– Губитель Мот зарится на человеческую кровь, и я унимаю его алчность его же кровью и жертвенным пиршеством, которое мы истово и прилежно творили ночью перед праздником брачного ложа.
– Мы оба можем спокойно пировать, – сказал Гай Мельгард высоким голосом. – Обряд и жаркое превосходны, и сулят избавленье от губителя живя в ладу с Эшмуном и со временем!
– Ты высказываешься в пользу обычая и одновременно в пользу будущего Тайт Мосула, это к чести твоей.
– Если дитя вправе считать себя богом и по праву и по убеждению спрошенным, то оно само предложило бы пощадить праздник и не спешить нарушать его из-за такой божественной истории, ибо со временем эта история будет заменена другой историей, изменяясь лишь в частностях, которую будут рассказывать за ночной трапезой, пробуя другое жаркое.
– Я соглашусь с тобой, милый, лучше положиться на время и подождать, не явит ли нам мысль господь своим могуществом, какое-нибудь ещё великое спасенье и избавленье.
– Эту-то новую мысль мы и положим тогда в основу нового праздника, как новую его историю и будем петь хвалебные песни. Благотворна ли речь твоего мужчины?
– Слова твои умны и утешительны.
– Я высказался в пользу покоя, который, всё же, является движеньем. – И взяв в пальцы кусочек мяса мальчика, Гай Мельгард надкусил приобретённое счастливое своё достоянье – крупицу Мощи солнца.
– У меня днём и ночью стоят в ушах слова, которые мне ты скажешь. Эти слова отняли у меня покой, ибо эти слова должны быть обещаньем Аштарет.
– Что же я должна тебе обещать?
– О, Тейя, ты сама знаешь! Я вижу по тебе, что ты понимаешь эти слова.
– Я собираюсь сделать тебе подарок, которому порадуется твоё сердце, и который оденет тебя.
– Я не об этом милая царица, – напоминал Гай Мельгард. Он покраснел и от Тейи это не ускользнуло. Слабый румянец окрасил щёчки женщины, а глаза её вновь затуманились в лёгком смущении. – Занимаясь одним, нельзя забывать о другом, я всегда держусь этого правила в земных делах. Но, любезная Тейя, чего ты думаешь об Исиде. Не оттеснить ли эту Мать от себя.
– Исида – великая богиня и она предельно велика. Необходимо ли мне отказать Исиде в почёте и пище, огня и воды. Разумно ли отказать Исиде, которая по тождественности и есть я.
– Но она не назвала тебе тайного своего имени.
– Когда я, Тейя, в последний раз сподобилась говорить с благочестивой этой богиней, она пыталась, хотя ещё робко и неудачно, высказать мне, какое оно великое, мудрое и могущественное. Могу ли я, Тейя, в своём капище, обижаться на неё за то, что в душе она не отдаёт мне должной кротости, должного великодушия своего Величества.
– Пустое! – сказал он уклончиво. – ты напрасно об этом думаешь.
– Вот так пустое! – воскликнула Тейя. – Слыханно ли дело, чтобы богиня говорила что-либо невзначай? Как будто по мне не видно, что богиня вовсе не говорит вздор.
– Ты не напирай и не наседай на меня, тут дело серьёзное. Неужели мне нельзя узнать из уст Аштарет, что же принадлежит ей, мне и нас дожидается? Неужели, о Исида, я успокоюсь и отстану от тебя, не узнав этого?
– Послушай, Гай Мельгард, – заявила Тейя, – либо мир мой, либо мир принадлежит ей, одно из двух! Если ты хочешь, чтобы у меня был мир, то не требуй от меня праведности; если тебе нужна лишь моя праведность, то моему миру конец. Мой мир не существует с праведностью.
– Я счастлив слушать твои божественные уста, твой возлюбленный на земле помажет тебя миром обильнее, чем твоих божественных сотоварищей!
– Ты будешь одинок.
