— Тьфу, бля, — Илья зло сплюнул на снег. — Мало того, что козел, так еще и трус. Хозя-а-аин…
Проводив темно-зеленый фургон взглядом, Дембель пошел обратно.
— Ладно, Дим, чего тут торчать, холодно… Поехали к нам, а?
Нет ничего хуже, чем оказаться в провинциальной гостинице лютой зимой. Жиденькое летнее одеяльце не держит тепла, в незаклеенные окна несет холодом, стекла обледеневают, как иллюминаторы теплохода, потерпевшего крушение в Арктике, и единственным спасением кажется собственная шубка из искусственного меха, наброшенная на плечи, да еще старенький закопченный электрочайник, взятый напрокат у горничной.
Молоденькая девушка с бледным восковым лицом и большими печальными глазами, сидя за столиком тесного номера гостиницы «Турист», просматривала пачку документов.
Все бумаги казенные. Военкоматовские — с расплывчатыми лиловыми печатями, за подписями майоров и подполковников. Из Министерства обороны — с четкими кругляками оттисков и угловыми штампами, за подписями полковников и генералов. Эмвэдэшные — набранные на плохоньких пишущих машинках или матричных принтерах с едва различимыми буквами, зачастую без печатей, но с залихватскими подписями каких-то мелких начальников.
Все эти документы касались одного человека — бывшего младшего сержанта гвардейского дважды орденоносного Балабановского полка ВДВ Ковалева Дмитрия Валерьевича. И во всех бумагах сообщалось приблизительно одно и то же: «не значится», «не зафиксирован», «неизвестен», «не установлен».
Но девушка с печальными глазами знала твердо: человек, которого она разыскивает, не погиб, не пропал без вести и не сгинул в чеченском плену. Полгода назад, когда мл. серж. ВДВ Ковалев Д. В. считался давно погибшим, она случайно увидела его в телевизионной программе, повествующей об инвалидах чеченской войны. И теперь, вновь и вновь пересматривая официальные бумаги, девушка в который уже раз воскрешала в памяти телевизионные кадры: шумный московский перекресток в районе Сокольников, толпы автомобилей у светофора и одинокая инвалидная коляска с молодым безногим мужчиной, стоящая на разделительной полосе. «ЛЮДИ ДОБРЫЕ! ПОМОГИТЕ ИНВАЛИДУ ЧЕЧЕНСКОЙ ВОЙНЫ СОБРАТЬ НА ПРОТЕЗЫ!» — гласила картонная табличка, висящая на пятнистом камуфляже. Тогда оператор лишь на несколько секунд дал крупный план, но девушка сразу же узнала в безногом мужчине того, кого давно уже в мыслях похоронила.
И было все: спешная поездка из нищенского шахтерского Новокузнецка в Москву, безнадежные попытки в Останкино, бездушие телевизионных чиновников, гнусные домогательства ментов с Курского вокзала, где обычно ночевала девушка, долгие и поначалу безрезультатные поиски режиссера и оператора давешней телепрограммы… Как бы то ни было, но она добилась своего: телевизионщики, снизойдя к просьбе посетительницы, подарили ей видеокассету с записью тех съемок. Ошибки быть не могло — после повторного просмотра стало очевидно: там, в инвалидной коляске на сокольническом перекрестке, был именно тот, кого она искала.
Сведя дружбу со старичком-дворником в Сокольниках, она узнала: еще полтора месяца назад безногий Митя Ковалев действительно просил милостыню на местных улицах. Естественно, работал он не от себя: «крышу» инвалидам этого района делали приезжие молдаване. Но затем, как выяснилось, молдаване выгодно продали примелькавшегося инвалида в Подольск, а из Подольска, как удалось установить, Ковалева перепродали дальше — в этот самый городок…
Она приехала сюда три дня назад. Денег оставалось в обрез — на неделю жизни в самом дешевом номере самой дешевой гостиницы, на еду да на обратный билет домой, в Новокузнецк. За эти три дня она исходила все мало-мальски людные места: церкви, железнодорожный и автобусный вокзалы, центральные улицы, Колхозный рынок, парк культуры и отдыха. Она обращалась ко всем: к милиционерам, продавцам, киоскерам, таксистам, дворникам, бабкам-торговкам, даже случайным прохожим: мол, извините, вы тут безногого в инвалидной коляске не встречали? Показывала старую, обтрепанную с уголков фотографию: молодой человек в костюме с галстуком, с едва определившимся пушком на верхней губе и с тем нарочито-серьезным выражением лица, какое бывает у выпускников школ, едва получивших аттестат зрелости…
Кто-то, даже не взглянув на снимок, отмахивался — мол, не знаем такого. Кто-то зло плевался — мол, этих нищих теперь развелось, как собак нерезаных, ноги-руки по пьянке теряют, а потом ветеранами войны прикидываются. Кто-то смотрел на фотографию, пытался узнать, но не узнавал. Но несколько человек показали: да, действительно, недавно на Спиртзаводе, у рынка (как раз в районе гостиницы «Турист», где и остановилась девушка), видели безногого мужичка в защитном камуфляже. Веселый такой, на аккордеоне песни играет, народ забавляет, на протезы себе собирает. Этот ли, с фотографии, не этот — хрен его разберет. Вроде не похож…
Но она чувствовала: он. Да и с музыкой все совпадало: Дима ведь когда-то музыкальную школу по классу аккордеона окончил, и голос у него был неплохой…
…Аккуратно сложив документы в выдвижной ящик стола, девушка внимательно взглянула на фотоснимок, прижала его к груди, шмыгнула носом…
— Господи, да за что же такое наказание? — тихо-тихо, одними губами спросила она.
Глава 3
Нет ничего лучше ощущения домашнего уюта.
За окном — лиловый сумрак, злой зимний ветер гремит наружным жестяным подоконником, наметает на унылые безлюдные улицы ледяную крупу, раскачивает антенны на крышах. А тут, дома, благодать и спокойствие: свистит на кухне закипевший чайник, расплывчатым салатным пятном ложится на стены и потолок тень абажура и пожилая женщина с усталыми ласковыми глазами суетится вокруг накрытого стола, то и дело спрашивая:
— Димочка, может быть, еще чайку выпьете? Может, пирога еще возьмете?
От всего этого Дима Ковалев отвык столь давно, что кажется — и не было подобного никогда: ни заботы, ни зеленого абажура, ни горячего чая с домашним пирогом. Кажется, не реальность это, а добрый-добрый сон из прошлой жизни, к которой больше не будет возврата. И невольно хочется ущипнуть себя, чтобы удостовериться: не сон это, а нормальное человеческое бытие…
Сидя за столом в своей инвалидной коляске, Дима смущался. И не только потому, что отвык от такого внимания к себе. Грязный, небритый, не видевший бани несколько месяцев, он чувствовал себя в этой скромной, но чистой квартире очень скованно.
На пороге комнаты появился Илья с целлофановым свертком в руках.
— Так, Митя, я ванну набрал, сейчас тебя помыться отнесу, в чистое переоденешься, — энергично произнес он. — А твои старые шмотки, уж извини, выбросить придется.
С этими словами Дембель положил рядом с бывшим однополчанином новую одежду: белье, джинсовую рубашку, куртку и, немного засмущавшись, брюки.
— Белье чистое, рубашку я только два раза надевал, потом выстирал, а куртка и брюки от покойного братана Лехи остались, — вздохнул Корнилов. — Старенькие, но стираные. Ладно, хватит чаевничать — потом у меня в комнате посидим, чего-нибудь покрепче выпьем. Тебе как, мыться помочь или сам справишься?..
Спустя минут сорок Ковалев, раскрасневшийся после горячей ванны, сидел в комнатке Ильи, довольно щурясь. Люди, еще недавно видевшие этого молодого человека у входа на рынок с аккордеоном в руках, вряд ли бы теперь узнали в нем профессионального нищего. Вымытый, выбритый, благоухающий туалетной водой, он выглядел теперь непривычно свежо и молодо. Да и взгляд инвалида изменился: не было в нем теперь былой затравленности, не было страха и боли…
— Ну что, Дима, надо бы за встречу выпить, — улыбнулся Дембель, извлекая из бара бутылку подаренной на рынке водки и микроскопические стопочки. — Ты водку-то пьешь?
Ковалев с трудом подавил в себе тяжелый вздох.
— Я все пью. И даже чаще, чем следует… Знаешь, на рынке этом долбаном день-деньской сижу, на аккордеоне играю, народ-то сочувствует… Боюсь, не спиться бы мне с такой жизнью…
— Знаешь, Дима, — Илья разлил спиртное по стопочкам, — каждый нормальный человек считает свою жизнь такой, какой ее видит. И у тебя, и у меня в прошлом всякое было: и хорошее, и хреновое. Если хорошее не замечать, а видеть только дерьмо, значит, и жизнь твоя такая. И наоборот… Наша жизнь всегда такая, какой ты ее сам представляешь.
— А будущее? — взвесив в руке стопочку с водкой, надрывно спросил Ковалев. — Какое у меня, безногого, будущее может быть? Как мне на кусок хлеба заработать? Где жить? Кто за меня замуж пойдет? Да и вообще — кому я такой на хер нужен? Правильно говорят умные люди: имеем — не ценим. Вот в девяносто четвертом призвали меня и в Северо-Кавказский округ отправили. Ясно для чего — на пушечное мясо, в Чечню, «единую и неделимую» защищать. Помню, в Грозном впервые в жизни раненых на войне увидел, двух танкистов. У одного кожа с черепа содрана, у другого — ступня расплющена. Как я им сочувствовал! Это потом уже задним умом дошел — завидовать я им тогда должен был! — Дима, заводясь, уже размахивал стопочкой, расплескивая водку. — Кожу на голове зашить можно, кости по осколкам собрать… Мне бы так. А новые ноги не вырастут. Эх, бля, да чего уж там… — горестно закончил он.
— Ладно, об этом как-нибудь потом поговорим, — поморщился Дембель и, сделав небольшую, но вескую паузу, продолжил: — Ты тем танкистам раненым завидуешь, а ребята, которых «грузом 200» в Россию отправили, тебе бы позавидовали. По мне, так лучше быть без ног, но живым. Главное, что ты жив. Ну что, Димка… Давай, за встречу.
Друзья, подняв стопки, чокнулись и, выпив, закурили.
— Знаешь, я когда тебя сегодня днем увидел, думал, что обознался, — жадно затягиваясь, сказал Ковалев.
Илья оживился — теперь самое время переменить тему, поговорить о чем-то другом, лишь бы не растравливать товарищу душу. Пусть — о бандитах, пусть — о нашем тяжелом времени, пусть — о жизни в этом городке, но только не об инвалидности Димы.
— И почему же ты так подумал? — хмыкнул Корнилов.