Мальчик сидел на носилках в белом, полотняном платье и островерхом колпаке, тоже полотняном: стройный, худощавый и с опьянёнными глазами.
– Я трезв, как прозрачная вода, – продолжал он говорить – Я могу ходить нагим, как бог, как принято было когда-то. Теперь же бог стоит перед вами в белом полотне, и это мне нравится, потому что оно так же чисто и трезво, а значит схоже с моей душой. И я рад видеть рядом жрецов – заклинателей, которые правят службу вокруг моего Величества в красных одеждах, запугивая пышностью заклинаний чуждых Богов. Эти жрецы нужны и полезны и не даром едят хлеб. Эти же слова я обращаю к жрецам омовенья и умащения, к жрецам Эбеса, к жрецам плакальщикам и к тем жрецам, чью мужественность Аштарет превратила в женственность путём оскопления, о как это священно. Вы не вызываете во мне ни малейшей зависти, настолько доволен я своим уделом!
Слова жрецов-заклинателей были многозначны, звучали они одновременно и утешительно, и угрожающе, хотя и невнятны, как бы не разжимая губ. «Зловредный филин и зловредная сова, долой ступайте: зловредное старение от солнца прочь, заклинаем ночным и дневным небом, заклинаем землёй». Вот каковы были бормотанья. Услышать мальчику это было важно потому, что относилось это к царице и к её ребёнку, и позволяло распорядиться судьбой по своему усмотрению. Последнее означало, что рок не предопределён, что человеку прагматику дано влиять на рок. Но в таком случае будущее находится не вне человека, а внутри его, и как же оно могло тогда поддаться прочтению? А если не произносить заклинаний, как тогда ухитрится Судьба сохранить верность доброму своему предназначению и оставить мальчику имя – Мелькарт. Тогда, наперекор предначертанному магом, восторжествовало бы зло. А как иначе добиваться наперекор року торжества добра? Мелькарт теперь молчал, ему было нелегко. Подходил час, становившийся смертным его часом.
Всё шло правильно: мир вернулся к той же, что и год назад, точке круговорота и тысячи моргающих глаз, справляли праздник рождества и воздвиженья столпа Хора. Народ внимал учению о прекрасной фигуре – треугольнике, о природе владыки широкого Горизонта Хора. Мелькарт прошёл путь треугольного пространства учёного хорала Тота: то есть к большому, высившемуся на пересечении боковых сторон, обелиску, который ещё издали, затмевая золотым блеском жара ямы всё остальное, приветствовал царя-солнце бычьей своей головой. Жрец с обритой и выбеленной головой – крылатый проводник и косец – не давал носильщикам ни минуты роздыха.
Замыкался очередной круг и приближалось ещё одно повторенье. Вновь Мощь должна была стоять перед самым высоким. Следуя за мальчиком с волнением, а мы знаем, что было дальше, мы, дорогой читатель, не станем упрекать его за эту уверенность, а примем этот образ в наше воображение таким, каким он был и каким мы его уже знаем. Были избранники, которые из-за самоуничижительного смирения никак не могли принять своё избранничество и, доверяя своим чувствам, отвергали его со скорбью, более того, чувствовали себя даже несколько приниженными таким навязываемым доверием, если в конце концов всё же, таким образом, возвышались. И были другие, для которых на свете не было ничего более естественного, чем их избранность, – такие сознательные любимцы бога – они своему возвышению и успеху не удивлялись. Мильтиад принадлежал ко второму роду избранников, верящих в свой дар Мощи.
Небо было прекрасно. Широкий венец окружал Луну: свет Тиннит Украшения Ночи, при всей своей мягкости, был так силён, что глядеть на луну было почти больно. Щедрым посевом Астерия рассыпались по ясному небосводу звёзды, и они роились коллегиями мерцающих скоплений. Ярко, живым голубоватым огнём, лучистым самоцветом, сверкал на юго-западе Сириус, составлявший одну фигуру с Прокионом Малого Пса, находившимся несколько южнее и выше. Звезда-царь Астерий, который взошёл вскоре после захода Солнца и собирался светить всю ночь, мог бы сравниться с Сириусом в великолепии, если бы его блеска не затмевала Тиннит. Неподалёку от зенита, чуть юго-восточнее, горел красный Марс, но Сатурн, любящий постоянство и справедливость, поднялся над горизонтом раньше, чем он, и блистал южнее, в полуденном круге. Клонясь к западу, тоже красной звездой, красовался знакомыми глазу очертаньями Орион, препоясанный и вооружённый ловец. Там же, только южнее, парил Голубь. Регул в созвездии Льва, образа Мота, посылал привет из зенита, к которому готовилась подняться воловья упряжка Колесницы тогда, как жёлто-красный Арктур Волопаса стоял ещё низко на северо-востоке, а жёлтое светило Козы с созвездием Возничего село уже в вечерне-полуночной стороне. Но ярче всех предвестников и всей рати звёздной была Аштарт – мать и супруга – появившаяся низко на западе. Владычицы звёзд серебрилась, испускала лучи, сверкала вспышками, а продолговатое пламя, подобное острию копья устремлялось из неё вверх.