– Зато я умилостивлю тебя, и ты станешь моим щитом, у меня не будет ни в чём недостатка, и я завладею воротами всех моих и твоих врагов!
– Если так, я хочу быть тебе женщиной и подарю красивую вещь, и не просто какую-то, а особую, прекрасную, предназначенную именно мне.
– Какой-то праздничный наряд?
– Я подарю тебе покрывало, чтобы супруга твоя, покрывшись им, посвящала себя мне, чтоб проявлялась мною. Оно дорого стоит, и оно принадлежало дочери какого-то вождя и служило брачным нарядом, что вполне вероятно: очень уж искусно оно расшито. Пусть твоя Тейя покрывается им и будет, как небесная звезда Аштарет в твоём спальном покое.
– Такое посоветовал тебе Эбес?
– Да, и он не солгал, ибо Тейя получит это покрывало перевоплощения и будет в нём чудо, как хороша, будет будто бы Величеством Аштарет.
– Я буду разумен и, бережно положив священный наряд на ложе, скажу жене такие слова: «Ты будешь одевать священный подарок и носить его будет та, кто зовётся Исидой, которая взыскана любовью Владычицы Звёзд».
– Твоя женщина наденет это покрывало, когда придёт час в твоей спальне моей любви.
– Это не покрывало, да это чудо! Какой наряд! Он до щиколотки длинной, женщина вольна приспособить его к своему вкусу и своей красоте, – юноша всматривался в развёрнутое и расправленное покрывало.
Гай Мельгард обомлел, он глотнул воздух. Освещённое небом шитьё сверкало металлом, поощрённое влажностью воздуха. Блеск серебра и золота затмевал краски: багровый, белый, оливковый, розовый, чёрные цвета изображений звёзд, голубей, богов, деревьев, людей и животных на синевато-дымчатой ткани.
– О подлинное одеянье богини! – воскликнул Гай Мельгард. – Как оно прекрасно! Погоди, погоди! На нём возлюбленные царицы: конь, летучая мышь, волк и пёстрая птица! Дай же поглядеть – поглядеть же мне! О, если приблизиться, покрывало ещё прекраснее, и всё на нём видно яснее! Но что делают эти бородатые души у дерева? Вижу, они оплодотворяют его… И на нём написано: «Я сняла платье царицы, не надеть ли мне его снова.» Чудесно! И везде Тиннит с голубем, солнцем и луной… Можно мне прикоснуться к платью? Я осторожно приподниму его, чтобы, взвесив его в руке, почувствовать его лёгкость.
Едва лишь Гай Мельгард выманил платье из рук Элишат, как оно, не без помощи женщины, двумя-тремя взмахами, свидетельствовавшими о природном умении наряжаться, было надето на мужскую фигуру самым свободным и выигрышным образом. Оно окутало плечи и ниспало с мужского его стана складками, в которых пылало цветное шитьё и долгота, которого сделала его выше ростом. Ослепительная эта одежда шла ему так, что она делала его настолько красивым и прекрасным, что красота его граничила с божественной. Его сходство с Великой Матерью, и в очертаниях лба и бровей, и в линиях рта, и во взгляде, разительно бросилась в глаза, благодаря этому одеянию. И глаза Тейи и глаза Гай Мельгарда увлажнились слезами, и ему почудилось, что он видит уже проявление Исиды в образе Тейи. Матерь-богиня стояла перед ним в образе мужчины и, улыбаясь спросила:
– Я надела платье твоё, не снять ли мне его снова?
– Возьми его, возьми, оно твоё! – сказал Гай Мельгард, и богиня скрылась за чертогом преисподней храма, а Гай Мельгард поднял к солнцу лицо и руки, губы его зашевелились в молитве Мелькарту.
