– Я Мать и Отец твой! Я взираю на тебя Мелькарт, с дальновидной приязнью и ты – семя, по-прежнему будешь многочисленно, как песок земной. Благословен ты мною перед всеми! Овладеешь ты и вратами врагов своих! И буду я хранить тебя там, куда поведёшь ты войско и верну тебя в тот храм, в котором ты Бог. Отец никогда тебя не покинет. Я отец, я и мать, и такова наша воля!
Голос лукумона растворился в воображении мальчика, и он очнулся. Мелькарту стало холодно, от ночной прохлады и от волнения он дрожал, мальчик говорил себе:
– Недаром дрожу я, недаром! Моргающие глаза плохо представляют себе, что это за место, хотя устроено здесь самое настоящее место присутствия: ворота величия, соединение неба и земли, они не видят, как вижу я! – Слушал он.
Прежде чем продолжить свой путь к солнцу и к звёздам Астерия, он ещё раз посмотрел на место, где увидел сон. – «Могила бога зовётся это место, бога-вседержителя – он укрепляет мою душу сверх меры. Ведь, конечно, я впал в человеческое преувеличение и превзошёл человеческую всякую меру, но действительно семя моё умножится, как песок, а имя моё будет в почёте и славе. Дуумвир будет со мной, как обещано и сохранит шаги мои к солнцу. Он даст радужную одежду для моего нового тела и позволит мне войти в дом Астерия целым и невредимым. Пусть богом моим будет Дуумвир и не кто другой, и народ мой будет отдавать Ей и Ему десятую часть всего, что они даруют народу. Если сбудется моё намерение, которое они, превосходя всякую меру, укрепляли в моей душе, то пусть этому бронзовому гиганту будут непрестанно приносить пищу и, кроме того, будут неукоснительно ублажать его нюх пряными воскуреньями. Такой мой обет, это обещанье за обещанье и пусть бог-вседержитель действует теперь по-своему усмотренью».
Мальчик был начеку, но всё-таки в головокружительном переполохе внезапного нападения, под внезапным отчаянным натиском страха и перед возникшей близости реальной опасностью смерти, он к неожиданности своей, духовно открыл глаза, чтобы поглядеть, что «собственно» происходит. К страху и опасности прибавилось озаренье ужаса его души.
– Моя мантия! – вскрикнул он и в великом ужасе взмолился. – Не рвите мантию!
Обритые, выбеленные головы иерофантов Общины Знания порвали и сорвали его материнское платье, которое принадлежало Матери и Сыну (до четырнадцати лет), так что оба они носили его попеременно и были благодаря этому покрывалу по праву едины.
Жрецы Эбеса оголили его в дикой охоте и плетьми познали его; бога охватил смертельный стыд. «Оголенье», «эрот» и «смерть» находились в близком соседстве, как же было ему не цепляться в испуге за клочья платья и не просить: «Не рвите его!» Но, как было его древнему разуму не проникнуться одновременно радостью, если такое соседство понятий подтверждалось происходящим и на нём воплощалось?
Никакие невзгоды трудов тела и души не могли лишить его ум чуткости ко всё новым и новым намёкам, которые свидетельствовали о высшем соответствии прообразам своим, о связанности со вселенским вращеньем звёзд, о звёздной значительности историй, происходивших на дороге млечного пути.
Чуткость эта была естественна так, как намёки такого рода касались подлинной сути вещей – разгадки его «я», которые к величайшему своему смущенью он для себя несколько приоткрыл, и которая в ходе событий его последней минуты прояснялась всё больше и больше: по ходу помутнения глаз. Мальчик горько заплакал, когда косец больней стягивал шнур удавки, но тут же разум его засмеялся, словно над шуткой, ибо шнур, ими употребляемый, был полон искренностью. «Бор-р-р! Бор-р-р!» – Бормотал белёсый жрец, – «Мот! Мот!» – Иерофант выражался односложно многозначительно. Слоги эти несли в себе и понятие ямы, и понятие колодца, настолько тесно связанных с понятием божественного треугольника, вершины дельты женщины и вершины дельты мужчины, что понятия «Яма» и «Колос» значили одно и тоже, и употреблялись – одно вместо другого. Тем более, что яма – в собственном смысле слова – была подобна входу в преисподнюю и намекала на смерть своей круглой крышкой и венцом, ибо крышка закрывала собой девственное жерло, а венец, как тень затмения покрывает серебрящуюся луну. Чуткий ум мальчика распознал прообраз происходившего – смерть его «я». Он распознал мёртвую луну и мёртвое солнце, которых не видно в течение трёх дней перед их воскресением: божеств света, которые только на время удалялись за чертог смерти. Мальчик продолжал валиться во мрак, он уходил в колодец бездны. То была бездна, куда спускался истинный сын, составляющий одно целое со своей матерью. То была овчарня Кербера, где владыкой становился умерщвлённый сын – жертва – растерзанный бог. Бог-вседержитель потребовал, чтобы принесли в жертву сына. Мальчик плакал от слабости из-за спёртого воздуха в груди и чем плачевнее делалось его состояние, тем сильнее звучали самые здравые голоса его мыслей и тем обманчивей представлялась ему действительность. Так он вообще перестал различать верх и низ, и теперь в смерти видел только единство двоякого – жизни и смерти. И здесь понятно стремленье природы помочь мальчику перешагнуть мыслью через невыносимое. Ведь законная надежда, за которую до конца цепляется жизнь, требовала разумного оправданья, и она находила его в дельте чувств. Правда, человечность выходила за пределы его жизни, надежда на то, что он не совсем погибнет, а будет вознесён из ямы, практически позволяла ему не считать себя мертвецом, а предполагать себя вечным жителем звёзд. О том, чтобы вернуться со звёздных скоплений Астерия назад в жизнь – предшествовавшую воскресению и вознесению – нечего было и думать: право небожителя им заслужено и нелепо было бы думать, что звезда может вернуться из вселенной, оттуда, куда она закатилась. Но представление о звезде – о восходе и о закате сына – включало в себя прежде всего представление о восходе, о новом сиянье и воскресении и поэтому надежда мальчика на жизнь получала оправдание и являлась верой. Его надежда не предполагала возврата из ямы к прошлому: все-таки в ней была победа над ямой! Конечно, он оказался за пределами жизни по древнему требованию и в пределах смерти: душа будет всё же, как некогда, принята солнцем. Мальчик откинулся назад, жрецы, стоявшие за ним, подхватили его. Он был мёртв. Из-за чрезмерного усилия рук, шнур подломил шею, и голова как-то неестественно свисала на бок, челюсть отвисла и вывалился язык – слюна стекала по нему.
– Не можешь ли ты впихнуть язык назад, – шептал Батбаал белёсому иерофанту.
Жрец Эбеса серьёзно отнёсся к этому делу небесному.
– Твоё святейшество пренебрегает языком бога Мелькарта? – и принялся за дело не задумываясь. – Горизонт Хора затемнён. ««Повелитель мира не ступил ещё на путь истины», – говорил жрец Эбеса, – но рано или поздно он найдёт его, а вместе с ним долгую и счастливую жизнь и царствование, исполненное славы».
Уста бога не подчинялись, они не смыкались, от чего язык вывалился вновь. Батбаал торопил. Всё же выход был найден – челюсть подвязали шнуром удушения. Была полночь, пришёл жрец-астролог с докладом о расположении небесных светил. Их благоприятность приближалась.
Весть об удушении царя-солнца молнией облетела весь край. Толпа взывала:
– О господин! О любимый! Ты уже уходишь от нас! На Запад! На Запад! В преисподнюю правоверных. Красная земля, которую ты возлюбил, стонет и плачет по тебе!
Ужасные вопли раздавались по всем аллеям, по всем рощам. Они докатывались до гор Священного хребта Леона. Между тем жрецы с молитвами усадили обнажённое тело задушенного мальчика в селлу. Над его головой продолжало веять опахало из перьев, у остальных в руках были кадильницы. Ханна, оставив пустой собственную селлу, величественно подошла к телу супруга и опустилась на колени у ног мужа.
– О муже мой! О сына мой! О возлюбленный мой! – кричала царица, искусно заливаясь слезами. – О возлюбленный, ты нашёл свой дом! Не покидай того места, где ты будешь пребывать!
«С миром, с миром, на Запад! О великий владыка! Иди с миром на Запад!»
Пели жрецы:
«О жрецы, о пророки, не спешите, не спешите, приостановите свой шаг. Ведь он уходит в страну вечности».
– Звёзды торопят, госпожа. Астерий в ожидании, – торопили царицу.
«С миром, с миром, на Запад. Если будет угодно богу, мы. Снова увидим тебя, повелитель, когда наступит день вечности! Идёшь ты в страну, объединяющую всех людей.»
По знаку данному достойным Батбаалом, иерофантиды Луны оторвали госпожу от ног живого мертвеца. Носилки тронулись в путь к миртовому лабиринту и в них повелитель, одетый, как чадо рождённый. Толпа, рыдая пала ниц, зазвучали трубы, словно приветствовали живого царя.
«Хвала тебе, возносящийся над горизонтом и обегающий небо. Чудесный путь твой – залог благополучия тех, на чей лик падут твои лучи. Могли бы мы, о солнце, шествовать, как ты, не останавливаясь! Ты уходишь на Запад, но продолжаешь существовать. Ты множишь часы, дни и ночи, сам же ты вечен. Ты озаряешь землю, своими руками, отдавая в жертву самого себя и в облике солнца восходишь над горизонтом.»
Когда шествие достигло входа в лабиринт, жрецы поставили селлу на золочённую барку, под пурпурным балдахином и здесь носилки засыпали лепестками роз. Против неё поставили селлу Ханны, супруги мёртвого царя. Тут, царский струг, уменьшенный до разумных размеров, будто бы готовился направиться к Западу, провожаемое плачем народа. За рвом храма Мота располагался своеобразный город: все его строения были посвящены моргающим глазам мёртвых. Город этот и храм его, был как бы преддверием – мостом – соединявшим мир живых с местом покоя. И здесь у ворот Батбаал, первопророк Эшмуна, остановился. Он постучался.
– Кто там? – спросил жрец Мота.
– Мелькарт, повелитель солнца, прибыл к вам и требует, что вы приготовили его к вечному странствию, – ответил Батбаал.
– Может ли быть, чтобы погасло солнце.
– Такова была воля великодержителя. Примите повелителя с должными почестями, окажите Мелькарту все услуги, как подобает, чтобы не постигла вас кара в земной и гряду