Элишат была красива и прекрасна. Эта женщина была красива красотой одновременно лукавой и обольстительной, которая шла от души. Тайт Мосул видел это, ведь глядела Ханна на него и за этой миловидностью крылась обернувшаяся женственностью воля и ум. Настолько была эта женщина выразительна, настолько полна воплощённой готовности к жизни. Она смотрела прямо на него, крылья её носика надувались, а верхняя губка нависла над нижней, самопроизвольно, без всякого напряженья мускулов, образуя с ней в уголках рта спокойную улыбку. Самым красивым и самым прекрасным было то, как она глядела: этот взгляд, в природу которой, без преувеличения, Элишат вложила всю прелесть. В нём глубокая, текучая, говорящая, тающая ласковая ночь полная серьёзности и насмешливости: ничего подобного Тайт Мосул не встречал или полагал, что не встречал.
– Батбаал! – воскликнула она и задала вопрос, который Батбаал легко угадал, – Когда соизволит явиться к ложу богини Владыка Надзора?
– Лишь только вы войдёте в лоно пещеры.
– Какая даль! – сказала она лицом и устами.
Но Ханна не торопилась вступить с ним в общенье, ведь он был лишь приютившимся пленником у её преисподней. Он был возле по её воле и оснований у неё для умиления было достаточно.
«Тайт Мосул – обещанный мне, о как болит у Аштарет сердце от нетерпенья! И прежде чем для нас зазвучат тимпаны и арфы, мы пойдём к ложу, и я буду перед тобой в нижнем храме, как перед богом»: так утешала она себя.
Можно было подумать, что местная богиня объятий, скованная в области человеческой, отыгрывалась на благословении Тайт Мосула, который вновь возвысился, как никто другой, так что на нём покровительство Аштарет сказывалось ещё сильнее, чем на ком-либо.
И вот, когда подошли к концу ритуальные танцы и приблизилось время, чтобы Ханна познала Тайт Мосула, а она радовалась безмерно и сердце её билось изо всех сил, как только ей стоило подумать об этом часе. Элишат дождалась его в чистоте своей крови и защищённая этой чистотой от порчи и хвори, таким образом в её цветистости и миловидности исполнялось всё, что Мелькарт нежно ей предвещал. Она была очаровательна среди могучих дочерей страны со своими изящными и совершенными формами, со своими мягкими вьющимися кудрями, с тонкими крыльями носика, с ласковым взглядом наполненного приветливой ночью и особенно своей улыбкой, которая создавалась простым смыканием губ. Нет, Элишат не была невежественна, чтобы не уважать чисто земное это светило, чьё состоянье тоже имело те же права на неё, как на богиню и она не могла освободить своё сердце от женского удовлетворенья по этому поводу.
Тайт Мосул в тот час был радостен, ведь он любил ту, что несла ему разделённую и разрознившуюся жизнь, потому что это была его жизнь, которую он, вновь, собирался познать у ног Элишат. Тайт Мосул сидел на базальтовом ложе Объятий в небрежной позе, немного нагнувшись вперёд, положив руку на бедро, подтянутой к туловищу ноги, так что на животе над самым пупком у него образовалась складка, и вытянув перед собой, пяткой в ложе, другую ногу. Эта вытянутая нога с изящным коленом и длинной, слегка выпуклой, тонкой голенью была всего приятней для глаз. На широких плечах, на верхней части груди росли волосы, которые подходили к нему так, как они могут подходить к статному мужскому телу. Это был владыка и царь милостью Дуумвира, могучий по духовным своим качествам, облагораживавшим и его внешность. В нём оказывало своё действие благородство, которое в глазах народа было приметой преемников или воплощений Адоная, и нисколько не зависело от рожденья. Волнующая глубина взгляда Тайт Мосула, совершенное его благообразие, изысканность его жестов и просвещение, построенное на созвучиях мыслей и мифических намёках речь, настолько располагали к нему Элишат, что та вскоре поцеловала его, чем снискала его одобрение.
– Адонай, Великая Мать, Адонай.
– Не затрудняй себя, Тайт, – сказала Ханна. – Я знаю, ты Адонис, проводник и открыватель дорог. Я удивилась бы если бы не встретила тебя здесь.
– Однажды ты должна была стать моей матерью, – продолжал Тайт Мосул. – Да, ты должна была ею стать и это фиктивно произошло. Ведь ты носишь между рогами солнечный диск в знак того, что в тебя время от времени входит солнце, чтобы породить с тобою молодой день и ты рождаешь множество сынов и дочерей.
– Но ты постарался осознать, что это естественно? – спросила Элишат.
– Того, чего я не знаю, я не мог бы тебе и сказать.
– Внимательность и осторожность – это земные качества, чего только не натворила беспечность.
– Действительно, необходимо рассуждать и быть осмотрительным. Ведь Дуумвир всегда знает, чего он хочет, и что делает. Образы Эшмуна дают слово и держат его ритуалом, он ставит завет и остаётся верен ему.
– От совокупленья Земли с Небом не родятся герои, и тем более боги. «Ты ведь это и сам признаёшь», —заметила царица.
– Ты говоришь мне это потому, что я это знаю.
– Я говорю разумные вещи, и я не собираюсь спорить с тобой, но признаюсь, что нога твоя красива и прекрасна, когда она вот так вытянута.