Факельное шествие продолжало путь по дороге скопцов, которую из древне жители острова для собственных нужд вымостили камнем для удобства проходимости. Носилки-селлу с фигурой мальчика переносили к дельте Ханаан – области обнажения. Бога несли по гребню благоустроенной дороги и на назначенный момент схожести звёзд подошли к лабиринту Мильк-Аштарт. Опоясанный стеной из мирта, возвышался Астерий – мужской двойник Аштарет. Тут собрался народ, чтобы поглядеть на пышную толпу, явившуюся сюда со священным грузом, под Астерием находился тоффет – наследственная могила бога.
– Тебя ждут перед домом, – предупредил Батбаал.
– Народ перед домом? – спросил мальчик.
– Выйди к народу, – предложил первопророк Эшмуна.
И Мелькарт вышел из селлы, над ним сверкала звезда Астерия и серебрилась луна. Мисты, стоявшие в ожиданье, пали перед Богом ниц. Батбаал говорил царю, оттеснив преосвященного жреца храма Мелькарта:
– Народ перед тобой, прости же им их коварное злодейство жара ямы, как сказал тебе Отец. Не мсти им, пользуясь своей силой! Как ты простил их при жизни, прости их и после своего вознесения солнцу!
– Что за речь? – ответил мальчик и склонился к людям, широко разводя руки. – Вы будто боитесь меня и просите, чтобы я простил вас! Если вы ходатайствуете передо мной о прощенье, то, по-видимому, вы не поняли толком всей истории, в которой вы находитесь. Но я не браню вас за это, ведь можно преспокойно находиться в истории, не понимая её. Я всегда хорошо знал какая тут шла игра. Разве вы не слушали уста Отца, когда он благословлял меня царя солнца, что моя жизнь только игра и намёк? Он и сам тоже участник той же игры, игре в богов и под его защитой я должен подстрекнуть вас к труду, накормив тем множество людей. А теперь я, по-вашему, воспользуюсь царской силой потому, что это право моё, чтобы воспользоваться уроком ямы и снова обратить в добро то, что вы сделали злом. Утром при первом моём луче, вы отправитесь назад в родные области горизонта Хора.
Так говорил Мелькарт с народом, и они улыбались, смеялись и плакали. Они тянулись руками к нему, живому проявлению бога, стоявшему среди них; они дотрагивались до него, и бог тоже в ответ гладил их. Подходила к концу прекрасная, придуманная человечеством иллюзия о мальчике Мильке – Мощи солнца.
Среди ночи, по благоприятному совмещению звёзд, Мощь должна была вознестись к величественному видению, где соединится всё таившееся в душе мальчика представление о царственном и о божественном, которыми он наполнит пространство человеческого сна. А снилось ему, что он находится в каком-то чудном мире и сквозь его живые веки вот-вот проникнет ослепительное сиянье. Мальчик уже видел пуповину, связывающую Его и Солнце; видел лестницу, ведущую к высочайшему дворцу; видел уставленные кабирами ступени, поднимавшиеся на невероятную высоту, к верховному храму и к трону верховного владыки. И ступени эти не были ни каменные, ни деревянные, ни из какого-либо другого земного вещества, казалось, что они сооружены из раскалённой руды, из звёздного огня. Сиянье безмерно широко разливалось по земле, переходя выше и дальше в ослепительный блеск, глядеть на который можно было только сквозь веки, потому что открытые глаза его не выдержали бы. Крылатые человекозвери, фигуры дев в венцах обручения, со сложенными крыльями стояли по обеим сторонам этой нематериальной лестницы. Пространство между их расставленными ногами – до вершины дельты в котором весь секрет – было заполнено рдеющими священными письменами. Лицо Бога, с жемчужной пронизью на лбу и локонами волос, свисавшими у него со щёк завитой бороды, глядело на собственное семя спокойными глазами из-под длинных ресниц.
Сидел Дуумвир на троне из шевелящихся керубов в чередовании с сидевшими на хвостах львами, звериных образов Мота, выпуклые груди, которых были покрыты огненной шерстью. По ступеням спускались служители лукумона медленной чередой, несшие в себе счастье звёздного закона. Груди их были слишком мягкими для юношеских и слишком плоскими для женских грудей, а следом за ними двигались песнопевцы, которые наполняли небесный эфир своими высокими, звонкими голосами, они играли на арфах, флейтах и лютнях, иные били в литавры. Звуки гремели по всей глубине этого вселенского подъёма, оглашая жизнью вплоть до того ярчайшего сиянья Дуумвира, над которой висела узкая радужная арка – огненные ворота дворца. Перед воротами стоял трон лукумона и скамеечка для его ног, а позади престола стоял кабир с колчаном. Одет он был в наряд из лунного света с бахромой из маленьких языков серебрящегося огня девственной Тиннит. Руки бога были чрезвычайно жилистыми и сильными, в одной он держал кольцо – знак жизни, а в другой – чашу с питьём. Лицо его с нависающими бровями было грозно в суровой своей доброте. Перед ним стоял ещё кто-то с широким обручем ореола вокруг головы, главного приближённого звёздного трона и он-то, заглянув в лицо Дуумвира, указал ладонью на стоявшее семя Отца. Эшмун кивнул головой и спустил со скамеечки жилистую свою ступню, господь встал. И бог протянул в сторону Мелькарта знак жизни и выпятил женскую и мужскую грудь, набрав в неё воздух. Голос лукумона был великолепен, он слился в нежно-могучую гармонию Абсолютной Сущности, слился со звёздной музыкой тех, кто спустился к «живым и мёртвым»: