Демидов кедр — страница 1 из 16

Демидов кедр

ПОВЕСТИ

РОССЫПИ

Глава первая

— Ну! — Начальник участка с необычной и хлесткой фамилией Драч, низенький, прыткий мужичок неопределенного возраста, кинул вожжи на спину мохнатой лошадки, поддернул непомерно просторные, с оттопыренным задом и сморщившиеся у коленок ватные брюки, вздохнул облегченно: — Ну… добрались. Вот он, наш участок… под названием Боковой!

Леонид откинул овчину, в которую был закутан до самой макушки, спрыгнул с саней.

Василий оказался проворней его и скрюченными пальцами уже разминал сигарету.

Они стояли посреди крохотного, домишек в пятнадцать — двадцать поселочка, почти до половины окон утонувшего в голубоватых суметах. Со всех сторон поселочек стискивали сопки, с округлыми, как лишаи, темно-зелеными пятнами кедрового стланика на макушках, с тощими, корявобокими елками по заснеженным склонам, с рыжими, перекрученными ржавой проволокой кустарниками по глубоким распадкам.

Сопки давили. Казалось, поселочек притулился на дне глубоченной ямы.

Из труб почти всех домишек лениво выползали дымы. Но несмотря на тишь и безветрие, дымы не поднимались вверх прямыми столбами, а почему-то стелились сизыми пластами над самыми крышами.

Мороз забирал все круче и круче. Он терзал уже не снаружи, а откуда-то изнутри: из груди, из живота, из костей, — принуждая все тело трястись крупной дрожью; и Леонид едва сдерживался, чтобы не заорать на Драча, который вместо того чтобы немедленно вести их в избу, в тепло, остановил вдруг не вовремя подвернувшегося на дороге бородатого мужика и ни с того ни с сего сочинил с ним длинную и бестолковую перебранку из-за какой-то помятой тракторной бочки, из-за не привезенной вовремя в контору на той неделе воды и еще черт знает из-за чего.

Как захотелось снова залезть под овчину! Или по щучьему велению вернуться в тот магаданский автобус, который двадцать часов подряд тащил их с Василием от приморского города в глубь сурового материка по заснеженному якутскому тракту!

В салоне автобуса стояла прикрученная к полу болтами, с выведенной в крышу трубой самая обыкновенная железная печка, которая так гудела, пощелкивая пихтовыми поленьями, так пыхала раскаленными боками, что рядом в пальто сидеть было невозможно. Леонид еще хохотал тогда, как дурак, над этой «крайнесеверской цивилизацией» двадцатого века. А сейчас ему было совсем не до смеха.

Когда наконец закончит свою антимонию этот балаболистый Драч?

— Ну и как? — непринужденно и беспечно спросил тот, повернувшись к парням и показав взглядом на поселок, на сопки, после того как бородатый мужик, не выдержав, плюнул на дорогу и пошел прочь.

Леонид не ответил, а Василий ухмыльнулся, кривя промерзшие губы: н-нормально.

— Тогда прошу посмотреть квартиру! — заторопился Драч.

Он кинул руку в сторону ветхой, с облупившейся наружной штукатуркой избешки, напротив которой остановил подводу, и первым шагнул к крыльцу, с трудом отодрав пристывшую дверь.

Из избы дохнуло таким прокаленным, вдвое забористей, чем снаружи, морозом, что парни невольно попятились, но начальник участка уже расхаживал по единственной, в два окна комнатушке, грязной и нежилой, ощупывал заиндевелые, потрескавшиеся стены, обшарпанную, с вывалившимся кирпичом над дверкой плиту, хромой и скрипучий, сбитый из неостроганных досок стол, приговаривал бойко:

— Конечно, конечно… Знай я заранее, что вас направят ко мне, приготовил бы все как положено. Но видите, как получилось? Раз — и готово! Хотя, что я волнуюсь? Вы же народ молодой и здоровый. Управитесь сами… Значит, что от вас нужно? — Он опять поддернул штаны, поправил ворот длинной фуфайки. — А нужно немногое. Первое — забрать с подводы свои чемоданы и принести в дом. Второе — сходить вот в тот барак и получить у завхоза Загайнова все, что положено. А именно: койки, матрасы, чайник, кастрюли, а заодно и спецовки, то есть телогрейки, ватные штаны, пимы, а иначе сказать — катанки. Третье — найти банщицу Шульчиху и взять у нее постельное белье. Пока вы все делаете, я разыщу возчика Шульца и прикажу привезти дрова. Итак, до завтра. Нужен буду — ищите.

С этими словами Драч прыгнул в розвальни, хлопнул вожжами по белым, в изморози, бокам лошаденки, и… парни остались одни.

Сегодня утром они приехали в поселок Веселый, на прииск, с надеждой, что наконец-то у цели и всем мытарствам конец. Конец семисуточной тряске в жестком вагоне от Томска до Хабаровска, конец долгому перелету на тихоходном ИЛ-14 через Комсомольск-на-Амуре в Магадан, конец глупой беготне по кабинетам сперва Магаданского треста, потом Северного горнопромышленного управления с одной и той же просьбой — поскорее утрясти дело с работой.

В управлении после двухдневных звонков по приискам, долгих расспросов и выяснений им сказали, что их берет Веселый.

— Повезло вам, мужики, честное слово! — поздравлял инспектор по кадрам, радуясь, что уладил дело и отвязался от надоевших парней. — Прииск молодой, богатый, кроме шахт и промывочных приборов имеет драгу, поселок горняков построен по последнему слову техники. Дома каменные, благоустроенные, общежитие для холостяков с комнатами на двух человек, с ваннами, с прачечной…

Веселый и в самом деле больше походил на городок, чем на рабочий поселок: широкие улицы, многоэтажные здания, дворец культуры, — и друзья возликовали: все получалось — лучше не надо.

Принял их сам директор прииска Евгений Васильевич Озолин, мужчина лет сорока — сорока пяти с остроносым костистым лицом и резкими сухими глазами.

— Так, — сказал он, усадив парней в глубокие кресла напротив своего стола и заглядывая в приказ управления. — Значит, оба окончили Томский индустриальный техникум, отделение разработки рудных и россыпных месторождений? Знаю, знаю ваш техникум. Не воочию, конечно, по выпускникам. Добротных специалистов куют в вашем городе, деловых… Кем бы вы хотели работать? — спросил вдруг.

— Так… Тем, на кого мы учились.

— То есть?

— То есть горными мастерами.

— Возраст?

— Ему девятнадцать, мне двадцать, — прочастил Василий.

— Отличный возраст. Где проходили практику?

— В Казахстане и Красноярском крае. На рудниках.

— На каких должностях? Дублерами мастеров?

— Нет, в бригадах. Рабочими.

— На россыпях бывать не приходилось?

— Не-а.

— Все ясно, — директор встал, одернул пиджак, прошелся по кабинету, мягко ступая унтами по половицам. — Могу написать приказ хоть сейчас. Мастеров у нас не хватает. Но… — Он замер, потер пальцами нос. — Но! Не получится ли так, что через неделю вы прибежите ко мне с признанием, что поспешили? Вы совершенно не знаете местных условий, местных систем разработки, местных людей… Вот вам мое предложение. — Глаза Озолина сделались еще суше, лицо угловатей. — Я оформляю вас на ставки младших мастеров, но поработать вам пока придется на рядовых работах. Присматривайтесь, вникайте, знакомьтесь с людьми. Освоитесь — получите смены. Поняли?

— Чего не понять, — ворохнулся в кресле Василий.

Леонид промолчал. Какое имело значение, с чего начинать. Главное — они были на месте.

Но директор поднял трубку одного из пяти разноцветных телефонов, что стояли на столике сбоку, спросил:

— Маша! Драч с Бокового еще не уехал к себе? Пригласите!

Через минуту в кабинет мячиком вкатился юркий мужичок в ватных штанах.

— Иван Иванович! — бросил директор. — Эти ребята — к тебе. Работа — по твоему усмотрению.

И — все.

Когда друзья вслед за начальником участка выходили из конторы, в коридоре их остановил какой-то помятый, замызганный парень с синим, опухшим лицом не то после драки, не то после пьянки.

— Вербованные, да? — посочувствовал.

— Да, — соврал Леонид.

— К Драчу на Боковой, да?

— Да!

— Р-ребята! — схватил он Леонида за полу пальто. — Р-ребята, канайте! Канайте, покуда не поздно. Это ж помойка, это ж дыра, зачахнете там. Тридцать верст — от божьего мира. Кроме ханыг и бухариков — никого, не говоря уж о бабах.

Леонид молча отстранил прилипшего парня.

Что было делать? Надо было выполнять распоряжение начальства.

Пошли в барак искать завхоза Загайнова.

Шагнули через порог и оказались в большущей, как сарай, избе, вдоль стен которой вытянулись двумя рядами не меньше полусотни кроватей. По углам стояли четыре стола с остатками еды и грязной посудой, а в самом центре на кирпичной кладке гудела пузатая, сваренная из пятисотлитровой бочки железная печь. Над печью растянутые на проволоке сушились портянки, мокрые телогрейки, кальсоны. От одежды густо несло прелью и потом, перехватывающей дыхание кислятиной.

Около половины жильцов были дома, наверно, те, что работали в день. Кто валялся прямо в брюках и валенках на постели, кто курил возле печки, кто обедал за столом, выковыривая ножами и вилками из банок холодную, с белыми комьями сала тушенку. Какой-то высокий костлявый босяк в одних трусах и майке с кряком рубил топором на лавке замерзшую булку хлеба. От булки со свистом летели осколки.

— От курва! — ругался босяк. — Та я ж тебя усе одно доканаю!

— Скажите, — подал голос Василий, — где нам найти завхоза Загайнова?

— А вы кто такие? — поднял голову с крайней койки косматый узколобый мужик с выколотым на груди орлом, который клевал бедрастую женщину. — Кто такие, чтоб задавать вопросы?

— Люди. К тому же приезжие.

— Ах, прие-е-езжие! — осклабился мужик, поднимаясь с кровати. — С материка-а-а! — и вдруг, пьяно качнувшись, чуть не шмякнулся на пол. — С материка, да? — спросил, выпятив тяжелую челюсть.

— С материка. Ну и что же?

— По найму, да?

— По направлению. После техникума.

— Ах, после те-е-е-хникума! Значит, нача-а-а-ль-нички!

Эх, начальнички,

Чего вы мечетесь?

А колымчане ить не пьют,

А только лечатся! —

пустился он в пляс, виляя тощим, клинообразным задом. Потом на цыпочках подошел почему-то к Леониду и двумя пальцами взял за подбородок. — Тю-тю-тю-тю! Ух ты, моя кисанька! Ух ты, моя лапочка! Пойдем в кустики, я тебя пошшупаю. Ты и бородку вроде еще ни разу не брил, а? И парным молочком от тебя попахивает, а? Мамку-то где оставил?

— Та отчепись ты от парубков, дура! — заругался босяк, рубивший хлеб топором. — Нехай идуть по своим делам. Нема здесь Загайнова, — повернулся к ребятам. — На складу. Друга дверь у бараке.

Склад оказался душным закутком, сплошь заваленным ворохами матрасов, одеял, валенок, фуфаек и брезентовок, среди которых почти невозможно было обнаружить крошечный столик, притулившийся у окна.

За столиком сидел такой же маленький седенький старичок в меховой безрукавке и, подперев подбородок ладошкой, дремал.

— Что скажете? — коротко вымолвил он, поднимая вялые ото сна глаза, когда Василий потряс его за плечо.

— Нас Иван Иванович послал. Получить постели и прочее.

— Д-дя? — старичок со всхлипом зевнул, почесал затылок и уставился в угол, куда-то мимо парней. — Пачпорта! — сказал отвлеченно, неизвестно кому.

— Что? — не понял Василий.

— Пачпорта, — повторил старичок и, сделав долгую, минуты в две паузу, пояснил: — Пачпорта, толкую, покажите сюды.

Он положил поданные паспорта перед собой, послюнявил палец и стал с треском листать большую, как подшивка газет, конторскую книгу. Дошел до нужной страницы, разгладил и потянулся к стеклянной чернильнице, что стояла на подоконнике. Взял ее в руку, повертел перед глазами, зачем-то понюхал и удивленно сказал:

— От. Опеть высохло. Ну-ка, землячки, подайте вон из того шкапчика чеплажку с водой.

Леонид снял с полки засаленный серый графин.

Старичок бережно принял его, капнул в чернильницу несколько капель, поболтал и, обмакнув перо деревянной ученической ручки, начал старательно, печатными буквами выводить:

«Курыгинъ».

Ржавое перо скрипело, втыкалось в бумагу, и по всему широченному листу конторской книги разлетались и шлепались густыми кляксами брызги.

Старичок их вроде не замечал. Написав слово «Курыгинъ», он откинул голову, полюбовался на результат своего бумаготворчества и продолжил: «Леонид Григорьевичъ. Подумал-подумал и, хмыкнув, торопливо зачеркнул твердые знаки. Потом в строчке пониже так же тщательно начертал: «Земин Василий Степанович».

— Ну вот, зафиксировал, — молвил удовлетворенно и стал проставлять в графах палочки, приговаривая: — Один комплект, один комплект, один комплект…

Закончив эту работу, он велел друзьям расписаться, захлопнул книгу, над которой взметнулось облако пыли, чихнул и, вернув друзьям паспорта со словами: «Выбирайте. Все нужное в ворохах, посуда в шкапу, а кровати найдете в снегу во дворе», — уронил голову на руки и опять засопел.

Парни выбрали что положено, уложили в просторные полосатые матрасовки и переглянулись: что делать, уходить, не сказавшись, или разбудить старичка?

— А! Ни к чему, — шепнул Василий. — Коль не стал глядеть — доверяет. Пусть себе спит на здоровье.

Однако когда они скрипнули дверью, старичок проворно вскочил и тоненько закричал, притопнув ногой:

— Курыгин! Ты почто вместо одной подушки две захватил, а?

Леонид уронил матрасовку.

— Как — две? Одну! Вот посмотрите!

— Хи-хи-хи! — тоненько захихикал старичок. — Не надоть, не надоть! Это я так. Для штраховки, — и отвернулся, зевая…

Шульчиху они нашли в поселковой бане, где она в большом деревянном корыте стирала белье.

Это была толстая молодая немка, похожая на копну.

— О-о-о! — засмущалась она, увидев парней, вошедших в тесный и душный предбанник, поспешно раскатывая рукава на мощных, как чурки, ручищах. — О-о-о! Мне Ифан Фаныч про вас уже говориль. Пожалуйста, заберите, — и показала на полку, где лежали два сияющих, отутюженных постельных комплекта.

— Спасибо, — поблагодарили друзья и собрались было идти.

Но Шульчиха остановила их, прикрыла дверь и таинственно прошептала:

— Фи мой мушик не фиталь?

— Н-нет. А кто он такой?

— Фощик, фощик, на лошатка рапотает.

— Нет, не видали, сами ждем не дождемся.

— Охо-хо, охо-хо! — завздыхала она. — Сначит, пьет. Опять пьет. Што делать, што делать? Сколь рас я от него уже уходиль, сколь раз говориль: ищи тругой баба, я не могу. И баба не ищет, и не уходит.

Она всхлипнула, смахнула ладонью слезу и, стараясь ступать своими пухлыми в икрах, но очень тоненькими в щиколотках, точь-в-точь как бутылки из-под коньяка «плиска», ногами как можно легче и грациозней, пошла к своему корыту. Пол под ней прогибался, попискивал по-мышиному.

— Фи меня исфиняйте са мой откровенность, — попросила она. — Стесь такой нарот, такой нарот! Софсем не с кем погофорить. Блатяк, один блатяк на всем Поковом.

С этими словами она склонилась над корытом и, не засучивая рукавов, загрохотала стиральной доской, откидывая далеко назад круглые локти.

Парни выскочили из предбанника и побежали к своей избушке, надеясь, что, может быть, Шульц уже привез им дрова.

Но дров не было. И признаков близкого местонахождения таинственного возчика тоже.

Тогда Василий и Леонид стали приводить в порядок свое новое жилье прямо на морозе, при открытых дверях. Подмели пол, поставили кровати, застелили постели, а закончив дело, опять вышли на дорогу.

Шульц приехал уже под вечер, когда низкое северное солнце повернуло за сопку.

— Эй, кто хозяин? — заорал он в пространство, остановив лошадь перед самым крыльцом и спрыгнув с саней. В санях лежали две тонких жердинки-сухостоины. — Кто хозяин? — повторил и засеменил в избу, путаясь короткими ногами в полах длинного дождевика, надетого поверх телогрейки.

Был он под добрым хмельком, и его большой коричневозубый рот на сухоньком тщедушном лице растягивался в бессмысленной улыбке, а мясистый угреватый нос, нависший над верхней губой, пунцовел, как помидор.

— Чего кричишь? — одернул в сердцах Леонид, злой от холода и долгого ожидания. — Ослеп совсем, что ли?

Впопыхах Шульц чуть не наскочил на него.

— А! — подпрыгнул он от неожиданности. — Фи стесь? Как ше фас не саметиль? Фот! — показал на сани рукой. — Прошу раскрушать.

— А ты поменьше не мог привезти? — еще сильней осерчал Леонид. — Чтобы надольше хватило?

— О! Фи исфоляйте шутить! — понимающе закивал Шульц и засуетился возле саней, развязывая поклажу. — Это карошее тело. Но фи не снаете стешних услофий. Сопка, сопка. Снек, снек. Почти что по ротт. Польше не привесешь. Мерин утонет. Я и так ему помогаль. А чтобы сила была, браль с собой… как ее… путылька, путылька. Пиль ис корлышка и кушаль сугропп.

— Ладно, — махнул Леонид. — И так видно, что пил. А вот что нам делать с такими дровами — это вопрос. У нас же ни топора, ни пилы.

— О-о-о! — Шульц просиял от возможности помочь. — Это мы фам будем давать. Фот! — Он вытащил со дна розвальней инструмент, протянул Леониду. — Перите. Сафтра будете фосфращать.

Когда жерди были сброшены у крыльца, Шульц спешно попрощался с друзьями, завалился в широкие розвальни, понукнул коня и гаркнул на всю улицу, безбожно коверкая мотив и слова:

Хас Пулат малато-о-о-о-й,

Тфой испушка пусто-о-о-й.

С удалою женой

Оеей, оеей!

— Все у них здесь, что ли, такие? — хохотнул Василий, отаптывая снег возле жердины потолще.

— Не говори. Еще ни один нормальный не попадался.

Пилить без козел было несподручно, однако продрогнув до костей на морозе, друзья работали в охотку, торопились и быстро управились сперва с одной сухостоиной, потом и с другой. Раскололи чурки напополам, перетаскали, стали растапливать печку, заткнув дыру над дверцей обломком кирпича.

Сухие смолистые дрова разгорались весело, и вскоре в промерзлой избе стало теплеть, с потолка бойко закапала отпотевшая изморозь.

Пора было думать об ужине. Кинули жребий, кому бежать в магазин. Выпало Леониду.

— Снегу пока на чай натопи, — посоветовал он Василию, доставая из чемодана авоську. — Про колодец или прорубь забыли у Шульца спросить.

— А ты… это самое… — заухмылялся Василий, — тоже… кой-чего проверни. Как-никак новоселье.

На улице была уже ночь — быстро темнеет в горах.

В низком и черном, как деготь, небе шевелились крупные, почти в кулак, звезды, но какой свет от звезд? — после избы Леонид никак не мог разглядеть дорогу, то и дело ухаясь в рыхлый, сыпучий снег и с трудом вышаривая валенком твердое.

В поселке — ни одного фонаря, ни одной простецкой лампочки на столбу, ни одного огонька в окне. Окна изнутри на четверть подернуты льдом и изморозью, а снаружи припорошены снегом, и через них, хоть прожектор включай, не пробьется ни один лучик на улицу.

Вскоре глаза присмотрелись. Отчетливей проступили силуэты домов, проклюнулась меж сугробов отполированная санями дорога. Идти стало легче, спокойней. Но неожиданно откуда-то шарахнулась прямо под ноги разъяренная собачонка и захрипела, крутясь, зашлась будто в кашле в простуженном лае.

Леонид замахнулся на нее авоськой — она того сильнее взвилась. Слава богу, подвернулась какая-то палка, и он стал отбиваться. Так, отбиваясь, и добежал вполуоборота до поселкового магазина.

А в магазине шум и сутолока, как в забегаловке.

Возле прилавка, напирая друг на друга, колготилось десятка полтора мужиков, и по пьяному делу каждый норовил кого-то опередить, кого-то оттиснуть.

— Ну ты! Куда прешь? — кричали. — Жмешься, как кета к гальке.

— Подумаешь, девочка!

— Был бы девочкой — промолчал!

— Тищ-ще! Тищ-ще! Не мащ-щайте работать! — то и дело осаживал продавец, горбоносый и смуглый, будто прокопченный южанин, не то грузин, не то армянин. — Мне условий нужны!

По-аптекарски точно и быстро он отмерял мензуркой из блестящего хромированного чайника прозрачную жидкость, выплескивал в протянутые посудины и ловко отсчитывал деньги.

«Спирт», — догадался Леонид.

У некоторых мужиков были, видимо, уже «опробированные емкости»: бутылочки из-под уксусной эссенции, какие-то замысловатые, неизвестно где взятые колбочки, потому что в них продавец лил сразу из чайника, не прикасаясь к мензурке.

Дело двигалось споро, и, чтобы не толкаться зазря у прилавка, Леонид отошел в уголок, стал ждать, когда схлынет народ.

Однако в магазин все подходили и подходили новые мужики. Ввалился совсем «на развезях» Шульц, начал приставать к мужикам одолжить денег.

Денег ему не давали. Он протиснулся к продавцу, чтобы налил «под расписку». Но тут в магазин баржей вплыла Шульчиха, потянула мужа за полы дождевика, запричитала:

— Отто, Отто! Опомнись! Сколь мошно, сколь мошно?

Потом, вскипев, завращала свирепо глазами, сгребла Шульца в охапку и поволокла к двери. Тот вырывался, дрыгал ногами, с улицы слышалось:

— Отпусти, отпусти, тебе говориль! Собака!

В магазине смеялись:

— Ну, попался мужик!

— С такой бабой не разгуляешься. Ручищи — только свиней на бойне глушить.

Наконец Леонид дождался очереди. Он замешкался немного, раздумывая, что купить. Полки ломились от всевозможных консервов: мясных и рыбных, фруктовых и овощных; многие Леонид видел впервые. Но, пожалуй, кроме консервов да желтеющих лунами большущих, с бригадную сковороду, кругов прессованной картошки да капусты, больше и не было ничего. Даже хлеба не было, его, оказывается, разобрали еще утром, сразу после привоза.

Приглядевшись, Леонид купил ржаных пряников, сахару, масла, говяжьей тушенки, спросил:

— А у вас вино есть?

— Вино? А это что — рыбий жир?! — вдруг заорал продавец, сверкнув белками выпуклых глаз, и шлепнул ладонью по чайнику. — А это что — сироп из персик? — кивнул он на стоявшую поодаль железную бочку, из которой набирал в чайник. — Вино! Кавказ поезжай, там вино пить будешь, яблоки кушать будешь. Здесь Колыма. Здесь нет «Изабелла», нет яблок и пэрсик!

«Ну и черт с тобой!» — Леонид повернулся и пошел прочь, чувствуя на себе любопытные взгляды завсегдатаев магазина.

В избе теплота и уют. Темно и тихо. От жарко натопленной печки тянет ласковой благодатью. Василий давно уже спит, сладко посапывая и почмокивая губами, а вот Леониду не спится на новом месте.

Он приподнимается, тянется к тумбочке за сигаретами, долго курит, стряхивая пепел прямо на невидимый пол.

Засыпает близко к полуночи.

И уже в полудреме ему чудится, будто в непроглядной темени выстывающей избы пошаливает ветерок.

* * *

Проснулся Леонид от холода. Шевельнулся под одеялом: постель — как лед. Изо рта при каждом выдохе — пар.

Василий в длинных, почти до коленей, трусах, в валенках на босу ногу и с накинутым на плечи одеялом прыгал, лязгая зубами, около Леонида и тормошил:

— Вставай, вставай! Чудо!

— Что за чудо? — прохрипел Леонид.

— Вода в чайнике застыла. Начисто. — Василий хотел улыбнуться, но посиневшие, стянутые холодом губы не слушались, кривились в глупой гримасе. — И вот! — показал он на угол.

В углу под потолком белел пышный, ядреный, как заматеревший гриб-древесник, что плодится в мокрых подпольях, куржак.

Не хотелось не только вставать, но и двигаться.

— Сколько время?

— Восьмой час.

Леонид все же пересилил себя, отбросил одеяло, спрыгнул с кровати и — ух! — будто на снег наступил, обжег пятки об пол.

— Ну и удружил нам товарищ Драч. Избушка — что решето.

— Н-ничего-го! П-перезимуем! — бурчал Василий, склонившись над печкой и с трудом попадая поленьями в дверцу — его колотило. — Н-нич-ч-чего! Счас станет жарко.

Мешкать и потягиваться было недосуг. Леонид метнулся на помощь, нащепал лучин. Накинув пальто, сбегал с ведром за снегом, примостил ведро на плиту…

В плите гудело, играло алое пламя. Изба, хоть и нехотя, стала наполняться теплом. Вскоре утрамбованный в ведре снег набух, как губка, просел — со дна можно было сливать в рукомойник. Запарил и чайник с застывшим чаем, а вскоре задрожал, гремя о плиту, — скипело.

Ребята умылись, поели.

Пора было собираться в контору. Оделись в казенное: фуфайка, ватные брюки, серые валенки, брезентовка, — походили по избе, приноравливаясь к непривычной одежде, оглядели друг друга.

Коренастый, кривоногий Василий в «робе» показался еще косолапей, крепче, «клешнястей», и Леонид завистливо хмыкнул. «Земин, вы как коряга!» — сказала однажды школьная литераторша Анна Петровна, не любившая парня и допускавшая по отношению к нему всякие словесные вольности. Грубо, конечно. Непедагогично и грубо. Но — в точку. Действительно — как коряга. Здоровый, черт! Никто из ребят не мог его побороть, не говоря уж о Леониде, который с детства был жидок и узкоплеч, хоть и ростом удался как надо.

— Эх-х!

— Ты чего? — удивился Василий.

— Да так. Чудно немного.

— Ладно. Пошли.

За ночь мороз еще поднажал — было градусов полсотни, не меньше. Зато тихо. Ни ветерка, ни единого колебания. Над распадками как зависли пласты густого тумана, так и стояли недвижно, будто нарисованные на блеклой бумаге. В глубине распадков и в поселке было еще серовато, не совсем развиднелось, зато вверху, над сопками, по-праздничному алело и золотилось. Или там, в лучах невидимого далекого солнца, шел редкий снег, или здесь, в поселке, от густого морозного воздуха рябило в глазах, но казалось, что вершины сопок шевелятся.

«Как волны», — подумал Леонид, шагавший рядом с Василием по хрусткому снегу, и вспомнил про утренний сон.

Этот сон в последнее время снился ему часто. Правда, в разных вариациях, но… каждый раз заставлял переживать случившееся когда-то как вновь.

Было то в девятом классе, весной, в самое половодье, когда вспенившаяся, налитая вешними водами Обь морем разлилась по сорам — лугам, по веретям и сограм, по маковки затопив тальники, что пониже.

Однажды под воскресенье, в стылый ветреный день, одноклассницам Маше Подгорной и Юльке Лобановой, жившим не в селе, а напротив, в маленьком поселочке сплавщиков, загорелось съездить домой. Леонид и Васька, по прозвищу Хезма, пошли провожать. Едва вышли на берег — увидели: Обь бушует не в шутку, на середине гребнистые валы метра в два.

Перевозчик Васюта Ширков, старый чалдон, прозванный за непомерную леность и полное равнодушие к пассажирам Тюлиным Номер Два, лежал под яром прямо на песке и, накрывшись брезентухой, дремал.

— Чего? — поднял он голову, глянув на Леонида шально. — На тот берег? Да ты, случаем, парень, не опупел? Не видишь, падера поднялась? Если вам жить надоело, я не хочу помирать.

— Может, правда, девчонки, повремените, — посоветовал Леонид.

Васька Хезма смолчал.

Маша скривила губы, и в ее раскосых глазах Леонид прочитал: «Струсил, да? Струсил?» Отступать было поздно. Если б другая девчонка — плевать. Но Маша…

— Послушай, Васюта! Ты можешь не ездить. Мы сами с Васькой перевезем. И сразу лодку пригоним обратно.