Настал день, самый поздний и самый последний день рождества, и только он принёс осуществление «бога». Только этот день был концом и началом года, уничтоженьем и возрожденьем. Мир этот духовный, первый или, всё же, не первый мир, рассыпался прахом во всеобъемлющей катастрофе. Первобытное безмолвие вернулось. Вновь бог начал всё заново, ещё чудеснее, ведь он владыка уничтоженья и воскресенья. Громче на этот раз ликовали зрители-мисты, обновлённый мир превосходил старый во всех отношениях, и Дуумвир восторжествовал в нём над всеми своими врагами.
Эпилог
Не пренебрегай словом. Не причиняй вред себе. Боишься заповеди, тебе воздастся. У дурного ничего нет доброго, а у разумного дела благо успешны, и путь прямой. Учение – источник, удаляющий от сетей смерти. Притчи Тин-ниТ.
Чтобы верно понять, что тут разыгрывалось, нужно вспомнить кое-какие факты и сведения, относящиеся к предпосылке этой истории. Речь идёт не о чём ином, как о «романе Милька», кратко изложенном: о первозданные души человеческой, которая, как и бесформенная материя, была некогда первичной стихией, которая своим «безумием» сотворила необходимую основу для всех событий, могущих считаться предметом повествования.
Говорить о творении человеческом в этом эпилоге вполне правомерно. Разве не в том состояло «безумие», что душа одержимая чувственностью, которая в первозданной духовной стихии поражала и потрясала, любовно проникала в материю формы, чтобы вызвать из неё мысли, которые бы доставили душе плотскую радость? Разве Разум не пришёл форме на помощь в её борьбе с хаосом, разве Разум не предложил мир событий и мир жизни и смерти? Разум сотворил истории из необходимости, из отзывчивости, позволяющей сделать вывод об органической и эмоциональной близости, а если неизбежность напрашивалась, то надо было её и сделать, сколь бы смелой и даже безумной она ни казалась, поскольку речь шла, как-никак, о необходимости.
Можем ли мы связать с Разумом идею Безумия? Да! Но считать Разум творческим пособником Безумию было бы преувеличением и недопустимо это потому, что достоинству, величию и абсолютности Разума – творению текущего мира форм, не наносило и малейшего ущерба, а значит, о безумии и о беспутстве, в собственном смысле слова, никак нельзя говорить всерьёз. Возникавшие идеи, замыслы, желанья носились в воздухе и составляли предметы толков. Их сообщали Престолу и «власть» – по необходимости – рассчитывала на универсальность заблуждений, ведь если осеняются мыслью двое, то мысль эта хороша.
Областью чувств, к которой древние обращались, являлось честолюбие. Честолюбие это было связано с возвышением направленное к росту, ибо когда наверху для воплощения честолюбия много пищи, оно может быть только честолюбием возвеличивания: желанием не быть таким же, как другие, честолюбием борьбы за исключительность. Любовью легко было взывать к ощущенью, ведь абстрактность и всеобщность – ярка и разнолика. Взывать к ощущенью неизбежно при само сравнении форм, ощущение будило в человеке честолюбивую потребность в самоутверждении и возвышении и вело к ощущенью потребности придать личному бытию некую чувственную пряность. Пожертвовать худосочным ради полнокровной жизни в божественной всей действительности и стать таким же, как боги, – таково было тайное стремление Разума – решительное его желание, которому Безумие шагало навстречу безумным своим советом. Разве непозволительно – объясняя самоутверждение и уступку ему – привлечь в качестве параллели «роман Милька»: брачный союз и виновницу такого союза. Эта параллель напрашивается сама, особенно благодаря сочувственно-творческой помощи мысли. Стать божественной плотью, такое устремление могло быть высшим у двуликих этого своеобразного племени, но, с другой стороны, такое устремление не могло иметь и какого-либо удовольствия: хвастаться перспективой тут не приходилось. Ущерб тут очевиден и неизбежен, но в связи с только что сказанным, общее свойство человека – это быть орудием самопознания Разума! Являться орудием особой остроты, возникшем на почве религии, древнему человеку естественно.