Тайт Мосул подтянул к туловищу вторую ногу и спрятал руки между коленами.
– Не обо мне речь! – сказал он. – Моё Величество накладывает отпечаток на текущую ночь.
– Ты говоришь пристойно, совсем как бог обеих стран. И ночь знает правду: тело у женщины такое же, как и у мужчины, пригодные для любви. Только лицо отличает одно тело от другого и внушает то чего желает, на что рассчитывает. Лицо – достояние мысли, у которого бойкое воображение.
– Я приму ласковую твою благодарность, – говорил Тайт.
– Здесь на ложе я принимаю бога в кромешной темноте ночи и тайна эта велика чрезвычайно.
– Я полагаю, что канделябр ты не затушишь, чтобы я мог видеть тебя, когда протянусь к твоему телу.
– Разве у тебя нет рук, чтобы видеть, и тебе нужно видеть глазами, чтобы полней насладиться моим трепетом.
– Но мне хочется видеть тебя глазами. Ведь не везде принято поступать так в темноте, не везде так предписывается.
Тайт Мосул был чист, он всё вымыл и голову, и тело в благословенной влаге омута святилища. Умастился и завился должным образом перед тем, как возлечь с богиней, которую он мог взять только чистыми руками. Тут у базальтового ложа сожглось много душистого масла, чтобы встретить приятным запахом благородную пару. Этот едкий дух смолистой пряности ощущался в носу неизменно.
Ханна была неизменно красива: душистое масло благоухало у неё с макушки по распущенным волосам, сквозь которые проступали золотые диски серёг. Тело её было приятно смугло, блестящие глаза доставали до висков, её носик свидетельствовал о её резвости, а её груди, сотканные из солнечного золота и лунного света, были самой совершенной выделки. Она нюхала лепестки лилии, угощала его лакомствами и разговаривала низким и серьёзным голосом. Говорила она о празднике рождества, о великом вознесении Мелькарта к солнечному стругу, у столпа которого она плясала и била в бубен, и пела, как его супруга и обладательница сладостного голоса. Эта тема была и важной, и приятной, но всё-таки этот разговор являлся только поводом, позволявшим заполнить разговором ожиданье того мгновения, когда наконец хозяйка пещеры даст ему ответ, когда он взволнует её, рассказав ей о своём желании. Ханна возлежала среди подушек с видом страдалицы, вымученно улыбаясь змеистым ротиком и ждала, когда придёт её миг. По образцу сна готовилась она открыться юноше и, как во сне, была уверена, что её представленье для него удастся.
Он сидел там, где в третий раз сидел с хозяйкой дома, плодовитой богиней, за десертом и лакомствами, финиками и чокался с самой богиней Аштарет, поднимая перед ней хмельную чашу. Аштарет, или Элишат его, которую он должен был сейчас получить, сидела с ним рядом и он, время от времени, целовал кончики пальцев её ног. Ханна смиренно склоняла голову, когда он целовал, и он тоже сидел молча, оглушённый такой праздничной суетой, с цветком лилии в руке. Он выпил вина и душа его растворялась в мыслях, отяжелела в его умащённом теле, и тело было его душой. Тайт Мосул думал, он постигал размышленьем, как бог устроил всё это, как бог явил ему такую возлюбленную, и он очень хотел радоваться своей победе над временем, над временем ожидания, назначенным ему, надо полагать, на претворение в жизнь его замыслов. Он хотел с хвалой на устах положить её – эту победу, это своё торжество, к своим стопам, ибо принадлежать она не могла никому иному, как богу, который через него, Тайта и через его деятельное терпенье поборет время. Всё, что являлось его затаённым желаньем, станет действительностью и путь: Элишат лежит перед ним под покрывалом, которое женщина скоро поднимет. И он очень хотел участвовать в своём счастье душой, но со счастьем дело обстояло также, как и с его ожиданьем, которое, чем дольше длилось, тем больше смешивалось с деловыми усилиями. Да, дорогой читатель, жизнь во плоти никогда не бывает сплошным блаженством, она противоречива и требовательна. Только тогда, когда счастье становится физической жизнью, душа становится ею – её дожидавшаяся: только тогда душа становится телом, от которого и зависит это блаженное счастье.
Тайт Мосул сидел, напрягши бёдра, и думал о своей мужской стати, от которой зависело теперь будущее, и которая обязана была показать себя в адетоне священной спальни. И это стать становилась чадным, обжорливым, пьяным и она находилась в его руках, и он был горд за Хора, который – будучи верховным владыкой жизни и всего будущего – отдавал власть плоти над часом свершенья, под знаком которым этот час находился. Поэтому Тайт целовал голое тело Элишат, когда та поднимала край шёлкового покрывала обещая быть рядом, как чистая жертва продолжению рода.
– Радуйся, притязающий на божественность, ибо пришёл твой день, наступил твой час сближения с богиней. Тебе будет оказано содействие по закону и договору. Будет оказано содействие мною, которую желает твоя душа, ты получишь меня, как того желаешь, и я буду послушна твоим объятиям. Это будет великий час для тебя, час поистине жизненно важный, равный самым великим часам твоей жизни, такой же великий, как час, когда ты получил благословенье на холме Бирсы.