— Дык давай, паря, давай! Езжайте, а я посмотрю!

Васька сел на лопашные, Леонид — на руль. До середины добрались сносно, хоть и трепало нещадно. А на середине…

Один бурун обдал с ног до головы, второй. Под ногами захлюпало. Лодку повернуло боком к ветру, и она оказалась между двух самых большущих волн, то сжимавших, то раздиравших реку гармошкой. В одно мгновение скрылись из виду берег, дома, тополя — только бусое небо над головой да две водяных горы по бокам.

И обалдевший от страха Леонид сорвался и заорал по-блажному. Впрочем, все орали тогда.

На берег выходили, не глядя друг на друга. Леонид вообще не мог от земли глаз оторвать: ведь ни кто-то другой, он сидел на корме. А кормчий, как капитан, в ответе за всех и выдержку должен иметь… Лишь Василий смеялся: подумаешь, драма. Пронесло, и порядок. И его неестественный смех был непонятен и неприятен.

С Машей у Леонида после того случая разладилось сразу и навсегда. А могло бы…

Ладно, не надо об этом. Надо думать сейчас совсем о другом. Вот уж контора.

Контора участка — обычный старенький домик, может, немного побольше других — притулился у старых отвалов чуть в стороне от поселка и походил на ссутулившуюся кукушку, презрительно отделившуюся от тесной дроздиной стаи. Внутри — две половины. Одна, что поменьше, — пустая, заброшенная, наверно, потому, чтобы меньше топить. Во второй, в углу — обшарпанный письменный стол, один-единственный стул, посередке — несколько грубых скамеек.

Народу — битком. Кто стоит, кто сидит. Но сидят не на скамейках, а на корточках вдоль стен. «Точь-в-точь как в нашем колхозе», — отметил Леонид, еще школьником забегавший иногда в правление к дядюшке-бригадиру.

У окна, чуть отдельно от всех, — несколько женщин. Накурено. Дым под потолком — слоями. Разнарядка.

Драч, в той же фуфайке, в тех же ватных штанах, что вчера, только без шапки, она в руке, вьюном вьется возле стола, дает указания.

— И чтоб к вечеру в пятой шахте все было чисто! Понимаете? Чисто! Это надо же! За две смены не могли выдать отпаленные пески на-гора.

— Не за две, а за одну, — возразил кто-то. — Вчера весь день не скреперовали, лебедку ладили.

— Вторая смена что делала?

— Смолила и к стенке становила!

— Потом, потом шутить будем, — отмахнулся как от мухи от этой реплики Драч. — Ритм работы нарушен, товарищи! Ритма нет, понимаете?

— Ну ежели насчет ритма, то это ты в точку. Какой там к лешему ритм, когда крепильщики вчера всю смену проспали в компрессорной.

Василий как ни в чем не бывало прошел к скамейке, сел, поманил Леонида. Но Леонид остался стоять у двери.

— С пятой все ясно, — продолжал Драч. — Четвертая! Сколько шпуров отбурить осталось?

— Ты мне не спрашивай про шпуры! — вскинулся с корточек какой-то усатый дядька. — Ты мне напарника дай! Сколько можно одному по забою шастать?

— А где я возьму? Рожу?

— А зачем ты поставлен? Ищи! Спрашивать все мастера.

— Ладно, не кипятись, как холодный самовар. Шестая! Вагонетку на рельсы поставили?

— Поставили. Только трос наращивать надо. Этот уже короткий. До лотка метров пять не достает.

— Дам трос. Третья!

Больше половины из того, о чем говорилось, Леонид не понимал. Почему на участке так много шахт? Людей — всего ничего, а шахт — и Шестая, и Четвертая, и Третья… Что это за шахты? Потом: крепильщики и компрессорная. Как крепильщики остались в компрессорной? Кто пустил? Это же святая святых. Опять же речь о вагонетке идет и неожиданно — какой-то трос? К чему трос? Что за производство такое?

Разнарядка кончилась, все двинулись к выходу.

— Ну, что скажете?

Это Драч, распаренный как после бани.

Леонид шагнул от порога к столу.

— Что сказать… — Василий поправил воротник брезентухи. — На работу пришли.

— Но вам положено три дня на устройство!

— У нас же не свадьба.

— Так-так-так, так-так-так! — Драч усиленно старался поймать какую-то мысль, но она ускользала. — Ага! — вдруг ударил он себя по коленке. — Кто умеет бурить?

— Я.

— И я.

— Добро! Эй, Федотов, Федотов, вернись! — заорал Драч, соскакивая с табуретки.

Никто его не услышал, понятно. Далеко уже были. И он пулей метнулся к двери, оставив ребят одних. Вернулся минуты через три с Федотовым — тем усатым мужиком, что требовал напарника.

— Вот! — радостно кивнул на парней. — Выбирай!

Федотов, как цыган, покупающий лошадь, стал со смаком, неторопливо и придирчиво оглядывать с ног до головы того и другого.

Леониду сделалось не по себе. А Васька вдруг двинул широким плечом, ухмыльнулся и кинул Федотову свою клешнястую в коричневых конопушках пятерню.

— Земин. Василий Степанович, — весело сказал. — Техник-разработчик. К тому же бурильщик восьмого разряда.

— Ух ты! Даже восьмого! — Федотов откинулся и захохотал. Потом оборвал смех, глянул на Василия уже почтительно-весело и коротко бросил: — Пошли!

Васька — грудь колесом — вперед.

— Ничего! И тебя к месту определим, — подмигнул Драч Леониду. — Подожди только чуток, я сейчас сбегаю в одно место, вернусь и все утрясем.

Леонид остался в конторе один. Время будто остановилось.

Парень выкурил несколько сигарет, два раза выходил на улицу — Драча и след в поселке простыл. От нечего делать подсел к окну, отковырнул ногтем от толстого наплыва ледышку, стал водить по стеклу. Ледышка таяла, и с нее, как слезы, скатывались прозрачные капли.

Думал:

«Ну и Васька, ну и хват! Никогда он ни в чем не теряется. И везде будто дома!»

Вспомнилось вдруг не так уж давнее лето, когда они после десятилетки приехали в Томск поступать в политехнический институт и срезались, не выдержав конкурса. Сникший в одночасье Леонид не мог ни спать, ни есть и только валялся на общежитской кровати да смолил крепчайшие до першения в горле папиросы «Байкал». Домой возвращаться ни с чем — было стыдно, бросаться в другой институт — бесполезно: везде закончились экзамены у второго потока.

Васька Хезма и бессонницей не мучился, и времени зря не терял. С утра до вечера пропадал где-то в городе, а на третий день после обеда влетел в комнату как угорелый, глаза горят, рыжая шевелюра взлохмачена, и выпалил от порога:

— Ну, пессимист, собирайся! Живо!

— Это куда? — поднял голову Леонид.

— В индустриальный, к товарищу Прозорову! Хотели стать горными инженерами, будем горными техниками. Подумаешь, разница!

— Постой, ты о чем это? Объясни толком.

— А чего объяснять! — от волнения Ваське не хватало воздуха. — Бегал я, бегал, искал, искал… У кого только не спрашивал совета, куда бы пристроиться. А тут в столовке один стиляга и говорит: «Дуй, парень, пока не поздно, в индустриальный, прямо к директору техникума товарищу Прозорову. Он, — говорит, — мужик ушлый, двадцать мест в сокращенную группу оставил. Специально для таких вот, как ты»…

— Ничего не пойму.

— Поймешь! Директор на студентах зуб съел. Он как рассуждает? Если человек после десятилетки идет сразу в техникум, значит — не того, мандраж пробирает, слабак, значит — и учиться будет с двойки на тройку. А тот, кто в институт поступал — сила, хоть и по конкурсу не прошел. Вот Прозоров и режет своих абитуриентов напропалую и ждет до последнего момента, когда к нему отсеянные из институтов повалят. Ну я, понятно, как услышал про это, сразу к нему. Так и так, говорю, Евгений Викентьевич, мы с другом хотели бы учиться у вас, хоть сегодня готовы приемные сдать. Он тут же вопросик: «А в какой институт поступали?» — «В политехнический, — отвечаю, — имени Кирова». У него даже глаза сквозь очки заблестели: «В политехнический? Хорошо! Что же вы, троек под-нахватали?» — «Нет, — толкую, — миновали троек, просто не добрали по два очка». — «А родом откуда?» — «Местные, — отвечаю, — обские». Он и вовсе растаял. «Никаких приемных экзаменов, — говорит, — у меня сдавать не надо. Заберите в политехническом документы и экзаменационные листки не забудьте. По ним и приму. С богом, — смеется, — через два с половиной года с дипломами будете».

Васька сиял. Рыжее, в конопушках лицо, казалось, вот-вот брызнет алым свекольным соком.

Леонид тоже ожил. Он ухватился за негаданный случай, как утопающий за соломинку, и в тот же день они были зачислены студентами в Томский индустриальный, хоть и не с такими почестями, какие представлял себе Леонид, выслушав Ваську.

«Да, Томский индустриальный… Учеба… Все это хорошо. Но где же все-таки Драч?» — в который раз спросил себя Леонид.

Драч появился в конторе часа через два с каким-то плюгавым мужичонкой, в лицо которого будто въелось выражение брезгливости и презрения ко всему буквально, что только может быть на земле.

— Вот он твой помощник! — браво выкрикнул мужичку Драч, кивнув на Леонида, и поинтересовался с шутливым почтением: — Подойдет? Или нет?

— Грамотный больно. Боюсь, — скривил губы мужик, но, хмыкнув, милостиво согласился. — Ладно уж, если некому боле. — Вяло протянул неживую руку, представился: — Хахалинов. Скреперист.

«Ну и фрукт, — подумал Леонид. — Откуда тебя только выкопали такого? — повернулся к Драчу. Так хотелось сказать: — И ты хорош! Что это за манера на Боковом направлять на работу не по-человечески, а по-скотски. Хоть бы объяснил: куда, чего? Хоть бы мнения спросил: согласен ли я работать с таким опенком? Все с маху, все от фонаря, абы как. Ух-х, даже зла не хватает!»

Но не стал ничего такого говорить Леонид, взнуздал себя мысленно, как коня, спросил только глухо, чуть слышно:

— На работу когда?

— В четыре.

Леонид посмотрел на часы, было без четверти два.

— Ладно. Понятно. — И пошел из конторы.

Глава вторая

Снег искрится, больно режет глаза. Сколько его! И распадки в снегу, и сопки в снегу, и, кажется, само небо, полинявшее от жесткого, колючего колымского солнца, тоже в снегу. Все неподвижно, будто застыло навеки.

«Белое безмолвие», — вспомнил Леонид название одного из рассказов Джека Лондона и подивился, как точно этот далекий, живший намного раньше его писатель всего в двух словах выразил сущность этого однообразного северного мира.

Рип-рип-рип, рип-рип-рип, — скрипит, поет на одной пронзительной ноте снег, и только этот скрип будоражит морозную тишину. Тропинка, словно ручей, петляет по распадку, огибает ворсистые от инея валуны и выступы скал, вьется вокруг давнишних заброшенных отвалов, то ныряет куда-то вниз, то взлетает вверх, и не видно ей конца-краю. На тропинке вереницей растянулись люди — идет на шахты вторая смена. Среди них Леонид. Леониду жарко. Он взопрел от ходьбы в неуклюжей плотной одежде, а лицо озябло, жжет его крепким морозом, особенно щеки и бороду, и приходится то и дело тереть его варежкой. Когда же край этой несчастной тропинке? Драч сказал, что от поселка до шахт три километра, а Леониду кажется, что они прошли десять и еще идти столько же.

Но вот впереди, в долине, как египетские пирамиды среди пустыни, замаячили островерхие конусы отвалов. Один, второй, третий… Но где же подъемники, где надшахтные постройки? Ничего нет. Только белый снег и — конусы, конусы…

— Нам туды, — кивнул Хахалинов и свернул по тропке влево, к самому крайнему.

Подошли. Вблизи отвал смотрелся не так красиво, как издали. Обыкновенная куча породы. Высокая, конечно, раскидистая — одним махом по кругу и не обежишь, но и только. Леонид всегда представлял себе золотоносные пески такими, как пески на обских плесах — крупчатыми, сыпучими, мелкими. А тут бог знает что. И галька, и комья смерзшейся глины, и лоснящиеся, похожие на поросят, булыги пудовые.

По южному склону отвала, от подножия и до самой макушки, — крутая нитка узкоколейки. На рельсах в наклон — саморазгружающаяся вагонетка. От вагонетки — струна троса, перехлестнувшая отвал поперек. Вот и вся наземная техника.

«Хоть узнал, зачем трос, — хмыкнул Леонид. — Тросом вагонетки наверх поднимают. Значит, с той стороны должна быть лебедка. Точно! Вот она, будочка деревянная. А где же шахта у них?» И тут заметил, что рельсы узкоколейки скатываются вниз, в глубокую черную дыру. Стенки «дыры» почти не закреплены, беззубо щерятся неровностями рваной мерзлой земли. На выступах — косматые куржаки, наплывы льда. Господи! Неужели это и есть шахта? Ну да, она! После первоклассных рудников Восточного Казахстана и Красноярского края с мощными наземными сооружениями, с подъемными клетями на пятнадцать — двадцать человек, с глубиной нижних горизонтов до шестисот метров и больше, все увиденное показалось таким примитивным, доисторическим, несерьезным…

— Пошли в компрессорну, — пробурчал Хахалинов, огибая отвал. — Подождем, пока остальны подойдут.

Компрессорная оказалась обычной землянухой, обложенной кусками мерзлого дерна. Посередине, на черном земляном полу — небольшая установка для выработки сжатого воздуха, рядом — распределительный электрощиток, сбоку — кинутая на две чурки плаха вместо скамейки, в углу железная печка.

Холод смертельный, аж скулы сводит.

Хахалинов сунул в печку два корявых полена, плеснул из ведра солярки, поджег. Печка задрожала, загудела, выпыхивая из щелей кольца черного дыма. Потеплело мгновенно.

Через несколько минут в землянуху ввалились двое: один молодой, юркий, второй степенный, в годах.

— Ты, что ли, Ленька Курыгин? — безо всякого спросил молодой от порога.

— Я. А что?

— Друг твой привет передал. Сейчас встретились на дороге, со смены пошел.

— Ага, — мотнул головой Леонид, пожалев о том, что поспешил за Хахалиновым и сам не увиделся с Васькой.

— Во-о-о-т! — затянул Хахалинов, подливая в печку еще солярки. — Добры люди тютельку в тютельку со смены идут, а наши еще с обеда удрали.

— А чего им здесь делать, — встрял пожилой, — если раньше времени и отбурили и отпалили?

— Я не о бурильщиках говорю! — рыкнул Хахалинов. — Я вон об его сменщике, — кивнул на молодого. — Тоже мне, компрессорщик! Не мог подольше шахту попродувать. Счас проходил, из устья как после пожарища угаром воняет. Тебе конешно… Ты со своей вагонеточкой наверху сидишь. А нам вон с Курыгиным до полночи в норе корпеть.

Пожилой только плечами пожал, ничего не ответил.

«Однако этот Хахалинов куда занудистей, чем я подумал вначале», — покосился на своего «начальника» Леонид и поглядел в упор на молодого: не так ли? — паренек ему поглянулся сразу. Тот не понял.

— Вот гад! — заругался. — Неужели и впрямь не продул? Дай-ка фонарь, — попросил пожилого. — Сбегаю в шахту, шланги проверю. Придется включить компрессор, погонять с полчаса.

Хлопнул дощатой дверью, умчался. Вернулся по-быстрому.

— Точно, горелой взрывчаткой воняет. Завтра Митьке морду набью! — Нагнулся к машине, поколдовал, что-то крутнул — в компрессорной загрохотало, хоть уши пальцами затыкай.

Какое-то время сидели, курили. Потом Хахалинов сделал знак: пошли.

В шахту, как в погреб, вела простая деревянная лестница. Может, метра три, может, больше. Невеликий уступ, едва повернешься, и еще такая же лестница. Дальше — пол, шахтная «почва», над головой — кровля. Ни штреков, ни квершлагов, ни камер, ни других горных выработок. Просто полое пространство, и все. Как в пещере.

Возле спуска горит тусклая лампочка, бросает желтый свет на глыбистые неровные стены, на разбегающиеся в разные стороны веером столбики крепления. Но свет недалеко достает. Метров за пять от лампочки уже лютая чернь, неизвестность. Где-то там, в этой черни, — забой, отпаленные пески, которые надо выдать наверх.

Но не об этом думает сейчас Леонид. Озираясь по сторонам, задирая голову под «потолок», он ежится: почему вокруг такая легкая крепь, почему совсем не заделана кровля? Ведь это же не граниты и не базальты, и даже не сланцы, это же россыпь! В любое время может рухнуть и завалить все к чертям. Вместе с костями и потрохами. Вон какие глыбы висят!

— Не дрейфь! — слышит он нудный голос Хахалинова. — Тут — вечная мерзлота. Взрыв ее, язву, и то не берет.

«Ага, вечная мерзлота, — соображает Леонид. — Понятно», — и поворачивается к Хахалинову. Тот возится возле скреперной лебедки, которая установлена прямо под лампочкой, разбирает перепутанные троса. Работая, все время косится на яму перед лебедкой, чтобы не оступиться и не нырнуть в ее темное чрево. Яма — по-книжному дучка — без решетки, и сыграть в нее запросто. «Это под нее рельсы с отвала подходят, — догадывается Леонид. — Под нее и вагонетка подкатывается. Все ясно. Производство тут вовсе несложное. Из забоя пески скреперуются в дучку, вагонетка вывозит их на отвал».

— Чего стоишь, будто в гости пришел? — Хахалинов поднял голову над лебедкой, хлестанул Леонида презрительным взглядом. — Ишь, расстоялся.

— Так вы скажите, что делать!

— А ты сам че, первый день замужем?

— Ну а если и в самом деле первый?

— Какому лешему тебя учили тогда! Бери вон переноску, штыри, кувалду и дуй в забой, блок закрепляй!

Леонид включил переносную лампу, нагрузившись потащился в глубь шахты. Шлось тяжело, неловко. Необношенные, жесткие валенки терли ноги, цеплялись за валуны, вязли в рыхлой породе. Но вот и забой. Вдоль боковой стенки — высокая гряда отпаленных песков. «Веерная система. Рвут не со лба, а с краев», — подумал Леонид, сбрасывая с себя груз. Высветлил лампочкой рваный забой, отыскал в сторонке три специальных шпура. Взял штыри, вогнал их кувалдой под самое основание, расклинил стальными клиньями. Теперь не вырвет, хоть паровозом дергай. Вернулся к лебедке, взвалил на плечо полупудовый блок с двумя концами толстого троса, упираясь, потащил в забой. Ухнув блок на землю, посмотрел на свет Хахалинова, приноровился, как будет прямее, сподручнее брать пески, вдел крюк блока в проушину среднего штыря. Слава богу, можно работать!

— Че, сделал? — сморщился Хахалинов как от зубного нытья, когда Леонид подошел.

— Сделал, конечно.

— А каку холеру пришел? Ты мне здеся не нужен, ты мне тама нужен. Сигналить будешь, чтобы не гонять скрепер в холосту. Знашь хоть как, нет? — Он вытаращился, укатил глаза куда-то под брови, засопел, будто спрашивал невесть о какой важной штуковине, пояснил: — Мигнешь лампочкой раз — значит, стоп. Два раза — вперед. Три — назать. Понял? Иди.

Неуклюже, по-рачьи задом наперед ползет по шахте скреперный ковш. Задирая «хвост», будто на ощупь, с опаской взбирается на подвернувшийся валун и тут же тупо шмякается с него, скрежеща металлическим днищем по гальке. Вот он приближается к куче отпаленных песков, медленно, с усилием поднимается на нее. Блок натужно визжит, звенят натянутые до предела троса.

Леонид во все глаза следит за ходом ковша, чтобы усечь, когда он окажется в выгодном положении. Ага! Вот он, как раз перед горкой, которую только что переполз. Леонид отсоединяет от лампочки проводок: миг! — и тут же, сделав небольшой перерыв, два раза: миг, миг!

Ослабнувшие было троса вновь натягиваются струной. Ковш с урчанием вгрызается в пески, набирает их полную пасть и тяжело ползет к дучке. «Хорошо!» — радуется Леонид. Но тут под нож ковша подворачивается, огромный, в два обхвата, голыш. Ковш наворачивается, два раза подпрыгивает и уже пустой, налегке, раструсив всю породу, прется себе дальше. Миг, миг, миг! — растерянно мигает Леонид. — Назад! Ковш замирает, снова пятится к куче.

Леонид вытягивает голову из-за частых столбиков крепи, снова впивается глазами в проклятый скрепер. Ах, как хочется выскочить ему из укрытия, схватить ковш и сунуть носом в самую гущу песков, но нельзя — запрещено по технике безопасности. Вокруг холодина — сильней, чем на улице. Шапка и ворот фуфайки у Леонида в затвердевшем, слоистом инее, пальцы рук — как крючки, а спина от напряжения мокрая — липнет рубаха. «Ну давай, давай, давай! — шепчет ковшу Леонид. — Поддевай, поддевай!» Но ковш, как назло, не вбуравливается в пески, скользит по поверхности. Назад! — мигает Леонид. Вперед, вперед! — мигает.

Троса неожиданно ослабевают и хлопаются на пол. Все замирает, только слышится сердитое повизгивание гальки под пимами Хахалинова.

«Опять бежит, — вздрагивает Леонид. — Опять бежит, гад!»

Хахалинов подлетает с искаженным ярью лицом. Глаза как у черта — одни белки.

— Ты чего елозишь, чего елозишь, как задницей по перине? — орет. — Помощничек, мать твою перемать! Так мы за год не управимся. Ишь, за крепление спрятался! Ты еще на другой конец шахты уйди!

Хахалинов подскакивает к ковшу, в сердцах хватает его за бока и тычет, тычет носом в пески: «Вот так его, суку, вот так!»

Ковш не поддается, в нем пуда три, и Хахалинов вовсе звереет.

— Чего стоишь остолопом? Помогай!

«К черту технику безопасности! — думает Леонид, когда Хахалинов убегает. — К черту все на свете! Двум смертям не бывать, одной не миновать. Лучше угробиться, чем выслушивать матерки этого идиота! — И уже не прячется за крепление, стоит рядом с тросами. — Пусть, пусть! — разжигает себя. — Назло Хахалинову, назло всем полудуркам!»

Когда приближается ковш, он хватается за заднее кольцо, где крепится холостой трос, на ходу тянет в нужную сторону. Ковш, как свинья рылом, поддевает самое основание кучи.

— Ага-а-а! — кипит Леонид. — Вот так-то, дружок! — и мигает Хахалинову. — Пошел, пошел! Чего мух ловишь, раззява? Глотку рвать все мастера.

Пески были почти выбраны, оставалась самая трудная работа — зачистить забой. Разгоряченный работой Леонид уже не замечал ни звенящих рядом тросов, ни штыря, который в любое время может расшататься и пулей отлететь от стены вместе с блоком, он следил только за ковшом, помогая ему загребать песков побыстрей и побольше.

Все шло как надо. И вдруг!

Будто кто-то хряпнул над ухом дуплетом из дробового ружья. В тот же миг вокруг Леонида жжукнули и с воем завертелись, завертелись тысячи огненных ос. Потом стало тихо и темно-темно. Шевельнувшись, Леонид понял, что он не стоит, а лежит. Лежит на клыкастой мерзлой породе, связанный по рукам и ногам.

«Трос, — догадался он. — Лопнул. — И как о чем-то постороннем подумал: — Когда трос лопается, он скручивается спиралью. Значит, я в эту спираль угодил».

Хотел подняться, но горло больно сдавило, перед глазами поплыли круги, и тело закачалось как на качелях, проваливаясь куда-то…

Когда очнулся, руки и ноги были свободны, под голову подложено что-то мягкое. Хахалинов в одной рубахе, без шапки стоял перед ним на коленях и всхлипывал:

— Парень, парень! Где болит-то, где болит?

— Нигде не болит, — прошептал Леонид, удивляясь жалкому виду Хахалинова.

— А ну встань тогда на ноги, встань.

Леонид осторожно поднялся, размял ноги.

— Н-нет, нигде не болит…

— Ох-х! — всей грудью выдохнул Хахалинов. — Значит, ты просто с испуга сомлел. А я-то уж думал… Ну повезло тебе, парень! В рубашке родился. — Не стесняясь, он по-бабьи швыркнул носом, стал суетливо натягивать телогрейку. — Пошли тогда, пошли, милый. Конец смене.

«Здорово же ты, брат, перетрух, — усмехнулся про себя Леонид. — Куда и вся злость подевалась. Прямо агнец!» — Вслух же спросил: — А забой чистить?

— Ладно, ладно. И так отбурят. Не каждый раз.

— Но надо же штыри вытащить, блок и троса унести.

— Иди, иди! Иди в компрессорну к Пашке Семенову. Я сам тут управлюсь, — махнул рукой Хахалинов, но вдруг что-то вспомнил, насупился, зашевелил желваками. — Это кто же тебя, ученого человека, надоумил из-за крепи вылазить, а? Тебе че, жить надоело? Технику безопасности не учил, а? Чуть было несчастный случай не произвел сам с собой, фрайер. А потом бы — отвеча-а-а-й!

«Во дает! — Леонид даже рот приоткрыл. От недавней растерянности Хахалинова и следов не осталось. Как ветром смахнуло, когда увидел, что все обошлось. Обошлось… А ведь могло бы…» — И только теперь почувствовал, как ему худо, как он боится даже мысленно представить то, что могло с ним случиться из-за его глупой выходки, поверни судьба чуть иначе.

Горло перехватило. Сильно кружилась голова.

Леонид выбрался из шахты почти на ощупь.

Пашка Семенов, молодой компрессорщик, сидел на корточках у остывающей печки, читал какую-то замусоленную книгу.

— Отработали? — поднял голову. — Слава богу! — и усмехнулся. — А видок у тебя, друг дорогой! Наверно, Хахалинов семь шкур за смену спустил?

— Воды нету? — Леонид бухнулся на самодельную лавку, вжался спиной в стену. — Пить.

Пашка перепугался, схватил в углу закопченное ведро, ухнул из него полную поллитровую банку, подал.

— Случилось что?

— Ничего не случилось. Устал очень.

— Понятно. Ну и как тебе наше производство?

— Примитивно.

— Ишь ты! Примитивно… Это же прииск, а не рудник. Сегодня здесь ковыряем землю, завтра вон там. Автоматику устанавливать не резон. Хахалинов где?

— Забой прибирает.

— Понял. Побегу к лебедчику Макарову сбегаю. Чего это нету его? Неужто Хахалинов позабыл просигналить отбой?

Вернулся Пашка минут через пять.

— Точно, не просигналил. Матерится Макаров. Даже погреться не захотел, бегом поперся домой. Говорит, всю смену мотал ему нервы Хахалинов. То всего полвагонетки нагрузит и мигает «пошел», то через верх начинает валить, а просигналить забудет.

— Он что у вас, все время такой?

— Да уж характерец у него не мед. А тут еще с горя на зелье исходит. Письмо из дома, из-под Хабаровска, получил. Баба у него загуляла.

— Как загуляла?

— Ты что, мальчик? Как! Чужих мужиков в дом приводит.

— Ну!

— Вот и ну.

В компрессорную ввалился Хахалинов. Глянул на парней подозрительно, сморщился, будто зубы заныли.

— Айдате, ли че ли, — сказал. — По времю дак спать уж пора.

Ночь. Чистая и холодная, как прорубная вода.

После теплой компрессорной мороз особенно колюч и заборист.

Опять та же тропинка, что днем, та тишина, те же сопки и снег.

Леонид немного приотстал от Хахалинова и Пашки, идет наособицу. Ему стало много легче. Голова больше не кружится, не тошнит. Мороз освежает. И потому думается свободно. Но думы Леонида нелегкие. Вот проработал с людьми целую смену, а почти ничего не знает о них. Чуть было не разговорился с Пашкой — поглянулся парень ему: читает — но опять же Хахалинов все перебил.

Интересно, догадался Пашка, что с Леонидом чуть не случилась беда? Нет, наверно. И хорошо. Леонид никому, даже Ваське, не расскажет об этом дурацком случае, а Хахалинов и подавно будет молчать. Не в его это пользу, выбалтывать.

