо ослов, то вереница жирных гусей, то зелёноглазая кошка, то ещё какая-нибудь услада для глаз.
– Ах, какая чудесная кошка… а какой надменный журавль! – восклицал Мелькарт, то, что улыбалось ему со стен ограды отхожего домика, являлось культурой, созданной изощрённым вкусом и это угодно было богу – Моту!
«Я нахожу это в святилище Мота прелестным, но возносить тонкости смерти на небо не так уж необходимо, на небе важнее моя забота», – так думал Мелькарт.
Убранство домика было исполнено небесного вкуса: тут, прежде всего удлинённое седалище из чёрного дерева и слоновой кости с ножками в виде львиных лап, покрытые шкурами барса и рыси. Места на нём были со спинками с искусно тисненой кожи, а перед креслом маленькие скамеечки для ног. И здесь же рядом бронзовые курильницы, в которых тлели драгоценные благовония. Будучи уютным помещением, домик этот был также молельной, так как у задней стены стояли маленькие серебристые серафимы с венцами богов на головах.
Мелькарт опустился на кресло, положив шарф перед собой на столик, дабы поберечь его. Вскоре, однако, он поспешно подхватил шарф и застыл, ибо в цветник Мота, шаркая остроносыми сандалиями, вошли Ханна-Элишат и Тейя, вслед шагал с короткими ручками и дурашливо разинутым ротиком – Богомол, он нёс в руках золоченый котёл тёплой воды. Опираясь на своего маленького поводыря, женщины поднялись на помост и подошли к маленьким красно-белым колоннам, что были по обе стороны входа.
– Мелькарт! Супруг! «Ты тут», —спросила Ханна и постучала в дверь.
– Да, да, – подтвердил Мелькарт.
И Ханна, привыкшая без отвращения подходить к исследованию каждого человека, ибо во всех и в каждом есть нечто от природы и от прекрасного, вежливо спросилась разрешения войти.
– Входи и не будь стеснительна, ибо и здесь есть, и живут боги, – Мелькарт пригласил супругу смело входить.
– Сначала к Владыке, чтобы отвесить поклон!
– Прежде всего, к Владыке, чтобы вымолить у него разрешение, а потом уже блаженствовать в креслице, наслаждаясь покоем.
Опираясь на руку Подруги царицы, Ханна прошла к серафимам, где подняла свои красивые руки. Когда она помолилась, Тейя подвела её к креслицу, подготовленному богине Богомолом у выхода из домика, и, осторожно усадив Аштарет, поставила её ноги на подушку скамеечки.
– Теперь ступайте, рабы-детишки, вы позаботились о нас, как вам положено, ножки мои стоят и всё хорошо. Хорошо, хорошо я сижу. А ты, супруг, ты тоже сидишь? Вот и хорошо, а вы до поры до времени покиньте нас. Боги останутся наедине. Удалитесь, мы хотим посидеть здесь в полном покое, чтобы никто нас богов сейчас не видел и не услышал. Удалитесь.
Мелькарт сидел почти рядом с супругой. Он глядел на немых слуг.