Хахалинов… Дерьмовый мужик. Конечно, его можно понять. Нешуточное известие получил из дому. Но все-таки, при чем здесь люди? Зачем орать на них? Жена… А может, она потому и изменила, что Хахалинов в свое время извел ее своей вредностью? Может, он от природы такой. Попробуй вот, разберись.

«Разбираться в людях вам надо учиться сразу, — говаривал в техникуме преподаватель горного дела Скрипальщиков. — Иначе вы никогда не станете путными организаторами производства».

«Ага, — усмехнулся Леонид, — стоять за кафедрой и глаголить прописные истины хорошо. А ты в жизни попробуй».

Он вдруг вспомнил бригадира Сапогова, в бригаде которого работал целых два месяца на преддипломной практике и за два месяца так и не мог понять, что это за человек. Все смешочки да хохоточки. Сделаешь что-то не так, подойдет, ухмыльнется: «Ну-ну, со всеми бывает, со всеми», — и похлопает ласково по плечу. Но от этой ласковости мороз по шкуре дерет. Лучше бы выматерил, изругал. В глазах-то все равно написано: «Тоже мне, без пяти минут техник, едри ее».

И все-таки там было хорошо, на том Быструшинском руднике в городе Зыряновске.

С рудника не надо было вот так вот топать пешком, не надо было жечь лицо на морозе. Выйдешь из шахты холодный, закоченевший, грязный и мокрый, как черт, ничего не мило, ничего неохота, но к твоим услугам теплая мойка. Это в самую первую очередь. Сбросишь прорезиненную робу, кинешь в кабину и под душ, под его благодатную струю. Звенит струя, хлюпает вода о пол, как июньский дождь. Продрогшее тело медленно впитывает тепло, но ты и не торопишься, некуда торопиться. В твоем запасе не менее получаса. Вскоре становится жарко не только снаружи, но изнутри. Надеваешь чистую одежду и идешь в столовую, которая тут же, рядом. Талончик на бесплатное разовое питание тебе уже выдали сразу при выходе из шахты. Выбирай что хочешь из первых, что хочешь из вторых и третьих по своему вкусу, по своему усмотрению. У дверей столовой ждет автобус, который отвезет тебя в общежитие.

В общежитии Леонида койка стояла у самой батареи, которая жарила, как русская печка. С какой радостью прижался бы сейчас Леонид к ее ребристым бокам!

Что его ждет дома? Васька, наверное, давно уже спит, и натопленная им с вечера печь, конечно, порядком остыла. Хорошо, если есть в запасе дрова, а если все вышли?

Леонид и не заметил, как они дошли до поселка.

Возле магазина Пашка с Хахалиновым остановились.

— До завтра, — сказал Пашка. — Нам с ним направо, в барак…

— До завтра, — кивнул Леонид и — бегом, бегом по дороге: «Спит Василий или все-таки ждет?»

Васька спал. Подсунув под щеку ладошку, храпел на всю избу и чмокал губами. В избе вкусно пахло жареной колбасой, луком и приторно — перегаром.

«Напился, — подумал с тоской Леонид, раздеваясь. — Опять напился, поросенок несчастный!»

Васька и в самом деле был пьян.

Его напарник Сидор Петрович Федотов только вначале показался мужиком грубым и нагловатым, на самом деле — лучше не надо. Еще по дороге на шахту стал называть Василия сынком и все расспрашивал, какая там жизнь на материке, что нового в городе, в селах. А в забое, когда сели перекурить, признался:

— Я ведь давным-давно не был там. Как попал в сорок шестом по этапу на Колыму, так и живу здесь, хоть и давно срок отбыл. Один. Не к кому ехать. Да и привык, не хочу старое вспоминать.

Что означает это старое, Василий так и не узнал, зато о колымской земле и колымчанах наслышался вдосталь. А когда кончилась смена, они зашли в магазин, взяли немного спирта и по колымской традиции «вмазали» за знакомство. После тяжелой работы Ваську сразу же развезло, и он едва добрался до дому. Кое-как протопил печь, нажарил колбасы и ухнулся на кровать. О том, чтобы дожидаться Леонида, у него не было даже и мыслей: какое может быть ожидание, когда выпил, когда завтра к восьми на работу.

По-разному сходятся люди.

У Леонида с Василием тоже получилось по-своему.

В то лето, когда Леонид закончил семь классов, отец подарил ему наручные часы.

Однажды Леонид собрался в кино, надел легкую тенниску и часы нацепил. Едва прошел квартал и свернул на другую улицу, нос к носу столкнулся с колонистом Жабой.

Жаба с надвинутой на лоб кепке-восьмиклинке сидел на крылечке парикмахерской и от безделия вырезал большим складнем нехорошее слово.

Этого Жабу вместе с дружками Косточкой и Хмырем после отбытия срока в детской колонии привезли в село, как выразился участковый уполномоченный Федькин, на довоспитание в трудовом лесозаводском коллективе. Как уж их довоспитывали, неизвестно, но сельским мальчишкам, особенно кто потрусливей да похилее, от них житья не было. То в карман заберутся и стащат единственный рубль, выклянченный у родителей на кино, то изобьют, а то и вовсе изгальство учинят — заведут в темный угол и заставят землю жевать и глотать. Генке Родикову весной руку сломали да вдобавок отобрали отцовы кожаные перчатки — до сих пор боится дома сказать.

Леонид никогда не отличался ни особенной силой, ни смелостью и потому, увидев Жабу, как бы споткнулся и стал тихонечко поворачивать, чтобы дать деру.

Жаба это заметил. Ухмыльнулся загадочно, вскочил на ноги.

— Стой! — скомандовал коротко.

У Леонида ноги сделались ватными: ни взад, ни вперед.

А Жаба этакой танцующей походочкой обошел его по кругу, прищурился.

— От пижон! — заключил. — Корочки мокельные. Тенниска шелковая. Да еще при бочатах… А ну снимай!

— Что — снимай?

— Бочата, балда! — ощерился Жаба.

— Чего ты ко мне пристал? Чего ты пристал? — каким-то не своим, жалобным и писклявым голосом закричал Леонид. — Пусти давай, пусти, говорю! — Крутнул головой туда-сюда — улица, как назло, будто вымерла.

— С-с-снимай! — сквозь зубы, с присвистом, прошептал Жаба. — Снимай, а то шлифта выколю! — и поднес лезвие складня прямо к Леонидову глазу.

Леонид попятился. На какой-то миг в голове мелькнуло: а что если дать под дых? Жаба наверняка ничуть не сильнее его. Ростом — такой же. Плечи узенькие, как у девочки. Морда, правда, какая-то омерзительная, страшная, действительно как у жабы: глазки маленькие, щеки в прыщах, а рот до самых ушей. Но при чем морда? Можно зажмуриться. Однако не хватило духу ударить. «У него же нож, — подумал. — У него друзья. Проходу потом не дадут, с землей смешают».

И чувствуя себя самым последним идиотом, стыдясь своего малодушия и страдая, подрагивающими пальцами Леонид стал расстегивать ремешок…

— Шьете или порете? — послышалось за спиной.

Леонид волчком — на голос.

На тротуаре — присадистый, коренастый паренек.

Косолап. Потертые трикотажные штаны на коленях — здоровенными пузырями. Штопаная-перештопаная рубаха навыпуск. Рыжие вихры на голове — клочьями в разные стороны. А на скуластом лице не то ухмылка, не то любопытное удивление и хитринка. Да еще желание почесать кулаки.

— Шьете или порете? — повторил.

— Шьем, Хезма, шьем, — завихлялся, осклабясь, Жаба. — Вот с этим мальчиком обмен производим.

— Односторонний?

— Хм… Ну как тебе объяснить…

— Односторонний, я спрашиваю?

— Пошел ты!

— Чего?

— Пошел, говорю.

— Это куда, интересно?

— Туда! — И Жаба похлопал рукой по ляжке.

— Ах так!

Хрясь! — будто кто хрупкий талиновый куст обломил — и Жаба растянулся на тротуаре.

— За что? — заорал.

— За «туда». И еще за него, — на Леонида кивнул.

— Ну погоди! Встретишься ты нам в кривом переулке, — погрозил кулаком Жаба, поднимаясь и отступая. — Все кишки на кулак намотаем.

— Давай-давай, — небрежно махнул рукой паренек. — Дуй, не стой, пока солнышко светит. — Повернулся к Леониду, как ни в чем не бывало спросил: — Кто такой?

— Я или он? — не понял его Леонид.

— Ты, конечно, кто же еще.

— Леня Курыгин.

— Ле-е-е-ня! — передразнил парень. — А меня вот, например, Васькой Хезмой зовут. В каком учишься?

— В восьмой перешел.

— Хо! — обрадовался Васька. — И я в восьмой перешел. Правда, в шестом два года отбухал, но это ништяк.

— А я не знаю тебя почему-то. Приезжий?

— За всю жизнь дальше Борового нигде не бывал.

На Шпальной живу, там и семилетку закончил… Хо! Да я вспомнил тебя. Вы к нам с шефским концертом приходили в прошлом году. Слышь, Ленька, ты здорово учишься?

— Две четверки всего.

— А остальные пятерки?! — выпучил глаза Васька и швыркнул, шоркнув пальцем под носом.

— Ага.

— Да-е-е-е-шь! С таким дружить — горя не знать. Я, понимаешь, выше международной тройки никак не могу подняться. Башка у меня, понимаешь, какая-то… — повертел рукой у виска. — Хотел в ФЗУ махнуть, да мать жалко, плачет: «Кончай десять классов, и все». Ну кончай так кончай… Слышь, Ленька, будешь мне помогать? Я же в вашу школу перехожу. В одном классе будем учиться. Будешь?

— Еще бы!

— Вот и добро. А этих полудурков не бойся. Держись за меня.

— А вдруг они и тебя…

— Меня-а-а? Ха-ха! — Васька выпятил грудь. — Да я второй год в секции бокса при лесозаводском клубе занимаюсь. И они это знают.

Леонид с уважением посмотрел на Васькины руки. Мускулы, как булыжники, гуляют под кожей. С таким парнем не пропадешь.

А Васька, тем временем что-то обдумав, сказал:

— Слышь, Ленька. У меня завтра свободный день. Пойдем вместе по землянику. На гари, под Волково. Ягоды-ы-ы — хоть лопатой греби.

— Пойдем.

— Я к тебе забегу тогда. Скажи, где живешь.

— Садовая, тридцать четыре. И вот еще что. Если мы вправду будем учиться вместе, я сяду только с тобой.

Все три года, с восьмого и по десятый, они просидели за одной партой на удивление и на зло литераторши Анны Петровны, не понимавшей, как это Леонид Курыгин, лучший ученик класса, его гордость и слава, редактор общешкольной газеты, бичующий разгильдяйство и разгильдяев, может дружить с каким-то нерадивым корягой Земиным.

А Васька и впрямь не блистал успехами. Перекатывался с двойки на тройку, пробавлялся подсказками и списыванием, зато вне школы, как говорится, гремел. Играл на альте в заводском духовом оркестре, дрался, испытывая новые приемы бокса, с деревенской шпаной, вовсю крутил с девчонками, был на «ты» со взрослыми мужиками.

— Мой лучший друг и… что называется шеф, — с гордостью представлял он Леонида своим знакомым.

Но если говорить правду, «шефом» был не Леонид, а он, Васька Хезма. С первых дней их дружбы как-то так повелось, что Леонид во всем подчинялся Ваське. Скажет Васька: поехали на сора́ за диким луком — и едут, хоть Леониду порой неохота. Скажет Васька: пошли на танцы, хоть и знает, что Леонид вообще не танцует, — идут.

А с «помощью в учебе» и вовсе ерунда получалась. Начнет его Леонид корить за то, что лодыря корчит, что мог бы учиться не хуже других, занимайся серьезно, тот лишь рукой махнет:

— Да ну тебя! Ты лучше вон задачку реши за меня. Обещал ведь помогать. Помогай!

И Леонид решал.

Но задачка — задачкой. Ее решить можно. И домашнее сочинение за друга написать можно. Но как быть с заданием устным? Здесь Леонид был бессилен. И Васька пускался на хитрость.

По немецкому языку преподавала в их классе некая Агата Яновна Кунгель из переселенцев-волжан. Говорила она на родном языке, по мнению знатоков, с жутчайшим акцентом, зато с учеников своих снимала по семь шкур. Стоило один раз не приготовить урок — и двойка, в лучшем случае тройка за четверть даже ударникам была обеспечена.

Но не без слабостей человек. Имелась слабость и у Агаты Яновны. Она буквально таяла, если кто-нибудь из учеников самостоятельно выучивал несколько фраз и пытался с ней говорить по-немецки, особенно на темы, не имеющие отношения к школьной программе.

Васька Хезма мгновенно уяснил это для себя и, когда не «успевал» приготовить урок, что случалось довольно часто, блестяще обводил Агату Яновну вокруг пальца.

— Агата Яновна, — жалобно говорил, прижимая руку к груди, едва «немка» входила в класс. — Ихь бин кранк. — Я болен.

— О-о-о! — заводила водянистые глаза Агата Яновна. — Опять! Бедный мальчик! — И поспешно кивала: — Зетцен зи зих. Зетцен зи зих, Вася. Садитесь, пожалуйста.

Класс потел и терзался, с хрустом листал словари и пускал очи долу, не в силах ответить на трудный вопрос, а Васька сидел потихоньку и похихикивал в парту, хитро поглядывая на Леонида.

Леонид на него не сердился. Он даже порой завидовал Ваське, Васькиной лихости и непосредственности и, не задумываясь, прощал другу все его «прегрешения».

Но были два случая — это уже не в школе, а в техникуме, — которые Леонид до сих пор не может простить. Просто запрятал обиду подальше, заглушил насильственно в себе, а она нет-нет да и вынырнет этаким крохотным воспоминанием-поплавочком. Вынырнет и даст о себе знать. И ничего нельзя с нею сделать.

Задали им курсовой проект по деталям машин. Васька, по обыкновению, дотянул до последнего дня, едва-едва написав пояснительную записку, а чертеж так и не начертил. Походил-походил по общежитию, оделся, купил бутылку вина, выпил и завалился спать: будь что будет, все трын-трава.

«Вот поросенок! — злился Леонид. — Ему же вкатают двойку. Из техникума вытурят к чертовой бабушке. В который раз такие выходки».

Взял пояснительную записку, прочитал от корки до корки, стал прикреплять кнопками к столу ватманский лист. Прочертил всю ночь. Последний штрих накладывал уже при дневном свете.

Васька встал с помятой, в складках, физиономией. Подошел к столу:

— Мой? — спросил, ткнув пальцем в чертеж.

— Твой.

— Нич-чего. А какой масштаб?

— Один к пяти.

— А ты что, не мог сделать один к десяти? Посмотри, у тебя верхняя кромка детали почти упирается в рамку.

Леонид кинул на пол рейсшину и молча вышел из комнаты.

Второй случай произошел семестр спустя. За пропуски занятий Ваську лишили стипендии: через день ходил на товарный железнодорожный вокзал разгружать вагоны с каменным углем. А стипендия была немалая — тридцать девять рублей.

В день получки, пользуясь правами комсорга, Леонид собрал группу.

— Парни! — выступил с речью. — Земина лишили стипендии. Это может случиться с каждым. Нас тридцать человек. По рублю с носа — тридцать целковых. А тридцать целковых Земину хватит на месяц. Как смотрите? Если кто против, скажите.

Против никого не было. Леонид собрал деньги и торжественно вручил Ваське. Васька куда-то исчез.

Пришел в общежитие в десять часов вечера. Пьяный.

— Л-леня, п-прости! — хлюпал носом. — Такой день… Дружба… Б-братство… Все за одного, один за всех! Не м-мог я, не м-мог… П-прости…

— Да ладно тебе. Ложись спать.

— Т-с-с-с! — Васька приложил к губам указательный палец, повеселел как-то. — Слышь, Ленька! Д-дай мне свое пальто на вечер, а. Меня на крыльце одна принцесса ждет. Неудобно в моем обдергае. А? Слышь…

— Бери, бери! — взорвался Леонид. — Можешь еще деньжат прихватить. На ресторан. Мне сегодня вон отец прислал пятьдесят на штаны и вельветку. Черт с ней, с вельветкой и со штанами. Бери!

— А ч-чего. Возьму, если дашь. Денег у меня — н-н-ни гроша.

* * *

Но каким бы «забулдыжным» ни был Василий, уже на первой производственной практике Леонид увидел, что работать он может, и так, как ему, Леониду, никогда не суметь.

Василия в бригаде приняли с первых дней, хвалили за ухватистость и сноровку, давали самостоятельные задания, а Леонида дальше подсобников не пускали, поза глаза насмехаясь над его неумением быстро соображать и ловко управляться с делом. Леонид замечал это и еще больше робел и нервничал, хотя вслух никогда не жаловался. Василий всячески старался ему подсобить, ничуть не гордясь своим первенством, наоборот, даже стесняясь его.

Однажды старший звена Копылов, не любивший Леонида больше всех, приказал ему отбурить забой в восстающем, нарочно не сказав, какой надо делать вруб, дескать, ты ученый, сам смекай. Василий бурил в восстающих самостоятельно уже несколько раз и потому шепнул Леониду:

— Может, вместе помаракуем?

— Вася, мне хочется доказать самому. Самому, понимаешь?

Отрубил он вроде как положено, но, видать, занизил углы шпуров, и когда сделали отладку, шпуры эти выстрелили зарядами, как холостые патроны, не оторвав от забоя ни кусочка породы. Хорошо, что отладку проводили между сменами, и Леонид не увидел результата, как не увидели его Копылов и другие члены звена. Зато Василию повезло. Как говорят, не было бы счастья да несчастье помогло.

Когда вышли из шахты, в раздевалке встретился бригадир их комплексной бригады дядя Коля Миронов.

— Ребята, — сказал, — заболел Авдеев. Кому-то придется вернуться и подменить.

Возвращаться и вкалывать еще шесть часов никому не хотелось. Василию тоже, но он не посмел отказаться.

В шахте дядя Коля первым делом пошел осматривать забой. Василий — за ним.

— Мать моя! — всплеснул руками бригадир, едва они протиснулись в восстающий. — За последние десять лет впервые вижу такое. Кто бурил? Неужели этому охламону Курыгину доверили, черт бы его побрал?

Василия передернуло.

— Дядя Коля, — сдерживаясь, процедил. — Не смейте так говорить про Леньку. Вы его совсем не знаете. Он может… может… В общем, промахи у каждого могут случиться. А мордовать человека… так можно всю веру вышибить из башки.

— Ишь ты! — Миронов долго смотрел на Василия пристальными умными глазами. — Веру, говоришь, вышибить? Это ты, пожалуй, правду заметил. Но что же теперь делать прикажешь? Целая человекосмена для бригады пропала.

— Черт с ней, с человекосменой! Человек поважней.

— Ладно, человек. Бери перфоратор и перебуривай.

Василий кинулся к нему, раскрыл было рот, но тот отмахнулся:

— Понял. Никто ничего не узнает.

А через несколько дней в раздевалке как бы между прочим сказал:

— Вчера в спецчасть заходил. Ваши дневники и отчеты читал. Башка у твоего Леньки варит. Глубинно варит, честное слово. Совсем он не охламон, как я думал вначале, нет. Ему бы в науку, он бы себя показал. Не то что ты, — засмеялся, — двух мыслей в отчете связать не умеешь.

— Да Ленька… — просиял Василий. — Он в учебе семерых за пояс заткнет. Он эту учебу, как орехи, щелкает.

По простоте душевной Василий и не подозревал, что и учеба Леониду давалась совсем не легко, и брал он не природной смекалкой, а усидчивостью, просиживая над книгами ночи напролет, вчитываясь порой в одни и те же страницы по нескольку раз. Еще в школе задачу, которую можно было решить в три действия, он решал в пять действий, в шесть, а то и в семь, но все же решал, не желая показаться в чем-то хуже других.

Глава третья

Был полдень.

Леонид сидел в пустой холодной конторе, дожидался Драча. Сменный мастер Терехин якобы напутал что-то Хахалинову в наряде и тот попросил своего напарника разобраться.

— Ты ведь грамотный, все понимаешь, а я че. Объегорят, как дурака, — притворился этаким простачком, желая, видимо, и в бумажном деле проверить способности Леонида.

Леонид согласился, хотя даже в мыслях не допускал, чтобы Терехин мог ошибиться, а тем более смухлевать.

Как-то сразу поверил он в этого человека.

В первый же понедельник после их с Василием приезда в Боковой, Леонид, чуть-чуть припоздавший на утреннюю планерку, с удивлением увидел, что проводит ее не Драч, а какой-то коренастый, плотный парень лет двадцати восьми — тридцати, с крупным простоватым лицом, с ранними залысинами на висках и с медлительными, как бы ленивыми движениями.

Странная то была планерка.

Никуда не торопясь, никого не подгоняя, а вроде специально стремясь подольше задержать и себя и всю смену в конторе, парень сперва зачитал сводку выполнения недельного плана добычи песков по всем участкам прииска, подробно прокомментировав ее, потом объявил, что предстоит сделать боковчанам до конца месяца, и только после этого стал делать собственно разнарядку. В отличие от Драча он не спрашивал, что творится на той или иной шахте, а сразу же приступал к задачам на сегодняшний день, видимо, знал положение дел на всех рабочих местах не хуже любого исполнителя. Говорил он негромко, с хрипотцой, растягивая окончания слов, ни разу не повысив голоса, и чудно — его спокойствие как бы заражало: никто не кричал, не ругался, не перебивал; в конторе была почти такая же тишина, какая бывает в школе на деловом интересном уроке.

— Кто такой? — шепотом спросил Леонид у Пашки Семенова.

— Сменный мастер Терехин, — так же тихо ответил тот.

— А где Драч?

— Говорят, в Веселый уехал.

— А почему я до сих пор не видел Терехина? — не унимался Леонид.

Пашка пояснил, что это и немудрено, ибо, во-первых, Леонид живет на Боковом всего несколько дней, все из которых работал в ночную смену, а во-вторых, на каждом участке положено по штату три сменных мастера да плюс старший, а у них всего один. Он и сменный, он и старший, он и фактический заместитель начальника участка, когда тот уезжает, так что работы ему хватает и на месте сидеть не приходится.

Когда планерка окончилась и Леонид вместе со всеми направился к выходу, он услышал за спиной негромкий, но предупредительный голос Терехина:

— Леонид Григорьевич, если не очень спешите, задержитесь, пожалуйста, на минуточку.

«Ого! — отметил про себя Леонид, оборачиваясь. — Обращеньице что надо. Уже и имя-отчество знает. Но что бы это значило? Неужели засек, что я опоздал?»

Точно!

Терехин протягивал ему короткопалую пухлую руку, улыбался широкой улыбкой, а сам медленно, нараспев говорил, даже немного приокивая:

— Что же это вы, Леонид Григорьевич, на планерку опаздываете, а? Нехорошо, нехорошо. Вы не простой рабочий, вы молодой специалист, техник, на вас весь народ смотрит.

Леонид отвел глаза.

Больше всего на свете он не любил таких вот спокойных, нудных нотаций. Лучше бы уж по-простецки, напрямую обложил матом, да и делу конец. А то теперь стой, красней и оправдывайся.

Однако ни краснеть, ни оправдываться не пришлось.

Терехин, видимо, спохватился, что ни с того начал, и сам, раньше Леонида, покраснел и смутился.

— Вы уж извините, — сказал. — Это я к слову. Не для того попросил вас остаться. Просто хотел поближе познакомиться. А то все некогда да недосуг — почти неделю живете в поселке, а еще ни разу не виделись. Извините, — повторил, чуть исподлобья, пытливо глянув Леониду в глаза, и развел руками. — Вот планерку проводил, весь вечер вчера готовился к ней, а как она прошла, не знаю. Я всегда к планеркам долго готовлюсь, — признался. — И никогда не знаю, что из этого выходит, хотя очень хочется, чтобы после планерки у рабочих остался на весь день хороший настрой. Вот и хочу с вами посоветоваться как с коллегой.

Было в Терехине что-то крепкое, сильное и в то же время обнаженно-беспомощное, как у ребенка.

Леонид сказал, что планерка прошла лучше не надо, что вообще их нужно так и проводить, после таких планерок наступает спокойная сосредоточенность и начинаешь себя чувствовать человеком, ответственным за дело не меньше, чем директор прииска или начальник участка.

— Ну добро! — облегченно и шумно выдохнул Терехин и совсем уж по-ребячьи провел тыльной стороной ладони по носу. — Значит, все по пути. — Потом неторопливо собрал со стола бумаги и сводки, бережно сложил их в ящик, спросил: — Вы не против, если мы пойдем на шахты вместе? Дорога длинная — поподробнее обо всем поговорим, поближе познакомимся.

Леониду было приятно необычное, почти неприемлемое для Бокового обращение на «вы», а еще приятней — разговор на равных, полная распахнутость перед ним Терехина. Простота и откровенность собеседника всегда вызывает ответную откровенность, вызывает уважение. Они тогда поговорили много и хорошо. И вот теперь Леонид как-то вдруг понял, что не вправе был соглашаться с Хахалиновым, что поступил нечестно, придя в контору, чтобы проверить действия Терехина. Не уйти ли поскорее отсюда? Но было поздно. Кто-то шел к конторе, звонко скрипя снегом.

Взвизгнула застывшая дверь. Через порог переступал тощий и длинный, как оглобля, мужик. Глаза навыкат, нос горбом, костистый кадык, как сучок.

— Здоров! — небрежно поздоровался с Леонидом, сбив снег с лохматых собачьих унтов и расстегивая засаленный полушубок. — Скучаем али кого дожидаемся?

Леонид посмотрел на него с интересом: гляди-ка ты, угадал. Наблюдательный. Мужика этого он видел несколько раз. Возле механических мастерских. И тот все время на кого-нибудь кричал, размахивая руками. Голос у него был неприятный, бабий, а в движениях да и во всем поведении чувствовалось что-то занозистое, петушиное.

— Начальника участка жду, — поднялся Леонид со скамейки.

— Драча? Да он полчаса назад из шахты ушел. Вызвали к опробаторам. Так что можешь идти, отдыхать. Хотя, стой! Давай познакомимся. Как зовут-величают?

Леонид ответил.

— А я Шлыков, — с какой-то даже гординкой ткнул себя в грудь мужик растопыренной пятерней. — Шлыков Петр Иванович. Здешний механик участка и по совместительству редактор стенной газеты. Как тебе наш Боковой? — с ухмылкой спросил.

— Боковой как Боковой.

— А люди?

— И люди как люди.

— Не темни! — Шлыков больно стукнул Леонида по плечу. — Со мной можешь не бояться, напрямик толковать.

— О чем?

— О людях участка.

— Больно уж много пьют… люди участка, — нерешительно с оглядочкой произнес Леонид.

— Милый! — закричал Шлыков. — Милый! — повторил, потирая руки. — Да ты еще ничего не знаешь. Тут же одни ханыги, одни бухарики собраны. Не работа — мучение. Так что на будущее совет — держи с ними ухо востро. С ними надо вот так! — клюнул ногтем по столу, будто вошь раздавил, и вдруг, встрепенувшись, таинственно прошептал: — Тебе, случаем, выпускать стенные газетки не приходилось?

— Приходилось. А что?

— Милый! — Шлыков по-бабьи шумно шлепнул себя руками по ляжкам. — Милый, дай я тебя поцелую. Во повезло, а, во повезло! Ты понимаешь, избрали меня полгода назад на профсоюзном собрании, а я в этом деле — ни в зуб ногой. Ни рисовать, ни писать. Слушай, Леонид, не в службу, а в дружбу, давай, не откладывая надолго, пойдем прямо счас и выпустим стенгазету, а? Такую, чтоб кое-кто ахнул и зачесался!

— Но… надо сперва хотя бы заметки собрать.

— Милый! Да я тебе этих заметок за полчаса целый короб нагребу, только записывать успевай.

— Ну хорошо. А куда пойдем-то?

— Да ко мне домой. У меня все есть: и бумага, и кисти, и краски. Тепло опять же, никто не будет мешать.

Пошли. Шлыков шел размашисто, шаги в метр, Леонид едва за ним поспевал.

Дом оказался неподалеку, и уже минуты через три Шлыков проворно отпирал калитку, пропуская гостя вперед, вынимал из кованой проушины в дверях висячий замок.

— Проходи, проходи, Леня, смелее и раздевайся.

Квартирка у Шлыкова была небольшая — кухонька и горница, — но уютная, по-больничному чистая. Стол накрыт белой скатертью, никелированная двуспальная кровать — под тюлевым покрывалом, на подоконниках и на деревянных подставках — горшки со цветами. Во всем чувствовались опрятные женские руки, и, вспомнив свою холодную, грязную избу, Леонид позавидовал: вот бы в такой пожить.

— Ты давай к печке пока, погрейся, а я на стол соберу, — суетился Шлыков. — Поди, и не ели с другом сегодня?

— Это почему же не ели.

— Ну тогда всухомятку, конечно.

— Вот это вы угадали.

— Ну-у-у, парень! Я тебя таким борщом угощу! У меня старуха мастерица по этой части. Вроде и не из че. Сушеная картошка, сушеная капуста, консервы. А как приготовит, язык проглотишь. Честно говорю, не хвалясь.

— А где она сейчас… супруга?

— Так на работе. Она у меня лебедчицей на пятой шахте. Не женская работа, конечно, но где ее здесь, женскую работу, найдешь? — Разговаривая, Шлыков поставил на стол две тарелки запашистого борща, сковородку с шипящей тушенкой, нарезал крупными ломтями хлеба, две луковицы очистил.

— Давай, наворачивай!

После обеда он провел Леонида в горницу, достал из комода коробочку с красками, кисточки, карандаши, линейку, рулон плотного ватмана, отделил один лист, стал разглаживать на столе.

— Ну вот, — хохотнул неизвестно отчего и к чему. — Можешь писать название газеты — «Золотодобытчик», номер один. А я пока помаракую, что мы будем в нее помещать.

«Поместили» они сперва передовицу «Успехи и недостатки», в которой, по словам Шлыкова, «обобщили положение дел на участке за истекших полгода», несколько коротких заметок о лучших людях поселка. Это заняло две третьих листа.

— Так, — довольный успехом, Шлыков прошелся по горнице, почесал голый, стриженный под машинку, затылок. — А теперь, парень, надо разгильдяев продернуть. Во-первых, возчика Шульца, во-вторых, крепильщиков, что неделю назад за смену палец о палец не стукнули, но особо… Особо, Леня, на Степку Гаврикова надо накатать, на бульдозериста. Два раза обмораживал ноги по пьянке. Но мало что пьет, еще и дебоширит. Недавно в клубе кино сорвал. На прошлой неделе прогулял два дня, начальник участка стал выговаривать, он чуть не в драку. Да и так на работе почти всегда под газом, хотя, скажу тебе прямо, может работать, может… Ну, пожалуй, и хватит. Как раз будет, если с картинками сделать. Давай, соображай, что куда. Я в этом деле тебе не помощник. В сарайчик пока схожу, шпонок нарубить надо.

Леонид снова взялся за карандаши и кисти.

С Шульцем и с крепильщиками он справился быстро: один сидел на санях с бутылкой в руках и пел песни, другие спали вповалку во время работы — просто и ясно, а вот как половчее изобразить Гаврикова, призадумался. Может, как разгоняет из клуба народ? Не годится. Народ ни при чем. Или — как кидается на Драча? Тоже не то. Ползет с обмороженными ногами? Совсем глупо. И жестоко притом.

И вдруг в памяти проклюнулась частушка, которую он когда-то слыхал со сцены от заезжего конферансье. Частушка все и решила. Леонид нарисовал плачущий, с уныло опущенным ножом бульдозер, рядом зарывшегося в сугроб Гаврикова и снизу написал:

Ходит милый мой в героях,

Да еще в новаторах —

Часто носом землю роет

Лучше экскаватора.

— Ну, парень! Ну, парень! Да ты прямо клад! — хохотал Шлыков, когда вернулся. — Вот это да! На всем прииске такой газеты и не видывали еще. Пошли!

— Куда?

— В контору. Прямо сейчас и повесим. Ну будет шуму, ну будет — это уж точно!

На другой день Леонид с утра занимался по дому…

Он отошел от плиты, где варил борщ по-колымски и бухнулся на кровать, усталый как черт.

Этот борщ по-колымски измотал его за какие-то тридцать минут сильнее, чем Хахалинов в шахте за целую смену. Леонид не только пожег руки, зачернил жирной гарью плиту и чуть не угробил казенную кастрюльку, но и избу закоптил так, что приходилось несколько раз распахивать двери. А все проклятая прессованная капуста.

Когда в кастрюльке закипела вода с горстью сушеной картошки, Леонид кинул туда и капусты, отломив кусочек от круга. Совсем небольшой кусочек, примерно с пачку кирпичного чая. Кинул и пошел подметать пол, решив, что если будет мало, потом добавит. Мгновения не прошло, почувствовал, как завоняло паленым, и увидел под потолком сноп густущего синего дыма. Сиганул к печке, а над кастрюлькой — большущая рыхлая шапка. Распаренная капуста набухала, как пена. Схватил ложку, подвернувшийся под руку тазик и стал торопливо отчерпывать, но не успевал; капуста перла через край на плиту. Отодвинул посудину от жара на кирпичи, а шапка все равно растет и растет. Плесканул из ковша со льдом. Перестала. Выбрал гущину почти до половины, долил, снова на плиту поставил. А едва нагрелась, опять началось…

Когда борщ дошел до кондиции по густоте, в избе было как в бане по-черному, а над ведерным тазиком для стирки белья бугрилась гора, похожая на шахтный отвал.

«С такими свойствами сушеной капусты нам с Васькой хватит круга на целую пятилетку», — глубокомысленно размышлял Леонид, натягивая на ноги край одеяла.

После всех треволнений и страстей-мордастей его сильно потянуло ко сну, и он не стал противиться этому, задремал.

Дверь распахнулась гулко и резко, как от хлесткого ветра.

Леонид вскочил, протирая глаза и трудно соображая, что происходит.

Посередине избы стоял скуластый, узколобый мужик в грязной засаленной телогрейке и с бумажной трубой в руках.

— Твоя работа? — прищурившись, безо всяких «здравствуй-прощай» выпятил он подбородок и с треском развернул трубу, которая оказалась стенной газетой. — Твоя?

— М-моя… — Леонид почувствовал, как лицо и шею начинает медленно жечь откуда-то изнутри. Он узнал в мужике того, с наколкой во всю грудь, который приставал к нему пьяный в бараке.

— Рад представиться, — ухмыльнулся криво мужик. — Так сказать, в натуральном виде. Гавриков. Степан Тимофеич.

— Н-ну… и что?

— А то… — мужик оскалился по-собачьи, блеснул стальными зубами. — А то, сосунок, если еще отмочишь такое, угроблю. Понял? А на первый раз пока — вот! — хлесь, хлесь, хлесь — задергал руками, превращая твердый лист ватмана в рваные длинные ленты. Скомкал эти ленты, скрутил жгутом и, швырнув Леониду под ноги, вышел из избы.

Шлыкова Леонид нашел в механической мастерской — низеньком сараюшке рядом с тракторным гаражом и подстанцией. Шлыков, изогнувшись коромыслом над верстаком, большущим рашпилем обдирал медную припайку с какой-то мудрено загнутой детали.

— А-а-а, Леня! — кивнул, отбросив напильник и вытирая рукавом с толстой верхней губы крупные капли пота. — Привет! Рад тебя видеть, дружище. Соскучился? — подмигнул. — Или так, от нечего делать забрел? Садись на чурбак, перекурим.

— Ко мне сейчас Гавриков приходил, — пожаловался Леонид. — Стенную газету в клочки изодрал и кинул под ноги.

— Да ты ш-ш-ш-то?! Шутишь или серьезно?

— Какие могут быть шутки.

— Ха-ха!

Леонид думал, что Шлыков сейчас начнет материться, кричать о безобразиях, возмущаться, куда-то побежит наводить порядки, а он заходил по мастерской покачивающейся петушиной походочкой, посмеиваясь и похлопывая себя ладонями по бокам.

— Ха-ха! — ликовал. — Ну все! Ну все! Теперь-то Гаврикову несдобровать. Я жда-а-а-л этого, жда-а-а-л! Теперь его упрячут куда положено. Сколько можно терпеть? Леня! — подошел к Леониду вплотную, уперся глазами в глаза. — А тебе — мой совет. Ни в коем случае не останавливайся на полдороге. Если хорошо постараться, можешь сделать точно такую же стенгазету?

— Конечно, — бухнул Леонид, не понимая еще, к чему клонит механик.

— Давай! И немедля. Нам с тобой ни в коем разе нельзя попускаться своим авторитетом.

Леонид замялся.

— Но я все равно не успею сегодня. В четыре на смену.

— Завтра закончишь, Леня, не переживай. Держи ключ. Я скоро приду.

Леонид вышел из мастерской и, как подневольный, потопал к дому Шлыкова. Ну что стоило отказаться? — думал. Он же горный техник, не борзописец, и выпускать стенгазеты не нанимался. Вон Ваську Хезму никто не заставляет делать еще что-то помимо работы. А он чем хуже Васьки? Шлыков тоже хорош. Прилип как банный лист к одному месту и не отклеишь. Но попробуй откажись — засмеет и уважать перестанет.

Он обогнул несколько заснеженных отвалов, что топорщились прямо между домами, вышел к поселковой бане и увидел Шульчиху.

Шульчиха в толстых ватных брюках, в пимах с надрезанными голяшками, без шали и в одной плисовой кофте, хватко и споро, как добрый мужик, колола дрова. Угнездит чурку в глубокую лунку в снегу, расставит ноги пошире, размахнется — хрясь! — и чурка со звоном разлетается надвое. Тут же берет вторую и таким же манером расправляется с нею, не собирая поленья, не складывая их в кучу.

— Здравствуйте, — поклонился Леонид, поравнявшись с разгоряченной в работе бабой.

Шульчиха разулыбалась было, поворачиваясь к Леониду, но вдруг насупилась, что-то буркнула и демонстративно потянулась за новой чуркой, выставив перед парнем крутой, умопомрачительный зад.

«Что это она? — удивился сконфуженный Леонид. — Не узнала? — и вдруг ссутулил узкие плечи, сообразив. — Да это же из-за Шульца. Ну дела-а-а!»

Он с опаской обошел Шульчиху стороной и побрел по тропинке дальше.

А Шлыков все еще вышагивал по мастерской, ухмылялся и потирал руки, приговаривая:

— Ну все, ну все! Достукался Гавриков!

Он ненавидел этого «закоренелого блатнягу», ненавидел всю «кадровую колымскую шантрапу» из бывших заключенных вроде Загайнова, Федотова, «черномазого» продавца Элико Гуринадзе. Все они ему казались злыднями, с которыми нужно держаться только на самых высоких тонах, ни в чем не давая поблажки. А еще лучше — потихонечку вообще избавляться от них.

Лет восемь назад, когда Шлыков после техникума только-только приехал на Колыму и устроился на прииске Бурхала бульдозеристом на вскрышные работы, он как-то на планерке крепко разнес своего напарника — бывшего «зэка», который, бросив работу, угнал машину на старый полигон, к старателям, и всю смену за какую-то долю фарта расчищал им участок. На планерке напарник ничего не сказал, а под вечер прикатил к домику Шлыкова, поддел ножом угол ветхой избенки и начал трясти.

— Выходи, сексот, и проси прощения! — заорал, высовываясь из кабины. — Не то в один миг сковырну халупу и все твое богатство в труху превращу. Ишь, праведник отыскался!

Избенка трещала. С потолка и со стен ошметьями отваливалась штукатурка.

Шлыкову бы спуститься спокойно с крыльца, отойти в сторонку да и посмеяться над дураком: давай, мол, давай, а я посмотрю — тот бы похорохорился, похорохорился да и отвалил восвояси, а Шлыков по неопытности струхнул: чего доброго и вправду развалит избенку, — взмолился:

— Опомнись, Егор Кондратьич! Зачем затеваешь такое? У меня жена больная лежит, сам едва на ногах стою, радикулит донимает. Прости, если что.

Через месяц Шлыкову пришлось уехать из Бурхалы. Его затуркали такие вот гавриковы, зашельмовали, как гончие зайца.

— Это который Шлыков? Тот, что в штаны навалил, когда Егор бульдозер к избе подогнал? Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Гы-ы-ы!

— Тьфу! — плюнул Шлыков в сердцах. — Даже через восемь лет и то муторно. Ладно. Идти надо. Проконтролировать. Чего доброго, сдрейфит еще парнишка да удерет.

В то время, как Шлыков торопился к дому, а Леонид, ругаясь про себя, шарился в его комоде, разыскивая краски и карандаши, в конторе участка бесновался перед Драчом подвыпивший Отто Вильгельмович Шульц.

— Не поету польше са дрофф. Не поету, и все. Кто дал прафо смеяться над человек? Рукать — мошно. Прокрессивка лишать — мошно. Но рисофать… — Он таращил красные глаза и в ярости теребил брезентовые рукавицы-верхонки. — Я приехал Колыма допровольно, я не на поселений. Сачем меня рисофать? Я что, врак?

— Да чего ты блажишь? — отбивался Драч. — Не видишь, нету уже твоего портрета. Пустая стена.

— Это не меняет никаких полошений! Ничего не меняет. Портрет фитель фесь Поковой. Каштый соплифый мальчишка смеется над Шульц.

— В Боковом нет мальчишек, не ври. Здесь одни взрослые.

* * *

Федотов с Василием отбурили забой раньше времени и вернулись домой сразу после обеда.

Войдя в барак, Федотов увидел: Степка Гавриков сидит за грязным столом и пьет спирт, закусывая мороженой луковицей, а рядом на лавке валяется разводной ключ.

— Ты чего? — покосился на Гаврикова Сидор Петрович. — С горя, что ли, пораньше решил нахлебаться?

— А я вот ыпокажу ым ызы горя! — пробурчал Гавриков, подвигая ключ ближе. — Счас накиряюсь и сочиню такой концерт в Боковом, что всем чертям тошно станет. И этого сопляка искалечу и Шлыкову тоже пузо пощекочу.

Федотов неторопливо стащил с плеч фуфайку, повесил, приладил на вешалку шапку, расчесался и так же неторопливо, раздумчиво вроде подался к столу. Подошел, посмотрел на Гаврикова сверху вниз, взял со стола банку с остатками спирта, повертел ее в руках и с силой швырнул в угол, в деревянную шайку. Потом таким же манером поступил и с разводным ключом.

— Ну-ну! — дернулся Гавриков. — Ты кор-роче, кор-роче! — однако не вскочил с лавки, не кинулся на Федотова. Только буравил его глазами да тяжело двигал челюстью.

— Степа! — тихо проговорил Федотов. — Я ведь не Драч. Меня на испуг не возьмешь. И дурака валять я тебе не позволю. Ты что, забыл нашу первую встречу? А, Степа? Слышишь? Забыл, говорю?

Гавриков ничего не ответил. Заскрипел зубами и отвернулся.

Их первая встреча случилась в один из зимних вечеров, когда Федотов, отсидев восьмилетний срок в лагере заключенных, переехал в Веселый.

Веселый в то время был совсем еще маленьким поселочком, и отдельной комнатушки ему не нашлось, хотя очень хотелось поселиться именно одному, именно в тихонькой комнатушке, где-нибудь на окраине, а не в шумном, многолюдном бараке. Бараки эти за восемь лет и так надоели до тошноты.

Но что было делать? Не уезжать же на другой прииск.

Поздно вечером, получив у завхоза необходимые вещи, он пришел в новый, только вчера заселенный барак, занял свободную койку в углу и тут же лег, усталый и выжатый после дневной беготни.

В бараке было гомонно, неспокойно.

Какой-то поджарый, узколобый парень, не то пьяный, не то притворившийся пьяным, шатался между коек, между столов, приставал к мужикам. У одного кусок хлеба из рук выбьет, с другого одеяло стянет, третьего, будто слугу, заставляет налить из бачка и поднести ему кружку воды. Никто с парнем не связывался, все норовили отделаться от него побыстрей и полегче.

«Видать, не обстрелянный народ, — подумал Федотов. — Боятся».

А парень наглел все больше и больше.

— Пас-с-с-куды! — кричал. — На цырлах заставлю ходить. Вы знаете, кто я? Меня вся Колыма боится! Я в лагере десять лет мазу тянул. Я в армии Рокоссовского воевал!

«Дурак! — усмехался Федотов. — Блатного из себя корчишь, а сам в лагере наверняка параши из-под блатных выносил».

Ему хорошо был знаком тип таких вот «мазотянутелей», любивших поизгаляться над несведущим человеком и становившихся тише воды и ниже травы перед теми, за кого они себя выдают.

— Ты, вояка! — спокойно сказал, не поднимая головы с подушки. — А ну, заткнись. Надоело!

— Шьто?! — подпрыгнул парень и одним махом очутился у койки Федотова. — Шьто? — просвистел, сев к нему в ноги. — А ню повтори! Повтори, шьто сказал, сюка, не то попишю!

Федотов не пошевелился, по-прежнему с усмешкой наблюдая за парнем.

— Ты знаешь, за шьто я попал? — заорал тот, выставив перед Федотовым неизвестно откуда взявшийся ржавый ножишко. — Я человека убил! Вилами заколол гада по пьянке в тридцать седьмом. А мне пятьдесят восьмую пришили. И написали: террорист-одиночка с левым уклоном. Понял? Мне с человека кишки выпустить — тьфу! Понял? У меня срок был — сто двадцать пять. Понял? А потому даю две минуты. Дуй к порогу, становись на колени и молись на меня.

Барак затих. Люди, как загипнотизированные, с открытыми ртами ждали, что будет дальше.

За восемь лет заключения Федотов повидал всякого, но с такой откровенной наглостью повстречался впервые. Все в нем кипело. Он не мог больше сдерживаться.

— Сейчас, — хрипло сказал, поднимаясь.

В два прыжка он оказался у печки, схватил увесистую клюку из шестигранного бурового железа и, развернувшись, вытянул парня вдоль хребта.

Тот скрипуче «икнул», изогнулся дугой и медленно-медленно, словно боясь потревожить кого-то, пошел к своей койке.

— Так не забыл эту встречу, Гавриков? — повторил Федотов. — Запомни! Хоть словом заденешь парня, будешь иметь дело со мной.

* * *

— Ленька, а Леньк! Слышь. Посмотри на меня. Посмотри, хорошо или нет?

Леонид прихлопнул книгу, оторвал голову от подушки и посмотрел на Ваську с ухмылкой.

— Отлично. Хоть сейчас в зоопарк.

— Да я серьезно.

— И я серьезно. Кого это ты интересно решил ошеломить красотой. Уж не Шульчиху?

— Дурак.

Часа полтора кряду Васька Хезма наводил чугунным утюгом стрелки на свои новые, ни разу не надеванные шевиотовые штаны, купленные с первой получки, драил щеткой до сального лоска ботинки, пришивал к коротенькой «москвичке» недостающие пуговицы, а теперь, нарядившись, вертелся перед осколком зеркала, вставленного в косячную щель, тормошил Леонида.

— Ну глянь, глянь, не косит? Слышь, не косит?

— Чего там у тебя закосило?

Сегодня в Боковой в честь воскресенья привезли кино, и Ваське взбрело в голову показаться в клубе по-городскому. Леониду все это было смешно, и он не мог спокойно смотреть на чудачества Васьки.

— Обморозишь ноги в своих корочках. Это тебе не кинотеатр имени Горького. Обыкновенный барак, притом старый.

— Не обморожу, — бодрился Васька. — Шульчиха с самого обеда обе печки шурует.

— Ну ладно. Пусть шурует. А к чему ты вырядился такую рань? Ведь до кино еще три с гаком часа.

— Так тебе показаться и приготовиться.

— Книгу бы почитал, чем готовиться.

— А! — махнул рукой Васька. — У тебя одно на уме, бирюк. Лопнешь скоро от этих книг. — Он нехотя переоделся, послонялся по избе и от нечего делать плюхнулся на кровать, задымил сигаретой.

Скрипнула дверь.

Леонид вскочил на ноги почти в один миг с Васькой, удивляясь, что за нежданный гость — к ним приходили нечасто.

У порога стоял Сидор Петрович Федотов. В добротном синем пальто, в меховой шапке. Щеки и подбородок чисто выбриты, с синим отливом, усы остро топорщатся, в черных глазах праздничный блеск.

— Ничего не знаете? — подмигнул, поздоровавшись.

— Нет, — чуть не в голос ответили парни.

— А какое нынче число?

— Двенадцатое.

— Ну вот, значит, мне пятьдесят пять стукнуло, — поднял указательный палец Федотов, — а потому не возразите, если мы того-самого? Хотел к себе пригласить, да разве в нашем бараке спокойно посидишь? — И стал разворачивать свертки, выкладывая колбасу, сыр, консервы. Достал из внутреннего кармана пиджака бутылку со спиртом, водрузил в центр стола. — Прошу, ребятишки. Тянет меня к вам почему-то. Молодость ваша приятна мне, чистота.

После первой он раскраснелся, обмяк, на морщинистом лбу рассыпались бисером капельки пота.

— Тут ведь у нас до недавнего времени обитали лишь одни «друзья по несчастью». А сейчас что. Сейчас как везде. Привыкаете хоть немного к нашему Боковому?

— А чего? Нормально. — Васька покосился на Леонида. — Правда, условия немножко не те, но перебьемся.

— Перебьетесь, — уверил Федотов. — Вот познакомитесь ближе с людьми, даже интересно станет. Тут ведь что ни человек — целая история, хоть книгу пиши.

— Один Гавриков чего стоит, — вставил, не выдержав, Леонид.

— А что Гавриков? — Федотов посмотрел на него с интересом. — Гавриков такой же человек, как и мы. Со своей судьбой. Нелегкой, между прочим. С семи лет остался без родителей, беспризорничал. В четырнадцать лет попал в колонию, из колонии в лагерь. А с кем поведешься — от того и наберешься. Что он видел до лагеря? Да и в лагере терся возле такой компании, где главная мораль и сила — кулак. Я первый раз, когда встретился с ним, думал — отпетый обормот. Даже под горячую руку по хребту съездил однажды. А потом пригляделся, разговорился — по натуре-то, по главному стержню: мужик как мужик. Его бы в хорошие руки, повытрясти шелуху — куда с добром человек получился.

— У меня такое впечатление… — Леонид помолчал. — Что его боится сам Драч.

— Драч… У Драча с ним история получилась. Когда Гавриков после лагеря с двумя дружками приехал в Боковой и сел на бульдозер, в первый же день решил испытать тогда еще молодого начальничка. Заглушил машину на полигоне и лег на капот «отдыхать». Дружки — по его примеру. Время было весеннее, горячее, дирекция торопила со вскрышными работами. А тут — фокус. Драч к Гаврикову с мольбой: «Милый, не подводи!» Тот ухмыляется: мол, головы после вчерашней пьянки болят, принеси спиртишку опохмелиться — мигом дело завертится. Драч, с панталыку, — в магазин. Друзья выпили, от себя добавили, да и взаправду захрапели на весь полигон. Назавтра Драч — с матерками, а Гавриков смеется ему нахально в лицо: «Чего орешь? Ты же сам нас споил. Только посмей на меня вякнуть, сразу директору доложу». С той поры и пошло.

— Ловко он его объегорил!

— Куда уж ловчей. Ловчей и глупей не придумаешь.

Федотов засмеялся. Смеялся он беззвучно, нутряно, подрагивая всем телом. Было в Федотове что-то от деревенского мужика, простецкого, бескорыстного. И по-крестьянски ширококостного, еще сильного. Если бы не изрезанный глубокими морщинами лоб да не глаза, в которых чувствовалась иногда затаенная боль и усталость, ему бы ни за что нельзя было дать пятьдесят пять.

— Выпьем еще, — сказал вдруг Федотов, разливая в стаканы.

— Сидор Петрович… — Ваську Хезму вроде кто за язык дернул. — А вот вы почему-то никогда не говорите, как попали сюда.

— Не по путевке, конечно, — вздрогнул Федотов. — Но зачем это вам? Впрочем, если хотите, не скрою. — Он бессмысленно повертел стакан, зачем-то посмотрел на свет, снова поставил. — Председателем колхоза был. В самый голод, — стал отрывисто говорить. — Шла уборка. Строгий приказ из района — пока хозяйство не выполнит поставок, колхозникам ни грамма. А колхозники от голода пухнут. Распорядился смолоть несколько центнеров зерна, раздать помаленьку. Кто-то донес. — Он вдруг сжал руками стакан, навалился на стол. — Нет, не могу больше. Простите, ребята. Давайте о чем-нибудь другом… Или айдате в кино. Слышал, сильно хорошее сегодня кино привезли…

— Ну что вы, Сидор Петрович! Какое кино? Да мы и опоздали уже. — Васька безо всякого сожаления посмотрел на часы.

— Тогда расскажите мне о себе, сынки.

Просидели до полуночи.

А когда в двенадцать вышли на улицу провожать Федотова — замерли.

Васька сцепил на груди руки. Леонид зачем-то снял шапку.

— Мама родная! Что это?

— Полярное сияние, — спокойно ответил Федотов. — Не видели?

— Где же увидишь?

Пластало костром все небо. Нет, не костром. Оно походило на громадный, космических размеров шатер, сшитый из разноцветных шелковых полос, каждая из которых трепетала, колыхалась как на ветру, переливаясь множеством оттенков, будто ее беспрестанно освещали со всех сторон движущимися прожекторами с алыми, изумрудными, фиолетовыми, желтыми стеклами.

Было светло как днем. Но свет казался нереальным, фантастическим. На снегу плясали цветные отблески, и снег как бы просвечивался насквозь.

Краски то сгущались, то бледнели, на месте тусклых пятен вдруг вспыхивали языками пламени новые блики. Если бы можно было собрать все радуги, которые опоясывали небо на протяжении десятков лет, оживить их и наслоить в вышине одно на другую, вдоль и поперек, то и тогда не удалось бы создать такой красоты.

Не видно ни звезд, ни месяца. Только пляска холодных, тысячесветных огней.

— У меня такое чувство, будто я маленький-маленький, — прошептал Леонид.

— Это потому, что впервые. Я тоже поначалу так переживал, — услышал он голос Федотова. — Ладно, сынки, до завтра. — Федотов пошел по дороге, по отраженным на снегу разноцветным огням. Если бы не скрип промороженного, хрусткого снега под ногами, издали могло показаться, что он не идет, а парит.

Вскоре Федотов растворился, исчез из виду, а Леонид с Василием еще долго-долго стояли на улице, до тех пор, пока небо не погасло, не стало обыкновенным.

* * *

Баня в Боковом начинала работать в двенадцать.

Первыми мылись женщины — их было меньшинство, — потом часам к двум подходили мужчины, схоронив в сетках с бельем пустые посудины, чтобы после парку не тратить времени даром и прямым путем бежать в магазин, к проворному продавцу Элико Гуринадзе, или как его называли в поселке просто, — к Кацо.

Леонид с Василием уже приобвыкли к боковским порядкам и потому не торопились особенно, решили — пусть схлынет основная волна жаждущего народа, погодя будет не так тесно и толкотно.

Вышли из дома в четвертом часу, когда, по расчетам, добрая треть мужиков должна была переместиться из заведения Шульчихи в заведение Элико Гуринадзе.

Но просчитались.

Творилось в этот день в Боковом что-то необыкновенное, из рамок вон выходящее. Магазин был на замке. На улице — полная неподвижность и тишь. Зато возле бани, что на отшибе, у речки Быструхи, — столпотворение. Кто сидит на дровах, кто стоит, кто расхаживает у дверей, то и дело заглядывая в предбанник.

Гул, смачные шуточки, всплески хохота.

— Уж не сделал ли Кацо нововведение? — бросил на ходу Леонид, вглядываясь в гущу толпы. — Не прикатил ли бочку со спиртом непосредственно к бане?

Никакой бочки не было, а сам Элико Гуринадзе, в обычной фуфайке, с бельевой сумкой в руке, облокотившись на скрипучее перило крыльца, заходился в беззвучном смехе.

— Что за шум, а драки нет? — крикнул Васька.

— Была драка, да кончилась.

— Ну?

— Точно.

— А все-таки что происходит?

— Шаечная забастовка.

— Бабий бунт, как в «Поднятой целине».

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

— У-у-хх!

— Нет, серьезно.

— Говорят тебе, бабий бунт. Закрылись в бане и уже третий час мужиков маринуют.

— Причина?

— А вон полюбуйся, — махнул кто-то в сторону чернеющего провала двери.

Ничего не понимая, сперва Васька, а потом и Леонид заглянули в полутемный предбанник.

На широкой лавке, где обычно сиживали ожидающие очереди, лежал под мокрой простыней Отто Вильгельмович Шульц и с подвывом стонал. А по предбаннику металась разъяренная, с бордовым, как распаренная свекла, лицом Шульчиха и потрясала увесистым кулаком.

— Так и нада, так и нада, старый дурак-к! Плохо сделаль, что совсем не убиль.

Постепенно Леониду и Ваське стала известна причина бурного гнева Шульчихи, плачевного вида Шульца и, как завершение всего, грубого нарушения банного распорядка.

В этот день Отто Вильгельмович Шульц с самого утра находился при Эльзе Андреевне и казался самим совершенством: помогал колоть дрова, носил в большущий железный чан воду, растапливал печи.

Потом куда-то исчез.

Благодарная Эльза Андреевна, посокрушалась немного и перестала: самое трудное было сделано, а потом впервые ли Отто Вильгельмович убегал от нее, чтобы еще до мытья пропустить с дружками стаканчик. Смирилась, не в диво.

Не знала Эльза Андреевна, что супруг находится рядом.

С тыльной стороны бани, под застрехой, у Отто Вильгельмовича была спрятана колба со спиртом, и, когда Эльза Андреевна отлучилась зачем-то к Загайнову на склад, он, хоронясь от стороннего глаза, протрусил по снежку к застрехе, торопливо сунул посудину в карман и юркнул в предбанник. Но пить в предбаннике было рискованно — в любой миг могла нагрянуть супруга.

Немного посоображав, Отто Вильгельмович шагнул сперва в моечное отделение, потом для пущей гарантии — в парную, которой из-за отсутствия березовых веников почти не пользовались, особенно женщины.

Откупорив колбу, торопливо глотнул, зажевал засаленным пряникам, что нашелся в кармане. Посидел, подождал, когда затуманится в голове, еще раз глотнул. Потом еще и еще.

В бане между тем от раскаленных печей становилось все жарче и жарче.

Одежда Отто Вильгельмовича взмокла, по всему телу ручьями катился пот. Сбросил он шапку, сбросил фуфайку и валенки. А вытянув из колбы остатки, и до ватных штанов дошел, оставшись в одном исподнем.

Сморило мужика.

Как ухнулся на лавку и уснул богатырским сном — не помнит.

Проснулся от жажды. Во рту горько першило, спекшиеся губы не разодрать, в голове звон. Вокруг жгучая, сухая жара — костям больно. А где-то совсем рядом, за стенкой — сказочно-сладкий плеск воды, шлепанье босых ног по мокру, разговор.

С трудом соображая, где он и что с ним, Отто Вильгельмович поднялся с лавки, пошатываясь, двинул плечом легкую фанерную дверь и… чуть не оглох от визга.

Будь он в здравом уме, наверняка бы нырнул обратно в парную и переждал там до лучших времен, а то бы пулей просвистел через моечное отделение к выходу и был таков, но истинно сказано: пьяному море по колено, — и Отто Вильгельмовичу, понявшему наконец, где он есть, вдруг взбрело в голову выйти из создавшегося положения с шиком.

— О-о-о! — упершись спиной в косяк и поддергивая грязные байковые кальсоны, закатил он глаза. — Сколько красавиц! Сколько ослепительный красавиц на мой бедный старый голоф-ф!

Выговориться ему не дали. Чья-то мочалка со шмяком влепилась в правую щеку, потом левый бок обдало крутым кипятком. Потом…

Кончилась Шульцева одиссея тем, что его вынесли в предбанник на кулаках. А в предбаннике сгоряча отвесила несколько оплеух еще и изумленная Эльза Андреевна.

— До каких пор? — шумели в моечной бабы. — До каких пор эти пропойцы будут над нами изгаляться. Дома покоя нет, на работе нет, в клубе нет, теперь и до бани добрались. Совсем из ума выживают. Ну мы им сегодня покажем, мы им пока-а-ажем!

И, снизив голос, о чем-то долго советовались.

Отто Вильгельмович змеей извивался от боли.

— Эльза, Эльза! — молил. — Смени ради бога примочка…

— Я сменю, я сменю! — рычала Эльза Андреевна, поигрывая клюкой. — Вот этим штука сменю.

— Я же без у-у-умысел. Я пошутиль.

— Шутка? — с несвойственной легкостью подпрыгивала дородная Шульчиха. — Ты что, мальчик? Пацанов? Какой может быть шутка с голой женщина?

Мужики гоготали.

Но уже не так дружно, как чуточку раньше. Время шло, а баня для них по-прежнему оставалась неприступной крепостью. Может, сегодня вообще не мыться? Может, не стоять зря, мигнуть Кацо да и двинуть непосредственно к магазину?

Выходить бабы начали только в пятом часу. Поодиночке, с большими оттяжками, не спеша.

Строжились.

— Вот так, — бросали мужикам почти одно и то же. — Будет вам сегодня за все проделки сухой закон. А ты, глазастый-носатый, — косились на Элико Гуринадзе, — только посмей открыть магазин после семи, как ты делаешь. Разнесем к чертям твое здание в щепки. И завтра же всем скопом поедем в Веселый к директору. С жалобой. С предложением.

— С каким таким предложений? — пучил выпуклые глаза Кацо.

— Наше дело!

— Почему ваше? Это общественный дело.

— Смотри-ка, общественник отыскался! Напоишь мужиков, а потом начинаешь спирт водой разбавлять и подсовываешь «женатый» косым дуракам.

— Да-ка-жьи!

— Мы докажем! Мы все докажем!

— Не имеете права! — тоненько кричал какой-то подвыпивший приискатель. — Это самоуправство!

— А с вами не управляться, вы совсем сдуреете! И к Леониду.

— Мало вы их рисуете в стенгазете. Надо больше и чаще.

— Правильно, правильно! — высунулась из предбанника Эльза Андреевна. — Даю официальный заявка: в следующий номер продерните мой мушик! Со всей ваш талант расрисуйте! Пусть еще покраснеет… ду-рак-к!

В бане было душно и жарко. И тесно невыносимо.

Когда вышла из моечной последняя женщина и Шульчиха сделала там уборку, мужики рванулись вперед скопом, давя друг друга и чертыхаясь, как пассажиры в автобусе на какой-нибудь бойкой городской остановке, лишь с маленькой разницей, заключавшейся в том, что одному из «пассажиров» — Элико Гуринадзе — со всеобщего молчаливого согласия и даже почтительного благоговения была дана зеленая улица — до окончательного закрытия магазина оставалось часа полтора.

Друзья, не желая того, попали в самую гущу.

Леонид кое-как устроил тазик на краешек скамейки, сам стоял на ногах.

Вдруг кто-то тронул его.

— Ты! Потри спину.

Леонид поднял голову — не поверил глазам. Перед ним с намыленной вехоткой — Степан Тимофеевич Гавриков.

Суетливо сполоснул руки, перехватил вехотку, шоркнул по острым лопаткам, по узким плечам, по выступающей рельефно хребтине.

«В чем только душа держится, — думал, — а гонору, гонору!»

Гавриков крякал довольно:

— Полегче, полегче. Шкуру сорвешь.

Выпрямившись, осклабился:

— А ты ничего. Играет силенка.

Когда Леонид, одевшись, вышел с Василием в предбанник, Гавриков был уже там. Шагнул Леониду наперерез, заступил дорогу.

— Ты! Пойдем, потолкуем.

— П-пойдем.

Васька прищурился нехорошо, поглядел на Гаврикова, двинулся следом.

— Отстань! — дернулся тот на крыльце. — Нам один на один надо. И не думай. Я не дурак. Если бы чего, я бы вас как-нибудь вечерком поодиночке зашиб. Не стал бы мараться среди белого дня.

Васька отстал.

— Ты, — свернув за угол, Гавриков спрятал руки в карманы и стал в позу. — Поговори со Шлыковым за меня. — Предупредил с вызовом. — Прошу. А Гавриков редко просит кого.

— Не понимаю, насчет чего поговорить-то? — трудно соображая, спросил Леонид.

— За то, чтобы снова на бульдозер вернули.

Леонид промолчал.

Тогда, через несколько дней после случая со стенной газетой, по настоянию Шлыкова, было собрано расширенное заседание местного комитета с привлечением всех инженерно-технических работников, на котором Шлыков стал требовать, чтобы на Гаврикова было оформлено дело в суд. Многие не согласились. Сменный мастер Терехин, геолог Виноградов, он же председатель местного комитета, и Сидор Петрович Федотов вообще за Гаврикова стали заступаться, говоря, что с панталыку можно вытворить и не такое, что стенгазета для Бокового диковинка, к которой еще не привыкли, и надо попробовать еще раз поговорить с мужиком по-хорошему.

Вызвали Гаврикова, сделали последнее предупреждение.

А поздним вечером, когда Федотов был на работе, а Терехин, Виноградов и Шлыков спокойно спали, «оскорбленный за несправедливость» Гавриков напился, сел на бульдозер и погнал в Веселый, где у него жил какой-то старый дружок. Не проехав и двух километров, наскочил на запорошенный снегом останец обочь дороги, порвал гусеницу и измял кабину.

Приказом механика Гаврикова заставили отремонтировать машину за свой счет, а потом сняли с бульдозеристов.

— Дак поговоришь, нет?

Гавриков так и стоял, не вынимая рук из карманов, зло шевелил желваками и настороженно, чутко, как верховой жеребец, на шею которого вдруг решили накинуть хомут, следил налитыми глазами за каждым движением Леонида.

— Не могу без бульдозера, понимаешь?

— А сами почему не хотите поговорить?

— Хм, сам! Я тебя прошу. Из-за тебя все началось.

— Из-за меня?

— Да ты не бойся, не подведу. Гавриков редко кого просит, — повторил гонористо. — Но если уж просит — ша!

Однако за этой его гонористостью, за несправедливой репликой угадывалось что-то такое, что Леонид по неопытности еще не мог определить точным словом, но что заставило его сказать по-мужски твердо и коротко: «Ладно».

* * *

Шлыков после баньки пил чай с вареньем из жимолости.

Раздетый до пояса, с накинутым на плечи полотенцем, сидел за столом и, помешивая ложечкой в кружке, швыркал из нее на всю избу. Скуластое лицо и тощая шея его были в обильном поту, который Шлыков изредка смахивал полотенцем.

Вид у него был размягченный и благодушный.

— А, Леня! — воскликнул. — Здорово еще раз. Садись, выпей чайку. Не хочешь? Тогда поведай, какая нужда ко мне привела. Чего уж греха таить — не больно часто ты жалуешь меня своим посещением. С другими дружбу заводишь…

Последние слова Шлыкова Леонид как-то пропустил мимо ушей. Подсел к столу и, волнуясь, стал рассказывать о встрече с Гавриковым, о просьбе его.

— Ну! — Шлыков даже полотенце откинул в сторону, вскочил с табуретки. — Неужто Гаврикова прошибло? Вот это да! — По привычке заходил взад-вперед по избе, всхохотнул, отчего кадык дернулся поплавком. — Не ожидал! Ей-богу, такого не ожидал! Значит — «Поговори со Шлыковым за меня»? Так-то! Так-то, друг дорогой! — радовался неизвестно чему. — Ну что же? Шлыков человек не гордый. Шлыков отходчивый, ежели к нему по-хорошему, по-людски, а не по-свински. Но только, Леня, с маху такие дела не делаются. Я ему сперва оттяжечку дам. Этак недельки на три, на месяцок. Пусть подумает чуток, пусть помается без бульдозера. Может, поймет, что к чему.

— Да он и так, кажется, понял, — заступился за Гаврикова Леонид.

— Пусть доскональней поймет! — пристукнул Шлыков кулаком по столу. — Вот! И газетку повторную ты не снимай. Тоже пусть повисит.

— Пусть повисит, — согласился Леонид и поднялся.

— Подожди. — Шлыков взял его за пуговицу фуфайки. — Торопишься, что ли?

— Ага. Завтра на работу в первую смену. А что?

— Да поговорить с тобой собираюсь, и все никак не выходит.

— О чем?

— О деле одном.

Шлыков усмехнулся. Как-то криво усмехнулся, с этакой хитрецой. Вроде Леонид напроказил, а он его изловил.

— Так давайте поговорим.

— Да это не к спеху. Как-нибудь позже. Иди, — Шлыков подтолкнул Леонида. — Иди, Леня, иди.

Леонид выходил за двери с оглядкой.

Странно. Что это за разговор еще предстоит? И что означает шлыковская усмешка? А впрочем, к чему гадать? Не захотел сейчас говорить, значит, не так уж все важно. Подойдет время — все выяснится само по себе. А грехов за собой Леонид пока не чувствует никаких.

Он прихлопнул калитку и заторопился домой — после бани Васька затеял стирку, надо было помочь, а потом кое-что починить, приготовиться к завтрашней смене.

Глава четвертая

В компрессорной было холодно.

Подживлять в печке огонь не хотелось, а тарахтящий компрессор тепла не давал.

— Что будем делать? — в третий раз спросил лебедчик Макаров.

— А что делать? — Пашка Семенов вскочил с лавки, пнул подвернувшееся под ноги ведро, которым набирали из бочки солярку; ведро загремело, заглушая компрессор. — Собирайтесь и идите домой.

— Так негоже домой-то. — Макаров тоже поднялся, неуклюже прошелся по землянухе в своих здоровенных пимах с резиновыми галошами и длинном, ниже коленей, в талию, полушубке, нахмурился. Лицо его обветренно, грубо, какое-то квадратное, как у пирата на книжных картинках, но темные маленькие глаза смотрят по-доброму, мягко. — Негоже, говорю… Как думаешь, Леонид?

— Уходить нельзя, — посмотрел на него Леонид исподлобья. — Надо ждать.

— Да сколько можно ждать? — горячился Пашка. — Пятидневку, неделю? Ух и гад же этот Хахалинов! Всю душу, как ржавчина, съел.

— Со всеми может случиться такое, — промолвил Макаров.

— Со всеми, но только не каждый так себя поведет…

Часа полтора назад, когда они шли на шахты, Хахалинов стал отставать. Мужики спросили: что с ним, ногу, может, натер?

— Какой хрен ногу! — огрызнулся Хахалинов. — В поясницу с утра стреляет, шагнуть не могу.

— Что же ты не сказал на планерке, замену не попросил? — прикрикнул на него Пашка Семенов.

— Хы, замену! — скривился Хахалинов. — Я месяц мунтулил, мунтулил, а прогрессивку тебе да Макарову? Шишеньки вот! И не ори на меня, я догоню.

В шахте Хахалинову стало хуже, едва выбрался на поверхность. Отлежавшись чуток в компрессорной, объявил:

— Нет, мужики, сегодня я не работник. Пойду.

— Проводить? — вызвался Леонид.

— Не девка. Сам по себе дойду.

— Тогда скажи Драчу, чтобы подослал кого-нибудь срочно.

— Скажу, коль увижу.

— Ни черта он не сказал и не скажет! — не унимался Пашка Семенов. — Так и знай, подался сразу в барак. Ему это на руку, чтобы мы простояли. Иначе может задушиться, когда узнает, что причитается меньше нас.

— Не говори так о человеке по-за глаза, — осадил Пашку Макаров.

— А что, неправда? Если бы сказал, давно бы кто-то пришел.

— А может, Драча нету ни в конторе, ни дома. Его другой раз с собаками не найдешь.

— Так что же делать тогда?

— Вот что! — Леонид все это время сидел, почти не вмешиваясь в разговор. Надеялся: замена придет. Но последние слова Пашки и Макарова враз убили эту надежду. В самом деле: Хахалинов может не встретить Драча, не сумеет предупредить. Да если и предупредит — надежда невелика. Планерка-то давным-давно кончилась, а после планерки Драч полдня будет бегать по поселку, чтобы найти человека. Разве он забыл, как самого его Драч определял на работу? Значит, надо что-то придумывать. Здесь, на месте. Уйти домой проще. Никто за это не повинит. Но после тот же Хахалинов проходу не даст: что, дорогие мои, случилась со мной оказия, и вы ни тпру и ни ну? Так-то! А потом и Макарова неудобно. Вон как внимательно глядит из-под лохматых бровей: давай, мол, соображай. Я чего? Я простой работяга, а тебя чему-то учили… Учили! — Вот что! — повторил Леонид. — Давайте испробуем такой вариант. Ты, Павел, можешь оставить компрессор, чтобы посидеть на сигнале?

— Как это? — вскинулся Пашка. — Компрессор — машина. За ней следить надо. У-меня в правом забое бурильщики бурят. Вдруг что случится — с меня спрос, не с тебя.

— Ладно! — лицо Леонида сделалось жестким. — Тогда я один попытаюсь.

Макаров все понял, засомневался.

— А получится ли, мил человек? У нас и опытные скреперисты редко в одиночку работают. Уж по самой-самой великой нужде…

— А сейчас что, не нужда?

— Да какая нужда? Во вторую смену можно, коли чего.

— Ладно. Испыток — не убыток, — упрямо встал на своем Леонид. Его теперь ничем нельзя было сдержать. — Идемте.

— Идемте.

В шахте после дневного солнца и сахарно-белого снега — серая сутемень. Электрическая лампочка над лебедкой кажется обыкновенной коптилкой. Вторая, что в забое, мигает едва заметной точечкой-звездочкой, как из бездонной холодной Галактики.

Все вокруг сливается в какую-то грязно-серую массу. Очертания предметов расплывчаты, нереальны.

Но вот глаза начинают привыкать постепенно.

Проступают из мрака стойки креплений, видны неровные, рваные полости почвы и кровли, а вскоре и далекий забой перестает казаться враждебным и недоступным. Леонид, хоть смутно, но видит в глубине его горбатый ворох песков.

Он берет несколько запасных электрических лампочек, вправленных в патроны с короткими усиками гупера, направляется в глубь шахты и через каждые пять-шесть шагов цепляет их на тонкие нитки проводов, что тянутся над кровлей по колонке креплений.

Становится светлее и даже просторней.

«Как на проспекте в праздничный день», — хмыкает Леонид, прислушиваясь к булькающему треску перфораторов в правом забое и облегченно думает: как хорошо, что в шахте он не один, что здесь, под землей, хоть и вдалеке от него, но все же находятся люди. Возвращается к лебедке. Садится за ее рычаги на истертый до лоска штанами чурбак. С удивлением замечает, что руки дрожат и с ними трудно справиться. Ведь на скрепере работал всего один раз, всего одну смену и то полтора года назад. Но ничего, с руками пройдет, Леонид это знает.

Что надо сделать вначале?

Вначале надо включить электромотор. Вот они, пусковые кнопки: синяя и красная. Синяя — пуск! Р-раз! В уши хлестнул резкий тоненький вой — у-у-у — и затих. Лебедку слегка затрясло. Порядок! Теперь что? Теперь левый рычаг от себя, правый к себе. Та-а-а-к! Ковш пополз, пополз, скрежеща о каменья, в забой. Сейчас он доползет до песков, перевалится через ворох, и Леонид переменит положение рычагов.

Но что это? Почему правый барабан так быстро раскручивается? Раскручивается сам по себе, вспучивая рабочий трос большими спиралями, которые уже переваливаются за щечки лебедки. Сейчас все так перепутается, за смену не разберешь.

Леонид кидает левый рычаг на себя, отключает лебедку. Но правый барабан продолжает крутиться волчком. В отчаянии Леонид хватается за него руками, пытаясь остановить, и вскрикивает от режущей боли. Старый обрехмоченный трос сотнями стальных игл вонзается в ладони, рвет их с холодным, неживым равнодушием.

Леонид отдергивает руки, отскакивает вон от лебедки. Может, все-таки плюнуть на все и уйти? Все равно ни черта не получится.

Но почему не получится? Он же, дурак, забыл элементарную вещь, что свободный барабан нужно слегка тормозить рычагом, вообще надо рычагами все регулировать, чувствовать по ним всю лебедку. А возвращаться в компрессорную — ни в жизнь. С какими глазами туда возвращаться?

Леонид достает из аптечки йод, заливает ладони, натягивает на руки брезентовые верхонки, расправляет трос и снова запускает лебедку. Ага! Теперь барабан не крутится, Леонид, подергивая правым рычагом, не дает ему хода.

При свете лампочек видно, как ковш медленно взбирается на ворох песков, как исчезает за ним.

Вперед! Леонид перебрасывает рычаги, уже не смотрит на лебедку, смотрит в забой. Рабочий трос бичом щелкает по кровле, напрягается и звенит, лебедка подрагивает вместе со станиной, и здоровенный, вместительный ковш, полный до краев, натужно ползет обратно. Ближе, ближе. Не выпуская рычагов, Леонид приподнимается с чурбака, глядит во все глаза. Сейчас будет самое трудное. Надо вовремя остановить лебедку, чтобы ковш вместе с песками не провалился в дучку.

Слава богу, порядок. Теперь снова левый рычаг от себя.

Через несколько «ходок» Леонид заглядывает в освещенную электричеством дучку — вагонетка почти вровень с краями. Он отключает лебедку, нажимает кнопку сигнала, откидывается спиной к шахтной стенке, достает сигареты.

Израненные ладони вспухли подушками, но боли не чувствуется. Однако после первых затяжек начинает кружиться голова, тело будто дрябнет от вялости, так бы и лег прямо на мерзлую почву и уснул — веки слипаются сами собой.

Ничего. Это тоже пройдет. Через малое время Леонид слышит, как скатывается с отвала вагонетка, стукает внизу, под дучкой, о деревянный упор. Подъем! Недокуренная сигарета летит в сторону.

С каждым разом ковш все меньше и меньше подтаскивает песков, а часа через два и вовсе возвращается к дучке пустым. И раз, и другой, и третий.

Леонид догадывается, в чем дело: по ходу скрепера пески выбраны до земли — бежит в забой, перевешивает блок на другой штырь.

Все начинается снова. Хлопают троса, повизгивают барабаны. Шуршат, громыхают валунами о железные стенки вагонетки пески. И вдруг… что-то заклинило вроде. Лебедка ни с места. Мотор гудит, как сирена, крутится вяло, рывками, а барабаны не подчиняются рычагам.

Леонид несколько раз включает и отключает магнитный пускатель, обходит лебедку и спереди и с боков, крутит барабаны руками, но лебедка мертва. Этого еще не хватало! Леонид садится на чурбак, обхватывает голову руками, пытается вспомнить хоть что-то из пройденного в техникуме по горным машинам. Но голова пуста. Мозг как будто закостенел.

Сколько проходит времени — неизвестно.

Кто-то тихонько трогает его за плечо.

Леонид вскакивает.

Перед ним сменный мастер Терехин. Мохнатая медвежья шапка сбита на затылок, глаза испуганные, широкое лицо в испарине. За ним маячат матовые при тусклом электрическом свете лица Макарова и Пашки Семенова.

— Что случилось, Леонид Григорьевич? — участливо спрашивает Терехин непривычной для него скороговоркой.

— Приморился, ли че ли? — вторит ему Макаров.

— Скрепер забарахлил, — хрипло говорит Леонид и беспомощно хлопает по барабану брезентовой рукавицей.

— Уф-ф! А я-то уж думал… — Пашка туирает ладонью лицо. И Терехин утирает. Макаров, облегченно вздохнув, опускается на чурбак.

— Что с ним, со скрепером? — чуть погодя, склоняется над лебедкой Пашка.

— Электромотор визжит поросенком, и барабаны ни с места.

Пашка, как доктор больного, ощупывает электромотор, заглядывает на него сбоку.

— Ну! — поднимает на Леонида глаза. — Так и есть. Фаза одна отлетела. На двух он и орет у тебя от бессилия. Дай-ка пассатижи. Работы на две минуты. — И распаляется: — Ну, Хахалинов, ну, Хахалинов, паразит. Вся машина у него на соплях.

Он ругает Хахалинова, а у Леонида не только лицо, кажется, спину начинает жечь от стыда. Вот тупарь так тупарь! Неужели не мог догадаться? За что только по электротехнике пятерка стояла? Поднял переполох чуть не на весь Боковой. Ну надо же! Не будь Терехина — еще туда-сюда, а так хоть сквозь шахтную почву проваливайся.

Но Терехин вроде не обращает на него внимания. Шагнул в глубь шахты, рассматривает гирлянды лампочек на столбах крепления, размышляет о чем-то.

— Неплохо придумано, — говорит сам с собой. — Но придется убрать. — И обернувшись — Леониду: — Леонид Григорьевич, отдохните пока. А я сбегаю на соседние шахты, подыщу кого-нибудь в помощники.

— Да не надо никого искать, — встревает Пашка. — Я посигналю.

— А как же компрессор? — В голосе Терехина строгость и недоумение.

— А я с бурильщиками договорился, чтоб последили. Они работу закончили, так и так без дела сидят.

— Вот кто-нибудь из бурильщиков тогда и посигналит, — жестко говорит Терехин. — А твое место у компрессора. Ты за него отвечаешь. — Он медленно направляется к выходу из шахты, на полдороге останавливается. — Леонид Григорьевич, зайдите после смены за мной. Я буду или у четвертой, или у пятой. Очень прошу.

— Откуда он взялся? — растерянно спрашивает Леонид, когда Терехин скрывается в зеве подъемника.

— Не с Луны свалился, — хмыкает Пашка Семенов. — С работы. Обходил шахты, к нам заглянул. Как раз в тот миг, когда Макаров забежал в компрессорную предупредить, что от тебя ни слуху ни духу.

— Но он же с утра в конторе наряды составлял.

— Закончил, значит.

Леонид со злостью пнул тупым разношенным валенком подвернувшуюся под ноги глызу породы, зашагал в забой перевешивать блок на другой штырь.

Бывает так. Тебя постоянно и каждодневно окружают десятки людей. На работе, дома, на улице. А ты их видишь и вроде не видишь. Не то чтобы эти люди были для тебя безразличны, просто ты к ним привык, просто они для тебя — самое естественное окружение. Ты можешь при них совершить оплошность, сказать что-то неумное, повести себя немножко развязно и — ничего. Упрекнут — ну и что ж, так положено. Пожурят — тоже правильно. Ты постараешься больше не делать подобного, и только. Но ни стыда, ни раскаяния, ни угрызения совести. Кого стыдиться? Свои же.

И вдруг среди этих людей появляется точно такой же человек, не отличающийся от остальных абсолютно ничем. Более того, он даже мягче, покладистее других. И журит не так крепко, и упреков не делает, и даже своих слабостей перед тобой не скрывает. Но вот странно. Ты начинаешь постоянно чувствовать присутствие этого человека, оглядываешься на него, сверяя свои поступки. Он — как твоя живая совесть, как твой двойник, стоящий на несколько ступеней выше тебя, судящий, вдохновляющий и карающий. И никуда не денешься от него, не спрячешься, не убежишь. И не поймешь никак, что же случилось, почему происходит подобное, почему именно он встал над тобой.

Таким человеком оказался для Леонида сменный мастер Сергей Иванович Терехин.

После той планерки, когда они познакомились, а потом вместе шли на шахты, делясь впечатлениями о колымском житье-бытье, о Боковом и боковчанах, что-то незаметно сблизило их, несмотря на значительную разницу в возрасте и характерах. Они стали часто встречаться не только на планерках, на шахте, но и в клубе, на квартире у веселого Виноградова, где находилась поселковая библиотека; Терехин, не стесняясь, советовался с Леонидом по некоторым производственным вопросам, просил пояснить непонятные места в специальных книгах, а однажды, после того как прочитал Леонидову стенгазету и вволю посмеялся, вдруг разоткровенничался…

Оказывается, несколько лет тому назад он и не помышлял о том, чтобы работать на золотом прииске, на Колыме, да тем более горным мастером. Жил с родителями в пригороде Красноярска, учился в педагогическом институте, мечтал стать журналистом. Несколько его заметок и две зарисовки из студенческой жизни были опубликованы в краевой молодежной газете, одно стихотворение — об отдыхе, о сибирском лете — в московском журнале «Вожатый».

Закончив институт, Терехин поступил в одну из районных газет заведующим отделом писем. И вот тут-то, поработав несколько месяцев, понял, что абсолютно не знает жизни и выглядит среди других газетчиков самым обыкновенным школяром.

Уволившись из редакции, он поступил бетонщиком на строящийся алюминиевый завод. Потом работал водолазом на Енисее в районе Казачинских порогов, диспетчером в леспромхозе, кочегаром на буксирном пароходе. Прочитав однажды в «Литературной газете» статью о колымских золотодобытчиках, вдруг загорелся, а спустя несколько дней, распрощавшись с командой буксира и получив расчет в пароходстве, уже шагал к вокзалу с билетом на Магадан. В Магадане, на пункте распределения рабочих, его «закупил» представитель из Веселого.

Колыма и удивила и покорила Терехина. Высокими сопками, так похожими на горы под Красноярском, быстрыми речками и прозрачными, как хрусталь, озерами с необычными, романтическими названиями «Озеро Джека Лондона», «Озеро танцующих хариусов», пятидесятиградусными морозами, а главное — людьми. Со всей страны собрались они здесь. Столько судеб, столько характеров — только успевай приглядываться, запоминать.

В Веселом Терехина определили сперва разнорабочим на полигон, потом он перешел в шахту помощником скрепериста, потом работал крепильщиком, оператором промывочного прибора, электрослесарем. Кто знает, может, он так и менял бы, пока не надоест, профессии, переходя из бригады в бригаду, знакомясь с новыми коллективами и людьми, если бы его не пригласил однажды в кабинет директор Озолин.

— Ну? — спросил с обычной для него грубоватостью, едва Терехин обосновался в кресле напротив него. — Что будем делать дальше?

— Как — что? — не понял Терехин. — Работать.

— Кем? — усмехнулся Озолин. — Тем же электрослесарем или, может, перейдем в машинисты насосной станции?

— Хотя бы. Ничего зазорного в этом нет.

— Это с высшим-то образованием? — Озолин прищурился, отчего худое, остроносое лицо стало еще суше и жестче.

— А чего особенного?

— Особенного ничего нет. Но, по-моему, немножко дороговато.

— Для кого?

— Для государства, которое вас учило.

— Это почему же? — впервые за всю беседу с Озолиным Терехин вдруг почувствовал себя неуверенно и неуютно.

— Потому что затраченные на вас средства нужно оправдывать.

— Но я и оправдываю. Не сижу сложа руки, не халтурю — работаю.

— Для того чтобы работать помощником скрепериста, оператором промприбора, не обязательно заканчивать институт.

Терехин сидел, слушал и никак не мог уразуметь, чего же от него добивается директор Озолин. Спросил, помолчав:

— Вы что-то хотите предложить?

Озолин не торопился. Начал издалека.

— Я долго присматривался к вам, Сергей Иванович. Убедился: в вас что-то есть, основательное, серьезное, требовательное к… себе. А предложение мое таково: вам необходимо ехать в Магадан, на курсы горняков с тем, чтобы, вернувшись в Веселый, занять должность мастера на одном из участков. Практику вы за полтора года прошли отменную, к тому же за плечами у вас институт.

— Педагогический институт, — уточнил Терехин.

— Тем лучше. Именно педагоги нам и нужны. Так как?

Терехин пожал плечами: вам виднее, а что касается меня — согласен. Это даже интересно поработать сменным мастером, испытать себя в роли руководителя.

Три месяца спустя, после приезда из Магадана, он был назначен на Боковой…

Однажды они вместе с Леонидом возвращались из клуба, куда раз в неделю привозили кино. Василия в Боковом не было — уже несколько дней с Федотовым находился в Веселом, на семинаре бурильщиков, и без друга в своей промерзлой халупе Леонид откровенно скучал. Более того, ему просто не хотелось туда идти.

Терехин, видимо, догадывался о состоянии Леонида, потому что как-то уж слишком нарочито беспечно спросил:

— Чем сейчас намерены заниматься, Леонид Григорьевич?

Леонид пожал плечами:

— Н-не знаю.

— А может быть, заглянем ко мне? Чайку согреем, поговорим. Как-никак вдвоем веселее. Не против?

Леонид был не против и вслед за Терехиным свернул в какой-то узкий, в сугробах, проулочек.

Изба, в которой жил сменный мастер, снаружи как капля воды походила на их с Василием «хоромы».

Та же приплюснутость крыши, та же облупившаяся штукатурка, те же крохотные сенцы, сбитые бог весть из чего: были тут и расколотые надвое жердочки, и куски потрескавшейся фанеры, и досточки от разобранных тарных ящиков из-под масла.

Не отличалась она ничем особенным и изнутри. Разве только самодельной этажеркой, наглухо забитой книгами, небольшим верстаком с крохотными тисочками да ворохом каких-то деталей, проводов, гаек, замысловатых, полуразобранных узлов и конструкций в углу.

— Вы, оказывается, еще и конструированием занимаетесь? — спросил Леонид, внимательно разглядывая все это техническое богатство.

— Что? — не понял Терехин, разливая густо заваренный чай по поллитровым банкам из-под повидла. — А-а-а! — догадался. — Вы насчет этой техники? — показал на угол. — Это не я. Это многоуважаемый Павел Семенов. В бараке места нет, так он у меня организовал мастерскую. Недавно вон тот приемник, — кивнул на подоконник, где стоял покрытый лаком ящичек с какими-то рукоятками, стеклышками, проводочками, — по собственной схеме собрал. Сейчас счетчик для определения количества взрывов при массовой отпалке изобретает. Головастый мужик! — похвалил.

С Пашкой Семеновым у Леонида давно установились приятельские отношения. Он знал, что парень приехал на Колыму по комсомольской путевке из Подмосковья, учится заочно на отделении механизации Магаданского горного техникума, но вот о том, что он любитель конструировать, услышал впервые. Или Пашка скрывал, или в разговоре у них просто не доходило до этого. «Скорее всего, последнее, — решил Леонид. — Чего тут скрывать-то?»

Было любопытно, как эти люди подружились друг с другом. Хотя Леонид еще раньше заметил, что у Терехина какая-то тяга именно к молодежи. Видимо, до сих пор сохранилась студенческая закваска.

После чая включили приемник, послушали последние известия. Потом Терехин переключился на другую волну, и в комнату водопадом хлынула тугая, все заглушающая музыка. Играл орган. Откуда-то транслировали концерт номер один соль мажор Иоганна Себастьяна Баха.

Леонид не понимал классики, предпочитал современные песни и танцевальные ритмы и потому слушал рассеянно. Курил, катал по столу хлебные шарики, рассматривал на стене привлекшую еще с самого начала его внимание фотографию девушки со строгой, узлом на затылке, прической и умными, чуть раскосыми глазами.

Зато Терехин, лишь раздались первые аккорды, побледнел, откинулся на спинку стула и, сцепив на колене крупные руки, замер. На лбу его взбухла синяя жилка, взгляд стал потусторонним, далеким. Изредка он вздрагивал. По лицу пробегала судорога.

Леонид впервые увидел Терехина таким, и еще совсем малое время назад этот обыкновенный, свой человек стал для него непонятным, загадочным. Леониду сделалось стыдно перед Терехиным за свою примитивность, за неумение так, как он, слушать настоящую музыку, так чувствовать и переживать. Леонид показался себе маленьким-маленьким никчемным мурашиком по сравнению с мудрым, в тысячу раз более богатым духовно, чем он, Терехиным.

Концерт закончился. Оба сидели молча.

Терехин еще долго-долго находился где-то вне избы, далеко и от приемника, и от обеденного стола, и от Леонида, потом вздохнул, улыбнулся открытой, просветленной улыбкой и, заметив, что Леонид отвел глаза, как ему показалось, вновь на фотографию строгой девушки, тихо сказал:

— Невеста. Учится на последнем курсе Красноярского медицинского института. Поеду летом в отпуск, привезу ее на прииск.

Эти его обыкновенные, земные слова смутили Леонида еще сильнее. Получилось так, будто он специально выклянчил у Терехина его признание.

Но Терехин сейчас был, кажется, не в состоянии заметить, что творилось с его гостем.

Когда Леонид стал собираться домой, он попросил:

— Заходите, Леонид Григорьевич, почаще. Давно вас хотел пригласить, да все как-то не получалось.

Что же такое было в Терехине?

Леонид ни разу не слышал даже в шахте, под землей, чтобы он закричал, повысил голос, сказал что-то грубое, наоборот, порою был мягче, чем требовалось, но подчинялись ему на участке беспрекословно все, начиная от юных подсобников и кончая старейшими, видавшими виды колымскими кадровиками.

Как-то крепильщики, проводившие по линии забоя новую нитку креплений, поторопились и не сбили как следует заколы — нависшие под кровлей пудовые булыги и валуны, — и один из помощников скрепериста, чуть было не угодивший под такой валун, ухнувший на почву прямо перед его носом, как-то забежал в контору и пожаловался Драчу.

Драч, долго не рассуждая и не мудрствуя лукаво, прибежал на полигон, вызвал крепильщиков в теплушку и объявил, что если они не поправят дело, он им не подпишет наряд на расчет за две смены, что они провели в забое, и, кроме того, поставит прогулы.

Крепильщики взъярились. Как так? Во-первых, снимать заколы не только их дело, но и всех, кто работает в шахте, а во-вторых, почему не приняли работу и не указали на недоделки сразу, а говорят об этом теперь, почти неделю спустя.

Драч, не зная, как объяснить последнее, тоже сорвался, и в теплушке завязалась глупая, не обещающая ничего хорошего перебранка. В присутствии других рабочих, почти при всей смене.

В это время в теплушку зашел Терехин, — видимо, ему передали, что там происходит.

— Иван Иванович, Петр Тимофеевич, — медленно произнес, обращаясь к Драчу и бригадиру крепильщиков, — выйдите на несколько минут. Вас просят спуститься в шахту.

Никто никого спускаться никуда не просил, и, едва захлопнулась дверь времянки, Терехин остановился.

— Извините, товарищи, — сказал. — Я обманул. Но так было надо. Ни к чему этот сыр-бор. Я во всем виноват. Закрутился в те дни и не проверил забой. Но… — повернулся к бригадиру: — Но я так надеялся на вас, Петр Тимофеевич. Никогда не думал, что именно вы можете меня подвести.

В тот же день кровля шахты номер один была почти отшлифована…

После своего первого гостевания у Терехина Леонид еще несколько раз, теперь уже с Пашкой Семеновым, заходил к нему вечерами.

Это были добрые, уютные вечера.

Пили чай, обсуждали газетные новости, потом каждый занимался своим делом. Пашка начинал что-то точить, шлифовать, паять, Леонид проверял его техникумовские контрольные работы и чертежи, которые всегда были выполнены небрежно и стихийно, хотя в них и было много практически дельного, а Терехин, присев на табуретку у печки, или читал книгу, или думал о чем-то, изредка делая в потертом блокноте пометки карандашом.

Пашка вел себя у Терехина бойко, ничуть не стесненно. Часто отрывался от дела, досаждал Терехина пустячными вопросами, смеясь, рассказывал анекдоты, которые сыпались из него, как горох из мешка.

Леонид же держал себя, как в узде. Больше всего на свете он боялся предстать перед Терехиным хоть в малом, легкомысленным, несерьезным.

И все же такое случилось однажды. Не у Терехина. В квартире у Леонида.

Как-то в воскресное утро от нечего делать Леонид с Василием после завтрака решили переброситься в картишки, в самого обыкновенного дурачка.

Только расположились за столом — стук в дверь, в комнату входит Терехин…

Он тогда ничего не сказал, сделав вид, что не заметил карт, просто попросил Леонида и Василия помочь ему оформить накопившиеся за две недели наряды, но у Леонида было такое чувство, будто его среди улицы увидели нагишом.

И вот теперь этот проклятый скрепер, дурацкий электромотор с отлетевшей фазой, которую Леонид не смог обнаружить сам. Горный техник называется, со средне-специальным образованием!

Но как все-таки могло угораздить Терехина прийти на шахту именно в самый неподходящий момент?

Терехин, как и договорились, ждал Леонида у входа в четвертую.

— Уморились? — спросил, когда Леонид подошел.

— Да нет, — соврал парень, отводя в сторону взгляд.

Терехин усмехнулся, не поверив.

— Ничего, — сказал. — Сейчас придете домой, подкрепитесь, отдохнете как следует и будет порядок. Поработали вы предельно крепко, но вообще-то… — Он вроде осекся. Подхватил Леонида под руку, направился по тропинке в сторону поселка. — Но вообще-то, Леонид Григорьевич, такого больше не следует допускать. Извините меня, однако вы достойны не столько похвалы, сколько наказания.

— За что?! — Леонид ожидал всего, что угодно, но только не этого заявления Терехина. — За что?! — повторил, останавливаясь.

— За нарушение техники безопасности, — пояснил Терехин, мягко подталкивая Леонида вперед. — Разве вы не знаете о том, что работать в забое одному категорически запрещено?

— А что было делать?

Терехин не отвечал, обдумывая ответ.

— Искать правильный выход из положения, — сказал наконец. — Можно было послать того же Макарова к Драчу, разыскать меня, наконец попросить кого-то из бурильщиков посигналить. Взяться за рычаги самому и проработать смену одному за двоих — не так уж сложно. Организовать дело — сложнее. А нам с вами нужно учиться именно организовывать.

Он говорил спокойно, по-доброму доверительно, но каждое его слово хлестало Леонида как бич. Он же хотел, как лучше, а получилось…

Будь сейчас на месте Терехина кто-то другой, Леонид просто бы плюнул и не стал разговаривать. Но это был Терехин, которого он уважал больше всех и которому не мог даже по-настоящему возразить.

В самом деле, нужно учиться думать, учиться организовывать.

* * *

Спустя несколько дней Леонида вызвал в контору Драч.

— Курыгин! — коротко объявил, напуская вовсе ненужную строгость. — Завтра тебе отгул.

— Это почему?

— Почему, почему… По кочану! — вспылил Драч. — Софронов вернулся из отпуска, требует свое законное место. Так что на другую работу пойдешь.

Леонид скомкал в руках брезентовые верхонки, наискось швырнул на начальницкий стол, сел, с треском пододвинув скамейку.

— Послушайте, Иван Иванович! Сколько это будет продолжаться? Сколько, я спрашиваю? Если я вам не нужен как рабочая сила, — сделал ударение на последних словах, — сообщите директору. Пусть переводит в Боковой, в Ягодку, в Зеленый, куда угодно, но только чтоб не мотаться. Я же человек, понимаете, человек, а не мяч!

В течение трех месяцев в Боковом Леонида перебрасывали уже на шестое место. После Хахалинова он несколько дней работал сигнальщиком в шестой, потом две недели бурил, потом подменял заболевшего лебедчика в первой, потом попал в бригаду крепильщиков, потом еще куда-то, потом снова к Хахалинову, с которым не мог сработаться ни один напарник, и вот — снова начинается круг.

Почему так? Почему Васька начал бурить с Федотовым и до сих пор бурит, работает на постоянной работе? А он всегда на подхвате, будто специально прислан в Боковой для того, чтобы подменять заболевших. Вот уж истинно сказано: в каждой дырке затычка.

— Сколько это может продолжаться, Иван Иванович? — повторил Леонид.

— А я что поделаю? — расписался начальник участка. — Что, если обстоятельства так оборачиваются? Может, свое место тебе предложить? Пожалуйста!

— На кой оно мне, ваше место! — Леонид и хотел и не мог по-настоящему разозлиться на Драча. — Обойдусь и без вашего места. — Уже спокойнее произнес: — Говорите, кого там на сей раз подменять?

— Да не подменять, Курыгин, не подменять. Работать! — Драч заметно повеселел, деловито затопал по конторе. — Каримова у меня уж второй месяц помощника просит.

— Что за Каримова?

— Опробатор золотоносных песков.

— Не знаю такую. А потом я даже лотка, честно признаться, не видел ни разу.

— Увидишь, Курыгин, увидишь. И работать научишься.

— Да и не мужская это работа, — продолжал отбиваться Леонид.

— Рюкзак с песками таскать из забоев — не мужская работа? Ну даешь! Да если хочешь знать, до недавнего времени на приисках вообще баб не водилось. Кто же пробами занимался?

— Ладно, уразумел. Но Каримову я все же не знаю.

— Четвертый месяц живешь в поселке в сто человек и половины людей не знаешь. Чудной ты, Курыгин, мужик. Ей-богу, чудной. Сейчас должна подойти.

Каримова подошла не «сейчас», а через час.

— Опоздала? — невинно спросила она и объяснила. — Стряпалась.

Оказывается, Леонид видел ее не однажды: на планерках, на улице, в магазине. Это была молодящаяся, вертлявая бабенка неопределенного возраста, которой можно было дать и тридцать, и сорок, и в то же время она и под двадцать пять со стороны вроде бы подходила. Круглолицая, с ямочками на щеках, глаза так и стреляют в разные стороны.

— Могла бы и бросить стряпню, когда вызывают, — нахмурился Драч.

— Как же брошу, если гостя жду, если завтра муж ко мне приезжает.

— Они у тебя каждую декаду почти приезжают.

— Ой, Иван Иванович, скажете тоже! — вспыхнула женщина, но не обиделась. — Шутники вы какие! — глянула на Леонида из-за плеча. — Зачем вызывали? Некогда мне.

— Вот, с помощником познакомить.

— Да? — вскинула брови, протянула Леониду ладошку узенькой лодочкой. — Очень приятно. Галя. То есть… Галина Ивановна. А вы еще совсе-е-е-м-совсем молодой! — пропела не то с сожалением, не то с завистью. — Значит, вместе будем работать, да?

Леонид только руками развел.

— В общем, вот что, Курыгин… — Чувствовалось, что Драчу до чертиков надоело сидеть в конторе. — Как и договорились — завтра отгул. А через день с утра в распоряжение… Галины Ивановны. Понял?

— Понял. До послезавтра.

— Счастливо! — улыбчиво закивала Каримова.

Часов до одиннадцати они работали в шахтах. Набирали в специальные холщовые мешочки пески, нумеровали, относили в рюкзаках в опробаторную. А с одиннадцати, когда пришел геолог Виноградов, начали промывать. Промывала, конечно, Каримова, Леонид пока наблюдал.

Опробаторная — та же землянуха-времянка, обложенная дерном и крытая внакат тоненьким ельником. Небольшой столик, гудящая жаром железная печка и широкий, квадратный бак на полу с теплой водой.

Каримова насыпала пески в лоток — этакое неглубокое деревянное корыто с гладкими боками и дном по типу треугольной линзы — и опускала лоток в воду, ворошила скребком содержимое и начинала резко и часто-часто болтать: влево-вправо, влево-вправо, взад-вперед, чуть наискосок, опять влево-вправо. Через некоторое время осторожно сгребала сверху отмытые шлихи и снова — влево-вправо, вперед-назад. Под конец, когда в лотке оставалась одна мелочь, она уже не сгребала ее, а смывала. Приподнимет лоток, наклонит слегка, и крохотные песчинки вместе с водой скатываются в бак.

Геолог Виноградов, пожилой, но еще прыткий тощенький мужичок с седыми висками и с торчащими из ушей пучками волос, видимо, большой любитель поболтать, особенно со свежим человеком, не умолкал ни на минуту.

— Золото, Леонид Григорьевич, — рассуждал, посиживая на лавке за столиком, — оно — тяжелый металл, во много раз тяжелее породы. Да-а. А потому при промывке быстро оседает на дно лотка. Опытный промывальщик не упустит даже самую тоненькую пластиночку. Хотя не думайте, что все так просто. Неумеючи можно и самородочек граммов на пять вместе со шлихами выбросить вон. Да-а.

Он делал несколько глубоких затяжек, смотрел задумчиво куда-то в угол и продолжал безо всякого перехода:

— Вот эксплуатационники, то есть непосредственные добытчики, называют вашу с Галиной Ивановной службу подсобной. А разве это так? Не так, Леонид Григорьевич. Не будь ее, как определить, где есть металл, а где нет? Как определить, сколько его, куда пошло золотоносное русло, а значит — в какую сторону направлять забой?

И хотя Леониду это было известно, как дважды два — четыре, многозначительно поднимал вверх указательный палец:

— То-то! То-то, мой юный приятель… Ну и как там у вас, Галина Ивановна?

— Ничего нет.

— Откуда пробы?

— Пятая шахта, левое крыло. Там, где вы пометили тройным крестиком.

— Вот! — Виноградов нежно взял Леонида за локоть. — Вот вам подтверждение моих слов. В левом крыле пятой шахты работы надо кончать. Повернуло золото в другую сторону. А не опробуй — пластали бы наши эксплуатационники пустую породу. Плохо, — опять перескочил на другое. — Отживает наш Боковой. Средний металлишко попадается, одонки. А ведь я помню те времена, когда здесь на отдельных участках полигона брали по четыреста граммов из одного кубометра песков. Вы представляете — по четыреста граммов! Я, старый геолог со стажем в десятки лет, и то, когда подумаю, не верится даже.

— Дмитрий Сергеевич, есть! — Каримова медленно распрямилась над баком, потерла рукой поясницу.

— Да? — Виноградов проворно вскочил, перехватил у Каримовой лоток, впился в него глазами. — О! Это откуда?

— Из третьей.

— Ха-ра-шш-о! Полюбуйтесь-ка, товарищ Курыгин.

Леонид ни разу не видел настоящего золота и потому с некоторой даже робостью потянулся к лотку, подумав, что там, наверно, сейчас все дно сверкает и блещет. Но поначалу, кроме мокрого дерева да прилипших к нему кое-где обыкновенных песчинок, ничего не приметил. И только чуток погодя, на самой-самой середке лотка, в глубоком желобе среза, с трудом различил две крохотных тусклых крупицы желтовато-грязного цвета. Ничего себе — драгоценный металл. Обыкновенная бронза и та ярче и краше.

— Сырье, — заметив его разочарованный вид, проговорил Виноградов. — Рассыпное золото, как и руда, — всего лишь сырье, милый юноша. И как всякое сырье, прежде чем стать желаемой вещью, подлежит обработке. А ну-ка, Галочка, еще пару-тройку промывок!

Ушел Виноградов часа в два, наказав:

— А теперь — учеба. Приложите все старания, Галина Ивановна, чтобы ваш коллега как можно быстрее и основательнее освоил профессию. Промывальщику, как и пианисту, нужно заниматься не менее полутора-двух часов в день. Не бойтесь задержаться. Ваше затраченное сверх нормы время после окупится сторицей.

— Ну, колле-е-е-га, — пропела Каримова, когда за геологом захлопнулась дверь, — начнем?

— Начнем!

Леонид взял лоток, насыпал песков, хлюпнул в чан, стараясь делать все точь-в-точь как Каримова, с силой ворохнул взмокшие пески железным скребком. Взбаламутив их сверху донизу, отбросил скребок и принялся раскачивать лоток из стороны в сторону будто детскую люльку, — вода в чане хлюпала и шматками выплескивалась на пол.

— Не так.

— А как?

— Легче. И чуточку резче. Поймите: здесь принцип простого домашнего сита. Все, что тяжелое и ценное, должно быть внизу, все, что легкое и ненужное, — наверху.

— Так?

— Э-а. — Сощурившись, Каримова смешно покачала головой. — Неуме-е-е-ха! — прошептала чуть слышно, вытягивая губы. Подошла к Леониду, обхватила через спину, взяла его руки в свои. — Вот так надо, вот так. Понятно?

— Ага.

Каримова высвободила руки, но не ушла в сторонку, так и стояла сзади него.

— А теперь будьте особо внимательны, — предупредила промывок через десять — пятнадцать. — В этих песках есть золото.

Леонид старался изо всех сил, но когда смыл последние горстки шлихов, дно лотка было чистым, как неисписанный лист бумаги.

— Эх вы! — огорчилась Каримова. — Я же специально кинула в лоток золотую крупинку.

— Когда?

— Да когда вы мыли.

Леонид покосился на нее подозрительно: шутит?

— Точно-точно! — заиграла она глазами. — Если не верите, давайте при вас. Насыпайте песков. Вот. А теперь смотрите. — Раскрыла спичечный коробок, в котором желтела горка малюсеньких золотинок, взяла щепотью одну, сунула, как семечко в землю, в лоток. — Мойте!

— Есть! Есть, черт возьми!

— Не радуйтесь шибко. Еще сколько угодно будете смывать, не замечая. Особенно, если золото попадается пластинчатое. — Тряхнула из коробка на ладонь. — Еще, что ли?

— Конечно!

Часа в три Каримова вышла ненадолго на улицу. Впорхнула обратно этакой стрекозочкой, ошеломленно-счастливая. Забилась в уголок, выхватила из кармашка курточки черную тушь, губную помаду и круглое зеркальце, суетясь, стала подводить брови и губы.

— Что с вами? — Леонид даже растерялся.

— Ой! Там по тропинке, кажется, Степа ко мне идет.

— Какой Степа?

— Муж…

Времени прошло подходяще, а Степа не появлялся.

— Ой! — простонала Каримова. — Леонид… как вас… Григорьевич. Выгляните, пожалуйста, на улицу. Где он там потерялся?

Леонид послушался.

— Никого нет на тропе. Шлыков вон прошел мимо на шахты.

Каримова схватила его за локоть, выглядывая из-за плеча.

— Ой, обозналась. Это и правда был Шлыков.

Отскочила в сторонку, выдернула из кармашка платочек и, ничуть не стесняясь парня, стала в сердцах стирать с лица помаду и тушь.

Она враз как-то сникла, потускнела, а минут через десять сказала с жалобой в голосе:

— Пойду я, Леня. Не могу как-то. Если хотите, тоже пойдемте. А если что, оставайтесь.

— Останусь. Только дайте мне несколько золотинок.

— Все забирайте.

Взбодренный первым успехом, Леонид думал, что у него сейчас все пойдет как по маслу, но сколько ни сыпал в лоток песков, сколько ни кидал туда золотинок, так и не порадовался больше до самого вечера.

С этого дня он стал оставаться в опробаторной допоздна постоянно, делая иной раз до сотни промывок, а то и больше. Стала побаливать спина, от грязной воды и холода руки потрескались, сделались заскорузлыми, черными, но результата настоящего, стопроцентного так и не получалось. Нет-нет да и ускользало из его лотка золото вместе с породой, а это было просто недопустимо в работе: на кой черт и кому нужны пробы, которые лживы.

Леонид мыл и мыл. А вечерами, когда ложился спать, перед его глазами раскачивался лоток, проплывали серые ворошки мокрых песков, в которых тускло желтели крохотные золотинки.

Так бывает обычно после сбора грибов или ягод. Пробродишь весь день по лесу, свалишься вечером на кровать усталый, а не спится — так и видятся во тьме комнаты богатые лесными дарами елани и гривы, болотины и урочища.

Однажды Леонид ушел в опробаторную в выходной день. Ушел рано утром, когда Василий еще спал. И простоял у чана с водой с лотком в руках почти до обеда.

Когда вышел из землянухи, глаза ослепил пронзительный солнечный свет. Звонко капало с крыши. У порога поблескивала прозрачная лужица. На южных склонах сопок широкими проплешинами желтели вытаявшие из-под снега галечные осыпи.

Повсюду: на земле и в повлажневшем теплом воздухе, в блеске солнца и в синеве набухших влагой, просевших сугробов — чувствовалась весна.

Весна хозяйничала бойко, разгонисто.

На глазах сходили снега, обнажая старые галечные отвалы, гранитные останки, что бугрились на окраине поселка, горы накопившихся за зиму пустых консервных банок возле каждого дома.

Два дня кряду Степан Гавриков, вновь получивший бульдозер, бороздил ножом по раскисшим помойкам, сгребал банки в старый карьер, а позавчера вечером вспенившиеся воды горной речки Быструхи перехлестнули в низине берег, затопили, замыли карьер, схоронив в нем старую жесть и стекло.

Разлилась по долине Быструха широко-широко и гудела, как гудят на ветру вековые боры. По склонам сопок и по распадкам бежали к ней мутные ручьи и потоки, беспрерывно переполняя речку вешней водой — вот-вот и подкрадется к домам.

Драча в Боковом не было, лежал в районной больнице с воспалением легких.

С восходом солнца сменный мастер Терехин вышел из дома и долго ходил по берегу, вроде прогуливался у реки, любовался буйством природы, а когда проснулся Боковой, несмотря на воскресенье, на выходной день, экстренно собрал в конторе поселковый актив.

— Вода прибывает на глазах, — доложил. — Нет гарантии, что она через несколько часов не прорвется в перешейке возле бани и не зальет полпоселка. Нужно что-то предпринимать. Может быть, эвакуировать всех с опасного участка, пока не поздно. Прошу присутствующих высказать мнение.

Он заметно осунулся, под глазами темнели синие тени, однако в его поведении не чувствовалось ни растерянности, ни суеты, одна озабоченность, и говорил Терехин, как обычно, неторопливо, медленно, основательно. Это тут же успокоило взбудораженный было люд, настроило на спокойный рассудительный лад.

— А может, не надо этой самой эвакуации, Сергей Иваныч, — послышались голоса старичков-колымчан. — Шутка ли… А что стихии касаемо, случалось и в прежние времена на берегах горных речек такое. Но нахлынет и схлынет. Может, лучше для безопасности собрать весь народ и всю технику да дамбы изладить в опасных местах. Выходной ведь, вся сила на месте, не занятая ничем — горы можно свернуть.

— Думал об этом, — поглаживая лоб широкой ладонью, промолвил Терехин. — Идея хорошая. Пожалуй, единственно правильная. Но все-таки в данной ситуации счел нужным обсудить вопрос коллегиально. Я на Колыме человек новый — у вас опыт многих лет. Итак, были два предложения: эвакуация и дамбы… Что?

— Дамбы, Сергей Иванович, дамбы! Приходилось уже этак спасаться от половодья.

— Принято. — Терехин пристукнул по столу ладонью, повернулся к механику Шлыкову. — Сколько бульдозеров на ходу, Петр Иванович?

— Пять, — доложил механик.

— Поднимайте бульдозеристов, садитесь на машины и — к реке… Леонид Григорьевич, Василий Степанович, — это уже к Леониду и Ваське. — Пожалуйста. Прихватите Павла Семенова, еще пару молодцов, пройдите по всем дворам. Пусть выходят с инструментом. Лопаты, кайла, носилки — у кого что есть. Все пригодится.

Полчаса спустя весь Боковой во главе с Терехиным был на берегу Быструхи.

А к обеду все низкие места были наглухо заграждены высокими насыпями дамб.

— Ну и снежку бог послал, — рассуждали мужики, расходясь по домам. — Давненько не было такого… А солнце-то, солнце как жарит! При такой теплыни в одни сутки не только весь снег в распадках, но и сопки расплавятся. Неужели еще придется выходить, поднимать насыпи? — Но каждый в душе хорошо понимал, что дело сделано крепко и никакая стихия уже не страшна.

После обеда в поселке воцарилась благостная тишина. Усталый народ отдыхал.

Леонид с Васькой позагорали часа два на крыше своей избушки, потом спустились и занялись дома каждый своим. Леонид засел за починку брезентухи, Васька притащил два кирпича и стал острым напильником выскребать на них дорожки — пазы. В магазине не было электрических плиток, и он надумал сделать свою.

— Ух, устал. Жарища, черт ее… — Васька откинул напильник, отодвинул кирпич и встал с порога. — Пойду сейчас искупаюсь. Законно!

— Совсем сдурел?

— Ну тогда просто у воды постою.

Васька, хлопнув дверью, выскочил из избы, но пяти минут не прошло — обратно влетел.

— Собирайся. Пашка сейчас повстречался. В контору срочно зовут.

— Дамбу прорвало? — подскочил Леонид.

— Директор приехал.

— Когда?

— Я почем знаю. Говорит, только что на речку ходил. Со Шлыковым, Виноградовым и Терехиным. А потом за нами послал.

* * *

Директор прииска Евгений Васильевич Озолин любил наезжать на участки неожиданно, в самое неблагоприятное, как он в шутку говорил, для начальников и золотодобытчиков время, и никогда не брал с собой по примеру других директоров свиту из всевозможных вспомогательных служб. Он считал, что должен сам вникнуть во все тонкости положения дел того или иного участка, и чем внезапней будет его приезд, тем он больше даст ему информации для размышлений и действий.

Так он сделал и сегодня. И результатами своего наезда остался доволен.

Во-первых, на боковских шахтах оказался полный порядок. Побывав там, осмотрев пустые забои и сверившись с планами-схемами, он заметил, что работы выполнены точно по графику.

Во-вторых, ему снова очень понравился сменный мастер Терехин. Держит порядок на производстве. И не растерялся в трудной ситуации, проявил инициативу, без телефонного звонка из Веселого, без предупреждений поднял людей на воскресник и обезопасил поселок.

Директор с удовольствием отметил про себя, что не ошибся когда-то, отправив Терехина на курсы и назначив сменным мастером в Боковой. А ведь были возражения со стороны некоторых конторских работников, дескать, ничего не получится, учителишка какой-то, по характеру тюха тюхой, а на колымском производстве руководители среднего звена должны быть во! — и на ноги скоры, и на язык остры, и на луженую глотку горазды.

Но Озолин лучше других понимал, что не в скорых ногах суть и не в глотке, а в голове и потому не согласился ни с кем. И теперь еще раз убедился в правильности своей оценки, что из Терехина получается толк, что через некоторое время, а конкретнее — сразу же после летнего отпуска, этого человека можно смело назначать начальником одного из крупных участков.

И в-третьих, что было для Озолина, пожалуй, самым главным, он услышал хорошие отзывы о новых техниках: Земине и Курыгине. Особенно о Курыгине.

Направляя в свое время ребят в Боковой, Евгений Васильевич преследовал вполне определенную цель: участок этот был самый старый на прииске, отживающий, условия худшие, кадры разношерстнее, и потому Озолину хотелось, чтобы знакомство Земина и Курыгина с Колымой началось именно с него.

Приживутся на Боковом, — рассуждал он, — значит, и в Веселом после будут работать. Значит, и мастера из них выйдут крепкие на ногах. Не вынесут Бокового — не нужны и в центральном поселке.

Сколько уже было случаев, когда молодые специалисты и молодые рабочие, едва приехав, тут же подавали заявления и уезжали обратно на материк. Крайний Север — есть Крайний Север… Но эти парни прижились сразу. Работают что надо и ведут себя как положено.

* * *

Когда Леонид и Василий вошли в контору, директор сидел у окна на скамейке, а Терехин со Шлыковым и Виноградовым стояли напротив, что-то ему объясняя.

Директор был в обыкновенных кирзухах, которые носят с весны все приискатели, в сером потертом пиджаке и внешне казался простым сменным мастером. Но потому, как при нем держались сменный мастер, механик и участковый геолог, сразу становилось понятным и зримым, какая мощная грань между этим человеком и остальными.

— Здрасте! — первым поздоровался Васька.

— А, легки на помине! — директор встал, протянул руку сперва Ваське, потом Леониду. — Давненько не видел вас. Как живется, работается?

— Ниче, — ухмыльнулся Васька.

— Ничего — пустое место. Конкретнее.

— Нормально.

— Другой разговор. Вопросы, претензии есть?

— Да какие у них претензии? Народ молодой, энергичный, — вклинился Шлыков. — Живи знай, работай…

Директор его недослушал. Сухими цепкими глазами скользнул по лицу Леонида, повернулся к Василию.

— Как-то не запомнил с первого раза. Кто из вас Курыгин?

— Я, — подался вперед Леонид.

— Да? — Директор на секунду смутился. — А я… думал почему-то наоборот.

Прошелся, потер пальцами нос, что-то соображая.

— Вот что, ребята, — сказал. — После Первого мая подземные работы будут окончательно свернуты. Начнется самая ответственная пора — подготовка полигона к промывке песков. Сейчас мы тут посоветовались и решили по традиции создать специальную бригаду по монтажу промывочных приборов, руководство которой будет осуществлять механик Петр Иванович Шлыков. Вы включаетесь в эту бригаду. Помните: от качества монтажа будут зависеть результаты летней промывки. Старайтесь! Если нет вопросов, всего хорошего.

Пожимая руку, он пристально, изучающе посмотрел в глаза Леониду и отвернулся.

По пути домой, у барака, друзья повстречали Пашку Семенова.

Пашка сидел на завалинке, зачем-то разбирал бросовые батареи от полевых геологических радиостанций.

— Ну и что? — спросил, имея в виду беседу с директором.

— Включили в состав бригады по монтажу промприборов, — ответил Леонид.

— А когда начало монтажа?

— Сразу же после праздника.

— Вот это добро. Люблю настоящую работу. Скорей бы уж подходил этот праздник.

Глава пятая

Праздника ждали давно, с зимы. И потому сегодня в поселке гулко необычайно.

Ловкий продавец Элико Гуринадзе раздобыл на каком-то складке бочку полусамодельного вина «Амурское», и золотодобытчики рады-радешеньки, что можно обойтись без спирта, который в жару совсем не к душе.

А жарища невыносимая, сухая, колючая. Хоть бы дождик, хоть бы гроза. Но гроз на Крайнем Севере не бывает. И дожди пока выпадали всего лишь два раза.

Народ тянется к горной речке Быструхе. Там прохладней, вольготней. В любое время можно освежить голову, разуться и побродить по мелкой воде. Устраиваются на бережке, на откосах большими компаниями, вместо столов — расстилают на гальку покрывала, а то и просто дерюжки и мешковины.

Отто Вильгельмович Шульц успел зарядиться с утра пораньше. Ему не до речки, не до прохлады. Колобродит по поселку в обнимку со старателем Гринькой Пучеглазым, появившимся неделю назад неизвестно откуда, горланит песни, как всегда перевирая мотив и слова:

Спаза-пыт, спаза-ки-ну-у-у-т

С малатой шаркий ле-е-е-т…

Эльза Андреевна за ним по пятам.

— Отто, Отто! Сколь мошно!

Но в присутствии Гриньки Пучеглазого подступиться с кулаками к супругу боится.

На них не обращают внимания. Привыкли. Да и пьяный Шульц безвреден. Только горло дерет. А как дойдет до нормы, свалится где-нибудь за углом и уснет. Тогда Эльза Андреевна подбросит его на горб, как мешок, и оттащит домой.

А у речки становится все гуще и гуще, все шумней. Вот рявкнула по-медвежьи в чьих-то неумелых руках гармошка, вот жалобно затренькала балалайка. Вот взвился над берегом, шарахнувшись эхом от сопки, чей-то пронзительный дискант:

Ты, ма-а-а-роз, ма-а-а-роз.

И-эхх!

Гуляет народ.

* * *

Леонид сидит у окна. Один.

Васька Хезма в Веселом.

Еще зимой во время Недели бурильщика, когда Васька ездил на прииск осваивать какой-то новый, скоростной перфоратор, познакомился там с девчонкой и вот вчера, едва прибежал со смены и переоделся, мотанул на попутке из Бокового.

Хвалился:

— Она у меня в машинно-счетном бюро в приисковой конторе работает, слышь. Беленькая такая, глазки голубые, как ягодки: прыг-прыг. Все ей в диковинку, будто свалилась с Луны. «Ах, что вы говорите! Ах, не может быть! Ах, ах!» Прелесть, а не девчонка!

Обещал вернуться часам к десяти, но уже полдень, а его как нет, так и нет.

Может, собраться сходить? Но куда сходить, к кому? За Пашкой Семеновым заехал какой-то техникумовский дружок, увез его в Сусуман. У Терехина тоже с утра изба на замке. Все. Леонид не Васька. У того пол-Бокового друзей. А он, кроме Пашки Семенова да Терехина, никого не завел. «С кем заводить? — рассуждал. — С Элико Гуринадзе? С этим Кацо?»

Между прочим, Ваську и с Кацо водой не разлить.

В тот раз, когда он после недельной отлучки вернулся в Боковой и зашел с Леонидом в магазин, Кацо чуть не затанцевал за прилавком, увидев его.

— Ай-я-я! Кого вижю, кого вижю! — на весь магазин заблажил, взмахнув мослатыми руками. — Земляк! Где пропадал? Почему не навестил? Почему не черкнул? — перегнувшись через прилавок, облапал Василия. — Хорошо живешь? Плохо живешь? Средне живешь? Говори! — Повернувшись к покупателям, табунившимся возле никелированного чайника, объявил: — Минутка, товарищи! Прошу на секунда освободить помещений!

— Как освободить? Не имеешь права! — заорал какой-то лупоглазый мужичонка из новеньких, с сизым от пьянки лицом. — Ишь, ловкий какой отыскался!

— Не хочиш-шь? — взъярился Кацо. — Тогда я вообще буду закрывать! Совсем закрывать! Пить вино пойду, спать на печка пойду! — и хряпнул на прилавок тяжелый замок.

Все знали крутой норов Элико Гуринадзе. Магазин опустел.

— Вот народ! До чего глупый народ! — не унимался Кацо, накидывая на двери крючок. — Ко мне земляк в гости пришел, хороший друг в гости пришел, а им в это время покупка делать приспичило. Не-е-е-т, у нас Кавказ народ не такой.

— Слушай, Элико, нам бы только спирту чуть-чуть. Для встречи.

— Спирт?! — закричал Кацо. — Зачем таким красивым ребята пить эту гадость! У меня коньяк есть. Целый бутылка чистый коньяк. Две бутылка чистый коньяк. Три бутылка чистый коньяк. Отец посылка Тбилиси прислал.

Он заскочил на прилавок, выставил эти бутылки, стаканы, насыпал шоколадных конфет.

— Как съездил — рассказывай! Что видел — рассказывай! — приставал. — С хороший девушка познакомился?

— Познакомился, — ухмыльнулся Василий.

— Маладэц! — прицокнул Элико Гуринадзе. — Совсем маладэц! Каждый уважающий себя мужчина должен иметь девушка. И по возможности не одна.

На улице шумели, барабанили в двери.

— Слушай, Элико, люди-то ждут, — напомнил Васька.

— Падаждут! — отрубил Кацо, наливая. — Ых много, я адын. Должны понимать.

Когда они вышли из магазина через задние двери, Леонид спросил:

— Васьк! Откуда такая сердечность?

— А! — отмахнулся со смехом Хезма. — Ляпнул ему как-то, что у меня тетка в Гантиади живет, он и поверил, «Земляк! — говорит. — Хоть и по тетке, а все равно земляк. Проси чего хоч-чишь!»

— А что такое Гантиади?

— Я почем знаю. Слышал где-то словцо, а где — позабыл. Деревня вроде такая на берегу Черного моря.

Может, к Элико Гуринадзе сходить? А что? Посидеть, поболтать. Глядишь, еще кто-то появится. Одному от скуки с ума сойти можно… Но нет, нельзя уходить, Васька нагрянет, потеряет его. Лучше потом, вместе с ним.

Леонид потянулся к недочитанной книге. В это время за дверью послышались чьи-то неуверенные, шаркающие шаги.

Вошел крепильщик Ахмедшин, один из тех, что когда-то всю смену проспали в компрессорной, прислонился к косяку, с трудом удерживаясь на нетвердых ногах.

— Здоров!

— Здорово.

— Сидишь?

— Сижу.

— Пошли!

— Куда?

— К нам — куда. П-послали за тобой… мужики.

— Не могу. Товарища жду.

— Какого товарища?

— Василия Земина.

— Хо! Так Земин за тобой и послал. Он с нами сидит.

— Как — с вами сидит?

— Как-как! Очень просто. На заднице. Перебредал через Быструху, мы его увидели, позвали. Он и остался.

— Не может быть…

Леонид отвернулся к окну, прислонился к стеклу приплюснутым носом, задышал тяжело. От дыхания на стекле разрасталось грушей матовое пятно с бисерными пятнами влаги. А во рту стало горько и сухо. Ух, садануть от злости кулачищем по раме, что ли? Ну Вася, ну Вася! Только он так умеет. Его тут, понимаете, ждут не дождутся, как путного, никуда не идут, а он, оказывается, рядышком, попивает винцо, веселится. Ну можно ли так? Неужели трудно было забежать домой хоть на минутку одну?

— Я стою, — напомнил о себе Ахмедшин и утробно икнул. — Пойдешь али нет?

Леонид обернулся. Постоял минуту, раздумывая; стал собираться.

Шел он на берег Быструхи с одним желанием: поругаться с Василием, высказать все — однако не вышло.

Васька сидел под кустом талины в обнимку с украинцем Бацуйло, с тем, что при первой их встрече в бараке рубил мерзлый хлеб топором, и залихватски, с присвистом, подтягивал:

Га-а-а-лю, Га-а-а-лю,

Галю молода-а-а-й-я,

И-э-хх!

Краше тебе будэ,

Чем у родной ма-а-а-мы!

Леониду он только кивнул, подмигнув: дескать, привет, рад, что пришел, устраивайся, здесь все свои.

Вокруг расстеленной на земле военной плащ-палатки, заваленной огрызками колбасы, сыра, полупустыми банками, пакетами и стаканами, расположилось с полдюжины человек: Федотов, Макаров, Загайнов, двое из бригады крепильщиков, какой-то вовсе незнакомый мужик. Кто ковырял вилкой еду, кто потихоньку подпевал Ваське с Бацуйло; завхоз Загайнов, подогнув под себя ноги на восточный манер, размахивал руками перед соседом, рассказывая:

— Иду, слышишь, по стежке-дорожке — галька лежит. Пнул ее сапогом и, представляешь, пальцы отшиб. Поднял — тяжелая, как свинец. О, чертовщина! Взял с собой, отнес на прииск, в лабораторию. И что бы ты думал? Чистое золото! Самородок, только сверху покрытый породой! А?

На Леонида не обратили внимания, вроде он век со всеми гулял, только Сидор Петрович Федотов спросил, отодвигаясь и освобождая место между крепильщиком Неделькиным и собой:

— Где ты утром был?

— Дома.

— Да не было тебя дома.

— А! Тогда, наверно, у Виноградовой был, про почту спросить бегал.

— Ну вот, а я подумал, что ты вместе с ним, — кивнул в сторону Васьки. — Как же так получилось?

В это время Неделькин предложил еще «по чарке глотнуть». Хватились — вина больше нет.

— А ну, кто самый молодой, признавайтесь!

Все посмотрели почему-то на Леонида.

— Так он, кто еще.

— Давай, парень, беги!

— Правда, Ленька, сбегай, ты на ноги быстрый! — крикнул Васька из-под куста и, оттолкнув Бацуйло, приказал по-хозяйски. — А ну, мужики, живо деньги на круг.

— Да есть у меня деньги! — дернулся Леонид, схватил подвернувшийся под руки бидон и пошел от реки, не глядя ни на кого.

Пригласили погулять, называется! Не успел прийти, и тут же превратили в мальчишку на побегушках. Сколько это может длиться еще? Он что, железный, терпеть? На работе, как балаболка, и тут на подхвате. А с Васькой надо точно поговорить. Нельзя больше так. Распорядитель нашелся, раскомандовался при всех! Помыкает им как хочет. Чем дальше, тем больше. А все с техникума еще началось, с мелочей вроде бы…

Откуда-то из глубины памяти снова вынырнули те два случая: с курсовым проектом и со стипендией — и Леонид никак не мог от них отвязаться, злясь и на себя, и на Ваську, и на этот праздничный солнечный день, который обернулся для него так круто.

Может, не ходить за вином? Зашвырнуть бидон куда-нибудь в лужу и податься домой? Пусть сами бегут, если надо! Но что делать дома? Опять сидеть одному? Нет, невозможно.

Он уже подходил к магазину, когда услышал за спиной.

— Леонид, а Леонид! Курыгин!

Леонид обернулся быстрее, чем узнал по голосу того, кто кричал. Его догонял Шлыков. В белой, распахнутой на груди рубашке, в хромовых, до блеска начищенных сапогах.

— Привет! — протянул руку, отпыхиваясь. Глаза не по-будничному поблескивают, лицо бледней, чем обычно, в испарине. — Истинно говорится в Коране: если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету. Я тебя, понимаешь, весь день вспоминал. Хотел уж посылать за тобой, честное слово. А тут вышел дохнуть свежим воздухом, гляжу: ты! Пойдем, брат. Пойдем безо всякого разговора.

Леонид заметил, что Шлыкова слегка покачивало.

— Но меня ждут. — Парень зачем-то повертел перед собою бидон.

— Кто ждет? — Шлыков насторожился, глянул нехорошо. — Опять они? Ничего, подождут. А если вообще не дождутся, еще будет лучше.

Удивленный Леонид хотел было спросить, кого имеет Шлыков в виду под словом «они», но тот уже подхватил его под руку и, вышагивая по-журавлиному широко, потащил к своему дому.

Леонид и не сопротивлялся. Наоборот, даже обрадовался этому неожиданному для себя повороту. Не было бы счастья, да несчастье помогло, — говорят в таких случаях.

Леонид не знал, что у Шлыкова компания, и, когда зашел в избу, растерялся не на шутку — маленькая горница была полна народу. За столом, уставленным закусками, сидели начальник участка Драч с супругой, маленькой, плоскогрудой, похожей на девочку, женщиной, опробатор Каримова, почтальонша Виноградова и жена Шлыкова — Евдокия Петровна. У окна, примостившись на скамейке, играли в шахматы геолог Виноградов и сменный мастер Терехин.

— Проходи, проходи, не стесняйся! — подтолкнул Леонида в спину механик, а Иван Иванович Драч выскочил из-за стола, засуетился, затараторил: — О! В нашем полку прибыло! Кстати, кстати. Мы тут о тебе несколько раз говорить принимались.

Терехин оторвал взгляд от шахматной доски, улыбнулся Леониду, подмигнул: «Здравствуйте. Очень рад вас видеть».

Леонид кивнул и тут же почувствовал на своей щеке частое дыхание Каримовой.

— А где ваш Вася? — чуть слышно спросила она, интимно коснувшись губками Леонидова уха.

«А где ваш Степа?» — чуть было не бухнул вместо ответа парень, но тут Шлыков, разливавший вино по стаканам, скомандовал:

— По местам, по местам! Леонид, присаживайтесь вот сюда. Торопитесь, пока не выдохлись градусы. Прошу!

Леонид пить отказался. Не хотелось как-то. Терехин с Виноградовым, бросившие недоконченную партию, тоже лишь пригубили. В отличие от Шлыкова и Драча они были совершенно трезвы.

Минут через пятнадцать — двадцать, после закуски, начали незаметно, один по одному, разбредаться из-за стола. Терехин с геологом снова засели за шахматы, Виноградова с Каримовой вышли на кухню, где на пластавшей жаром печке готовилось какое-то новое кушанье, Шлыков принялся чинить старый патефон, у которого оказалась порванной пружина, а Драч с супругой и Евдокией Петровной, прихватив стулья, приютились в уголке за комодом.

Рассеянно следивший за игрой шахматистов, Леонид поневоле услышал их разговор.

— Если бы не ваша семья, не дружба с вами, я бы, наверное, давно ума лишилась, — напевала жена Драча, Эльвира Брониславовна, как видно обращаясь к Шлыковой. — От одного вида всех этих гавриковых, Кацо и Гришек пучеглазых в дрожь кидает. Каждый день боюсь за Ваню: вернется домой живой или нет.

— Такая служба у нас, такая служба, Эля, — частил Драч. — Ничего не попишешь. Кадры мы сами не делаем, работаем с тем сырьем, которое нам присылают.

При этих словах Терехин поморщился, потер ладонью выпуклый лоб, Виноградов хмыкнул досадливо.

— А в бараке вчера, говорят, опять драка была, — сообщила между тем Евдокия Петровна. — Лебедчика Ваньгина порезали. Господи!

— Да никакой драки не было и никто его не порезал, — уточнил Драч. — Сам спьяну в окно залетел.

— Ох, эти пьянки! — горестно вздохнула Эльвира Брониславовна. — Сегодня рано утром прибегала Эльза Андреевна, Шульц снова дома не ночевал. С Гришкой Пучеглазым у Дормидонтова опять завалился.

— Кстати, а где жена Дормидонтова? — Это Драч. — Что-то не видно ее.

— В больницу уехала на несколько дней, — ответила Эльвира Брониславовна значительно.

— Что случилось?

— Осс-поди! Неужели непонятно? Если говорю, на несколько дней, то само собой разумеется…

— А-а-а! — Драч плотоядно хихикнул. — Дошло! А чего это она каждый квартал? Как кошка?

— А это ты у нее спроси.

Терехин и Виноградов опустили головы к самой доске.

«Очумели совсем! — покосился на Драча и компанию Леонид. — Нашли тоже тему. Хоть бы Терехина или старого Виноградова постеснялись».

К счастью, Шлыков вовремя отремонтировал свой патефон, поставил пластинку с каким-то душещипательным танго и объявил танцы.

Леониду досталась в партнерши Каримова.

Подгулявшая Галина Ивановна бесстыдно обнимала его потными руками за шею, теснила твердой грудью и, обласкивая потемневшими глазами, жаловалась с потрясающей откровенностью:

— А Степа от меня уехал. Узнал, что я до него жила с Гришей, и уехал. Господи! Но я ведь слабая женщина, разве я виновата? И разве он знает, что Гриша был со мной вместе всего две недели и бросил, узнав, что раньше я была замужем за Парфушей.

Леонид смотрел на свою беззастенчивую партнершу и думал: бывает же на земле тип женщин, подобных Каримовой. Кажется, они и ласковы, и добры, и заботливы, и себя готовы не пощадить ради понравившегося человека, но вот не везет им в жизни, и только. Может быть, потому, что они уж слишком просты и непритязательны, ничуточку не строги? Может, чересчур откровенны? Или что-то другое…

Он слышал однажды в бараке разговор о судьбе Каримовой. В восемнадцать лет затуманил ей голову какой-то тридцатилетний отпускник-колымчанин, отдыхавший в селе под Казанью, и привез ее на прииск. Полгода не прожил, бросил, уйдя к прежней жене и ребенку. Каримова вышла замуж вторично за какого-то сезонника-промывальщика и опять не угадала. Откармливавшийся все лето на жениных харчах, сезонник осенью зашил заработанные денежки в подкладку пиджака и смылся тайком на материк. С той поры и пошло. Вместо того чтобы обозлиться, огрубнуть душой, Каримова, как бы испугавшись, что на всю жизнь останется одна, с доверчивостью бабочки, летящей на свет, бросалась навстречу каждому улыбнувшемуся ей мужчине. И ошибалась. В который раз ошибалась…

— А вы такой юный, такой наивный и чистый на вид! — перебила его мысли Каримова, едва уловимыми движениями пальцев поглаживая Леонидову шею. — У меня создалось впечатление: вы совершенно, со-вер-шен-но, — подчеркнула она, — не знаете женщин. Не знаете, да?

— Знаю, — отрубил Леонид.

— О-о-о! — выгнула она дугой подведенные брови и, откинув голову, засмеялась.

После танцев к Леониду незаметно подсел Шлыков.

— Давно собирался с тобой поговорить, Леонид, как редактор стенной газеты со своим членом редколлегии, и вот наконец представился случай, — веско сказал. — Не буду гадать, известно тебе или нет, но по поселку давно нехорошие слухи идут.

— О чем?

— Не о чем, а о ком! — строго поправил Шлыков. — О вас с Земиным.

— Насчет чего?

— Насчет того, что пьете, что дружбу заводите с тем, с кем не надо.

— Конкретно?

— С Федотовым, например, с Гуринадзе… Сегодня вот Загайнов в компанию угодил.

— Позвольте, позвольте! Позвольте, Петр Иванович… — Оторвавшись от шахматной доски, на Шлыкова в упор смотрел трезвыми обеспокоенными глазами геолог Виноградов. — Я что-то не понимаю. Во-первых, кто вам дал такую ложную информацию о моем коллеге? Во-вторых, почему вы считаете вправе запрещать ему встречаться с теми, кто ему по душе?

— И в-третьих, — спокойно, но твердо произнес Терехин. — Если вы, Петр Иванович, действительно имеете что-то сказать Курыгину принципиально, то выбрали для этого не то место и не то время.

— Знаете что? — Лицо Шлыкова пошло пятнами. — Мы вам в шахматы играть не мешаем? Нет. И вы нам, пожалуйста, не мешайте. — И будто ничего не случилось, снова продолжил свое, уже шепотом, положив ладонь Леониду на колено: — Я понимаю. Все мы выпиваем. Но надо знать, где и с кем. Вот здесь, например, в узком кругу, почему не выпить? В любое время. А они же все бывшие зэки, бывшая уголовщина, они специально липнут к вам, дуракам, чтобы какую-то выгоду получить.

— Выгоду? Какую выгоду? Подождите! О Гуринадзе ничего сказать не могу, но что касается Федотова… Это же замечательный человек! Понимаете? Замечательный! И никакой он не уголовник. У него такая судьба!

— Наслушался! — с ухмылкой покачал головой Шлыков. — Эх, Леонид! Да пойми ты, бедовая твоя голова, что ко всему прочему они еще и артисты. Напридумывают себе таких биографий, что слеза прошибает. А на самом деле все это брехня. Понимаешь, брехня!

— Да как…

— Подожди! — снова перебил Шлыков, наклоняясь к самому лицу Леонида. Глаза его сделались бесцветными, водянистыми. — Я тебя хорошо изучил. Ты честный парень, преданный друг и потому сейчас защищаешь не только себя, точнее, не столько себя, сколько Земина. Так мой тебе совет: не делай впредь этого никогда. Я вижу людей насквозь. И скажу прямо: Земин тебе не чета. Он сам из этих, как их, блатных или заморенных, потому что не может без них.

— Да как вы смеете?! — вскочил Леонид. — Как вы смеете?!

Ему захотелось плюнуть Шлыкову в лицо за его мерзкую болтовню.

Не соображая толком, что делает, он кинулся к двери.

Уже у калитки почувствовал, как чья-то тяжелая теплая рука опустилась ему на плечо, удерживая. Оглянулся — Терехин. В темных внимательных глазах — недоумение.

— Ну зачем вы так, Леонид Григорьевич?

— А зачем он — так?

— Но вы отвечаете не за шлыковские поступки, за свои. И должны стараться быть выше эмоций.

— Но он неправ!

— Я тоже знаю, что он неправ. Однако вашим методом никогда правоты не докажешь. И потом… Вы обиделись на Шлыкова, а своим уходом оскорбили всю компанию. Никто, кроме него, для этого повода вам не давал. Нельзя так. Вам необходимо вернуться, Леонид Григорьевич, честное слово.

— Не смогу.

— Надо смочь. Если вы сейчас не находите сил справиться с внутренней бурей, то как же поведете себя в более критическом случае?

Леонид не знал, что делать. Он уже стал остывать и понимал, что вышло нехорошо, очень нехорошо. Пусть Шлыков пьян, но он-то трезвый.

— Идемте, идемте, — потянул его Терехин. — На бестактность надо отвечать тактом. В этом сила.

Когда они вернулись в дом, все сделали вид, будто ничего не произошло. А Шлыков, глянув сперва на Леонида, потом на Терехина, молча налил полный стакан вина и залпом выпил.

…Расходились по домам засветло, и Терехин предложил Леониду прогуляться в весенние сопки. Леонид согласился. Пробродили по распадкам и по зазеленевшим кое-где сухим склонам до тех пор, пока над горами не повисла луна. Почти не разговаривали. Лишь перед тем как спуститься в поселок, Терехин вздохнул:

— Красотища вокруг! И все-таки, если бы знали, Леонид Григорьевич, как хочется на материк, в Красноярск. Скорей бы проходил этот месяц и — в путь… А вы держитесь, — тронул Леонида за локоть. — Я понял, что вы очень болезненно воспринимаете несправедливые упреки по отношению к вам. Наплюйте на болтовню. Все это не стоит выеденного яйца. Главное, чтобы вы сами чувствовали себя чистым перед своей собственной совестью…

Именно перед своей собственной совестью и чувствовал сейчас себя Леонид не ахти как спокойно. Какой черт его попер к Шлыкову? Ведь этим шагом он предал Федотова, предал Ваську, мужиков подвел, самолюб и зазнайка несчастный. Как сейчас Ваське в глаза смотреть?

Васька лежал на кровати под простыней, дремал. Приподнял взлохмаченную голову, спросил полусонно:

— Ты?

— Я.

— Где был?

— А что?

— Да так. Потеряли тебя. Ждали, ждали — не дождались. Да и хорошо, что не дождались. И так все были косые, добавили бы — свалились совсем.

И — все. Ни вопросов больше никаких, ни упреков.

Теперь думай, товарищ Курыгин, размышляй о своем поведении, о том, кто же все-таки больше прав, а кто больше повинен.

Разделся. Лег на кровать, закутавшись в простыню. Но не лежалось. Сел, свесив ноги на пол, потянулся к тумбочке, вытряхнул из пачки сигарету, закурил…

— Лень! Не в службу, а в дружбу, — пробормотал Васька. — Встань, задерни шторину. Бьет луна в лицо, никак уснуть не могу. А спать надо. Завтра нам с тобой до восхода на полигон.

* * *

Ожил, зашевелился после праздника боковской полигон.

С утра до вечера у шахтных отвалов урчали бульдозеры, как картофельную кожуру, сдирая с земли полуоттаявший дерн и разравнивая площадки. Ухали взрывы. То рабочие с помощью аммонита рвали мерзлую землю, рыли неглубокие наклонные котлованы-канавы для стока воды. На площадках монтировались промывочные приборы, к основанию канав подводились длинные железные шлюзы. На ручьях и мелких горных речушках вблизи отвалов делались запруды, по берегам их сколачивались времянки под насосные станции.

У крестьян бытует пословица: «Лето — запасиха, зима — подбериха». У золотодобытчиков — наоборот. У них — зима запасиха, лето — подбериха. Все, что с большим трудом за длинные зимние месяцы добыто из шахт и вынуто на поверхность, в короткую теплую пору должно быть перелопачено, промыто, просеяно, чтобы не было задержки, чтобы в следующем году промыслы могли продвигаться дальше.

Леонид с Василием каждый день теперь вставали на солнцевосходе. В семь утра они были уже на полигоне.

В бригаду монтажников входило, кроме руководства, обслуживающего персонала и подсобных рабочих, двадцать пять человек, и всем хватало работы, потому что монтировалось одновременно три прибора.

У каждого были свои обязанности: Василий Земин с Федотовым устанавливали шлюзы, Макаров с тремя помощниками занимался скруберами, Леонид Курыгин с Пашкой Семеновым отвечали за электрооборудование.

В работе Леонид опять и опять ловил себя на том, что в электротехнике разбирается во много раз хуже Пашки, и сердился на преподавателей техникума, которые не требовали со студентов знаний как следует.

Но Пашка Семенов был деликатным парнем и указывал на оплошности Леонида незаметно и необидно.

Однажды при проводке электричества к одному из приборов не хватило кабеля, и Шлыков послал Леонида в поселок, на склад. Склад оказался закрытым, и парень пошел к завхозу домой.

Каллистрат Аверьяныч Загайнов лежал на топчане, читал.

В маленькой его комнатушке — несусветная грязь. Гул — как в набирающем высоту самолете. То о засиженные стекла окна бьются в исступлении мухи, пытаясь прорваться на волю. Мух не менее сотни, а то и две, они сильно застят свет и потому после уличной яркости в комнатушке как в погребе.

На большом фанерном ящике из-под печенья «Чайное», приспособленном вместо стола, — пустые консервные банки, кастрюлька с остатками каши, полбуханки зачерствевшего хлеба с обглоданными корками и… цветастая, в яркой суперобложке «Книга о вкусной и здоровой пище».

Между прочим, книги у Загайнова и на подоконнике, и на табуретке, и на полу, и в изголовьях топчана несколько штук.

Услышав шаги Леонида — дверь была не закрыта, — Каллистрат Аверьяныч оторвался от чтения, заложив между страницами указательный палец, проворно соскочил с лежанки.

— О, молодой человек! Какими судьбами?

— Шлыков послал. Метров двадцать трехжильного кабеля надо.

— А… Сейчас, сейчас! — Каллистрат Аверьяныч, не глядя, попал ногами в стоптанные башмаки. — Сейчас получите все, что надо. А я, знаете, решил после обеда с полчасика почитать. Такая книга попалась! Вы только послушайте название. — Старичок с треском пролистнул несколько страниц старой, с самодельными, подклеенными корками книги, отвел ее от глаз на полметра. — Вы только послушайте… «Странствия Фернана Мендеса Пинто, где сообщается о многих и многодивных вещах, которые ему довелось увидеть и услышать в королевствах Китайском, Татарии, Сорнау, оно же в просторечии Сиам, в Каламиньяне, Пегу, Мартаване и во многих других королевствах и княжествах Востока, о которых в наших западных странах весьма мало или совсем ничего не известно, и повествуется так же о многих приключениях, случившихся как с ним, так и с другими многими лицами. А к концу настоящих странствий прилагается краткое описание жизни и смерти святого отца магистра Франциска Ксаверия, несравненного светоча и гордости тех восточных краев и главного ректора в них коллегий ордена Иисуса, написанное тем же Фернаном Мендесом Пинто. Посвящается его королевскому католическому величеству, государю Филиппу, Третьему сего имени». О! — Каллистрат Аверьяныч поднял вверх указательный палец, поглядел на Леонида детски чистыми, поблескивающими глазами. — Во как писали в старые времена! Пока доберешься до сути, вспотеешь семь раз. А есть суть. Е-е-е-сть!

— Я читал, — сказал Леонид.

В Боковом не было своей библиотеки, литературу сюда привозила почтальонша Виноградова из Веселого один раз в полтора-два месяца и потому редко какая книга уходила обратно прежде того, как ее не зачитывали до дыр боковчане.

— Да? — Каллистрат Аверьяныч сел на топчан, готовясь к приятной беседе, однако спохватился, вскочил. — Ах, простите! Вы же по делу, по делу. Вас же ждут на полигоне. Идемте!

Он пропустил Леонида вперед, подпер дверь еловым чурбаком — кроме книг в его доме воровать было нечего, — направился к складу.

— Так вот я о Фернане Мендесе Пинто. Удивительно, удивительно! Откуда в человеческой натуре эта страсть к путешествиям, к новому, неизведанному. Ведь вы посмотрите, сколько раз этот человек погибал, сколько раз попадал в ужасные переделки, из которых выходил живым благодаря только случаю, сколько раз становился богачом и разорялся дотла, сколько раз скованный болезнью подолгу лежал в постели! А едва поднимался на ноги, снова с головой окунался в путешествия, в приключения. Почему? Что его заставляло?

— Как я понял, прежде всего жажда легкой наживы.

— Что-о-о?! — Каллистрат Аверьяныч остановился, растерянно захлопал глазами. — Что-о-о?! Подождите! Жажда наживы… А что тогда заставило Магеллана совершать кругосветное путешествие? Мучиться, страдать от цинги, терпеть кораблекрушения, одного за другим терять верных товарищей? А что заставило Колумба долгие месяцы болтаться в океане, чтобы открыть Америку?

— Колумб искал не Америку, а Индию, и потом именно ради ее несметных богатств, слухи о которых ходили в то время. А Америку открыли намного веков раньше Колумба.

— Кто?

— Викинги.

— Ради чего?

— А разве по самому названию непонятно? Викинги — древнескандинавские воины. Воины! Которые, как известно, хлеб не сеют и землю не пашут.

— Нет! — вскричал Каллистрат Аверьянович, забегая вперед. — С вами невозможно разговаривать. Не-воз-мож-но!

Он отпер склад, отмерил Леониду положенные метры тонкого кабеля, помог скрутить в кольцо, чтобы удобнее нести на плече, и, навесив на двери пудовый амбарный замок, продолжал:

— Невозможно-с, молодой человек! Или вы чего-то недопонимаете или хотите меня завести. Отбросим Пинто. Отбросим Колумба. Ответьте тогда на последний вопрос. А что заставило простого русского мужика Семена Дежнева двинуться в неведомую Сибирь, на восток страны и добраться до самой крайней его точки, до Тихого океана?

— Дежнев был патриот. Он ратовал за интересы России.

— За интересы России можно было ратовать и сидя в каком-нибудь уютном кабаке под Москвой. Так что же тогда?

Леонид растерялся. Этот показавшийся когда-то ленивым и сонным старичок шустро подвел разговор к такому пределу, что парень не знал, что и ответить. Но Каллистрат Аверьяныч и не хотел ждать ответа.

— В жизни, дорогой товарищ Курыгин, все гораздо сложней, чем в школьных учебниках. И опираясь на собственный опыт и опыт друзей, я хочу вам сказать: человеческой натуре всегда свойственно бороться с судьбой, всегда свойственно противопоставлять себя трудностям, испытывать себя в них. С тем чтобы в конце концов победить. Отсюда и вечная тяга к новому, непривычному. Тяга к открытиям, в процессе которых, как нигде, проявляется твердость и воля, проявляются лучшие качества лучших представителей человечества.

Каллистрат Аверьяныч говорил как-то уж шибко по-книжному, но Леонида это не удивляло. Еще в детстве, наблюдая за отцом, за его друзьями, он понял, что человек, который не только много думает, но и много читает, в минуты подъема волей-неволей начинает так говорить.

Оба в споре не заметили, что давным-давно миновали поселок и идут по тропе мимо скалистых останков в сторону полигона.

— Вот так фокус! — спохватился Загайнов. — Вот так довели меня умные речи! — но засмеялся, махнул рукой. — Ништяк, как любит выражаться ваш друг Василий Степанович Земин. Все равно не был на полигоне давненько. Посмотрю хоть, что там творится… Между прочим, Леонид Григорьич, а что вот вас заставило поехать именно на Колыму, на край света?

— Министерское направление.

— Но подождите. Ваш друг Василий Земин сказал, что у вас диплом с отличием. А значит — вы имели возможность выбирать. Ведь наверняка в распоряжении вашего начальства были разные точки.

— Были. Но к чему выделяться среди других? И от Василия отставать не хотелось.

— Да-да-да, — забормотал Загайнов, размышляя. — Выделяться среди других… Хм! С одной стороны это, конечно, похвально. А с другой? В вашем возрасте выделиться среди других, мне кажется, естественным и в общем-то положительным. Но не будем об этом. — Он помолчал, на ходу пнул подвернувшуюся под ноги гальку. — Откровенно признаться, я думал, что вас привлекло в сии отдаленные края другое.

— Что именно?

— Да как вам сказать… Например, моего хорошего друга, геолога Виноградова, привела сюда романтика Севера. Да-да! Чего вы так смотрите? Именно романтика Севера. Было это в тридцатых годах, когда матушка-Колыма только-только осваивалась. Неизвестность! Пятидесятиградусные морозы! Сопки! Бездорожье! Ух… И что ни новое поселение, то неповторимая красота окружающих мест. Сколько он их переменил, этих поселений и окружающих мест! Сколько раз цингой болел! Жена… Первая жена… не выдержала, уехала. А он не смог. Не смог, хоть убейте. Вы знаете, Север имеет свойство притягивать. Сильнее, чем любимая женщина. Одни полярные сияния что значат! А белые ночи! Они скоро придут, вы их увидите и оцените… Виноградов, по существу, вышел на пенсию. Другие в его положении покупают дачку где-нибудь на берегу Черного моря и уезжают. А он не хочет уезжать отсюда. И не уедет!

— А почему вы о друге рассказываете и ничего не расскажете о себе? Что вас привело на Север?

— О, у меня другая статья, Леонид Григорьич. Я сюда не добровольно приехал, меня привезли.

— За что, если не секрет?

— Какой же секрет? То «дела давно минувших лет, преданья старины глубокой». Молодость, молодость! Бурные времена. Не разобрался в свой час, куда идти, за кем идти. Я ведь… бывший прапорщик царской армии. Так сказать, человек благородных кровей, — засмеялся. — Вот по благородству своему и накуролесил когда-то. Служил при штабе одного генерала, после разгрома метнулся с ним вместе в Китай. Но что делать в Китае русскому человеку? Перебежал обратно, заявил о себе властям, которые меня и определили сюда. Сейчас я человек вольный, могу поехать в любой уголок страны, но, как и Виноградов, привык к Северу и ни о каких поездках не помышляю, хотя имею сбережения, которых хватило бы на кругосветное путешествие. Да и стар стал. Куда ехать?

Он на минуту смолк и вдруг, махнув рукой в сторону, прошептал:

— О, смотрите, смотрите! Уже шуруют родимые. Только лотки мелькают. А?

Леонид огляделся и под невысоким яром над горной речушкой, что выныривала из распадка и петляла между хилых кустарников да замшелых останков, увидел четырех старателей. Двое из них на носилках подтаскивали из-за мысочка пески, двое промывали лотками в речушке. За мыском и на берегу горели костры.

Старательство в Боковом не только разрешалось, но поощрялось. Не везде можно взять пески промышленным способом. Как ни усердствуй — все равно останутся закрайки и прогалызины. А в иных местах из-за скал и останков даже легкому бульдозеру нельзя развернуться. Вот тут и приходят на помощь люди с лотками, которыми можно протрясти все до крупиночки. Мыли в свободное время почти все боковчане, за исключением руководящих работников, которым закон запрещал, но с наступлением весны понаехало в поселок и много постороннего люда — отпускников из Веселого, просто профессиональных калымщиков.

— Вот, — кивнул Каллистрат Аверьяныч на старателей. — Многие считают, что они тоже искатели легкой наживы, гоняются за длинным рублем. А рубль у них вовсе не длинный даже при самой лучшей удаче, если соизмерить его с трудом этих людей. Вот ведь не все же идут в старатели, только те, кто любит это суровое дело. А болтают больше всего завистники и ханжи. Я знаю, я сам пять лет старался. — И предложил: — Давай завернем к мужикам на минутку.

Леониду вовсе не хотелось сворачивать с торной тропы и терять даром время, но он не решился перечить Загайнову.

Люди оказались незнакомыми и насторожились. Те, что таскали пески, кинули пустые носилки на землю, те, что мыли, опустили лотки. Стояли молча, смотрели зло, как рыбаки-удильщики, на чье заветное место явились незваные захребетники, хотя даже неопытному Леониду с первого взгляда стало понятно, что это не профессионалы-старатели, не умелые добытчики, а так, новички. Новички-отпускнички. Какой же чудак носит пески к воде из такой дали, какой чудак моет их на самой быстрине, когда ледяная вода, как огонь.

А Каллистрат Аверьяныч спокойно подошел к костерку, по-свойски отхлебнул из консервной банки густого, цвета смолы чифира и повернулся к широкоскулому бородачу в разбухших кожаных бахилах и брезентухе с засученными до локтей рукавами, по всему — бригадиру, спросил:

— Ну как, идет золотишко?

— Да почти ни хрена, — простуженно кашлянул тот. — Пески полумерзлые, вода холоднючая.

— Позволь-ка свою игрушку.

Каллистрат Аверьяныч взял лоток, насыпал песков, склонился над речкой. Двух минут не прошло — набирал уже новую порцию.

— Во дает! — переглянулись старатели.

— Ну! А вы говорите, что ни хрена, — воскликнул Загайнов, протягивая бородачу после третьей промывки самородок величиной с таракана, и построжал: — Нет, братцы, вам надо учиться! Этак вы все золото поспускаете в речку. С песками, то есть с россыпями, наобум лазаря обходиться не след. Россыпи, как и люди, внимания требуют, Золотинку-то, ее в песках так же трудно добыть, как самое главное, самое светлое зернышко в душе иного человека увидеть.

Каллистрата Аверьяныча опять понесло в философию, однако он вовремя спохватился.

— А ну-ка, Прокопий, — сказал бригадиру, — покажи мне, где вы песочки берете.

Брали их старатели в старом, полуотработанном карьере, из крутого обрыва, метрах в полутораста от речки. Под обрывом пылал большущий костер из валежника, в пяти шагах от него сверкала на солнце светлая лужа.

— Ну, архаровцы, ну, архаровцы! — вспылил Каллистрат Аверьяныч. — Да вы так и на хлеб не заработаете? Почему пески таскаете на речку, а не моете в луже?

— Так она же мелкая — сантиметров пять — десять.

— Сделайте углубление и подтаскайте воды из речки. Час-два затратите на воду, зато весь день можете мыть вчетвером без останову.

— А ведь правду дело говорит, — повеселел бригадир. — Ну спасибо, дедок. Черт знает, вроде все просто и очевидно, а вот не додумались сами.

— Опыт нужен, ребятушки, опыт. Кто хоть будете? Не сказали.

— Из Веселого мы. Рабочие автобазы.

— Оно и видно, что с автобазы. Хоть бы одного настоящего старателя с собой прихватили… Ну ладно. Если что невдомек будет, приходите в любое время. Моя фамилия Загайнов, здешний завхоз.

Перед самым полигоном Каллистрат Аверьяныч спохватился:

— Матушка моя, пресвятая богородица! Вот отчудил. Мне же сегодня на склад из Веселого оборудование должны привезти. Вот склеротик несчастный, вот склеротик! — И, не попрощавшись с Леонидом, затрусил по-стариковски по тропинке обратно в поселок.

У одного из промывочных приборов сидел Шлыков.

— Чего так долго? — спросил, не поворачивая головы. — Второй час… Опять очередной автобиографический очерк какого-нибудь горлохвата выслушивал?

Леонид ничего не ответил. Положив кабель на транспортерную ленту, пошел во времянку.

После «праздничной беседы» за шлыковским столом между ними до сих пор так и не установились прежние отношения.

* * *

А спустя два дня, в воскресенье, Леонид провожал в отпуск Терехина.

Отпуска на Колыме даются не ежегодно, а через тридцать месяцев, сразу, как шутят колымчане, за три зимы и три лета, притом отпуска эти — северные, не чета «материковским», в два раза длиннее последних, так что разлука предстояла довольно долгая.

— И куда вы только будете время девать? — не то позавидовал, не то пожалел Терехина Леонид, когда они, расположившись в просторной кабине вездехода, тронулись из Бокового в Веселый.

— Найду куда, — усмехнулся Терехин. — Поживу в Красноярске, съездим с Татьянкой (Леонид знал: так звали невесту Терехина) на Черное море, а потом… мне еще нужно за письменным столом посидеть капитально. Вот тут, — похлопал по чемодану, — кое-какие записи, наметки. Хочу замахнуться на большой производственный очерк, а может быть, на документальную повесть. Так что, со мной осторожней! — подтолкнул Леонида в плечо.

Был он сегодня непривычно весел и оживлен.

— Между прочим, вы мне ничего не заказали, — вдруг спохватился. — Что вам привезти, Леонид Григорьевич, с материка?

— Свежей картошки, — пошутил Леонид. — И еще малосольный огурчик. Страсть как соскучился. От сушенины всякой уже в горле першит.

— А чего, — вполне серьезно сказал Терехин, — привезу. Немного, конечно, но на добрый стол при встрече хватит вот так.

— Когда она еще будет, эта встреча!

— О, время — как ветер. Пролетит настолько быстро, что вы и не заметите, как минет отпущенный мне судьбой и начальством срок. Точно вам говорю.

— Дал-то бы бог, — вздохнул Леонид, уже сейчас, заранее чувствуя, как худо будет ему без Терехина…

В Веселом, когда они приехали на автовокзал и уточнили расписание, оказалось, что до отхода автобуса на Магадан остается более двух часов, и Терехин предложил Леониду погулять по поселку.

Леонид не был в Веселом с зимы и после своего захолустного Бокового снова с изумлением и неосознанной завистью к тем, кто живет в этом прекрасном поселке, глядел на многоэтажные каменные дома, на кинотеатр и Дворец культуры из стекла и бетона, на гладкие асфальтированные дороги, на ухоженные, начинающие бойко зеленеть палисадники и скверы.

— Нравится? — спросил Терехин, почувствовав состояние Леонида.

— Очень.

— Вот и хорошо. Не кому-нибудь, Леонид Григорьевич, нам с вами работать в этом поселке. Ведь Боковой через год-другой закрывается. Кончается там металл. Так что все впереди. Не переживайте. И гордитесь тем, что начинали не отсюда, а из глубинки. Точно. А теперь, если не против, заглянем в кафе.

Два часа пролетело, как коротенький миг. Леонид даже не успел сказать всего, что хотел, на прощание. И вот — автовокзал, автобус, не только заселенный, но, кажется, и обжитый шумными пассажирами.

Терехин через раскрытое окошко в последний раз протягивает Леониду руку.

— До свидания. До встречи. Мне и радостно и грустно. Все-таки жаль, что отпуск выпал на лето, что в этом году мне уже не подержать в руках чистого, только что промытого золота и не увидеть таинственной прелести колымских белых ночей…

Глава шестая

Белые колымские ночи. С чем сравнить их? Может, со «слепым» июньским дождем, когда косой ливень хлещет в лучах яркого солнца? Кажется, вот-вот громыхнет гром, вот-вот небо обложит тучами и наступит серая сутемень. Нет. И гром не гремит, и веселое солнце ни на минуту не прячется, и сверкающий радужный ливень не перестает, рождаемый как бы из самой безоблачной сини. Что-то необычайное, противоестественное чудится в этом. Так и в белых ночах.

После заката с непривычки ждешь темноты, ждешь, что сейчас земля начнет покрываться мглой, посереют деревья, стушуются контуры сопок и в небе высыпят звезды. Но темнота не приходит. Свет такой, хоть читай. Четко просматривается все окружающее до самого горизонта, до самых далеких горных вершин.

И знаешь, что ночь, и не верится. Кажется, это долгие вечерние сумерки, и потому все время ждешь. Ждешь чего-то привычного, закономерного и спохватываешься, когда на востоке вспыхивает заря и вершины сопок начинают сверкать начищенной медью.

Гудит, грохочет валунами и галькой промывочный прибор.

Журчит в шлюзе упругая водяная струя. И будто узкая проселочная дорога, если на нее в упор смотреть из окна автомобиля, бежит, бежит, бежит транспортерная лента.

Леонид давно привык к шуму прибора, к бегу транспортерной ленты, ему уже ничего не в диковинку. Прошло больше месяца, как закончился монтаж и началась промывка.

Леонид сейчас — электрослесарь прибора. Правда, он же и бригадир, в подчинении которого три человека, но это неофициально, это просто нагрузка по штату.

Да и что такое промывочный прибор? В первые дни монтажа он казался ему сложной, замысловатой машиной, а теперь… Леонид отрывает взгляд от транспортера, поднимает голову, оглядывает «вверенную ему технику».

Громадная, установленная горизонтально — чуть-чуть внаклон — железная бочка без дна и без крыши — скрубер, стенки которой сплошь в мелких отверстиях. Длинный, закрытый металлической сеткой и запломбированный шлюз, называемый по-простому корыто. Вот и все основные узлы. Бочка беспрерывно вертится от электрического привода, как бетономешалка. Загнанные в нее под напором воды пески перемешиваются, промываются. Крупные булыги и галька скатываются по стенкам скрубера к основанию и попадают на транспортер, с транспортера — в отвал, а мелочь через отверстия проваливается в шлюз.

В шлюзе через каждые полметра — деревянные перекладинки, уступчики, дно выложено рубчатыми кусками резины. Водяная струя гонит пески по дну — золото задерживается, оседает, шлихи смываются вон.

Конечно, и этой техникой надо уметь управлять, но не так уж все сложно. Сложнее другое. По какому-то нелепому стечению обстоятельств оператором в его бригаду попал Кузьма Феоктистыч Хахалинов, а бульдозеристом Степан Тимофеевич Гавриков. Гавриков — полбеды. Его обязанность гуртовать пески к промприбору, он почти не выходит из бульдозера, выполняет дело исправно и держится наособицу. А вот Кузьма Феоктистыч — беда. Он никак не может смириться, что Леонид главный, что у него выше разряд, хотя и знает, что он получает ставку младшего мастера. Огрызается, постоянно перечит, строит насмешки и вообще делает вид, что Леонид в бригаде обыкновенная пешка. Невозможно работать. Все время в напряжении, начеку. Ни поговорить в перекур, ни посмеяться, ни переброситься шуткой. Добро бы смены были как в зимнее время: открутил восьмерку и по домам, а то целых двенадцать часов. Двенадцать часов через сутки.

Леонид смотрит в сутулую спину Хахалинова, хмурится. Тот, как капитан судна, стоит на высоком мостике промприбора, длинным рычагом двигает металлическую заслонку, регулируя подачу в скрубер песков. Даже не оглянется, не посмотрит, что делается сзади него.

Большущий, пуда в два, валунище, прогромыхав по железному скруберу, плюхается с полуметровой высоты в лоток транспортера и заклинивает его. Визжит от перегрузки электромотор, дрожит транспортерная лента, не в силах протащить валун через лоток.

Леонид пытается подхватить его и сбросить на землю, протягивает руку, но в это время из скрубера выскальзывает еще один. Леонид не успевает отдернуть руку. Он зажимает расплющенный палец, старается левой рукой достать из кармана платок, а из скрубера сыплется, сыплется на заклиненный транспортер галька. Вот она переполнила лоток, вот уже двумя горками вздымается по бокам транспортерной арматуры.

— Сто-о-о-й! Сто-о-о-й! — изо всей мочи орет Леонид. — Стой, тебе говорят! — Все кнопки управления у Хахалинова на мостике.

Но куда там!

Из-за грохота Хахалинов ничего не слышит, а оглядываться на транспортер он не привык.

— Стой, паразит такой! Бесполезно.

Электромотор уже не визжит, а стонет. Вся ниша под скрубером, где стоит Леонид, завалена породой.

— Стой! — надрывается парень, отбегает по нише от скрубера, хватает некрупную гальку и изо всей силы швыряет в узкую спину Хахалинова. Тот вздрагивает и машинально нажимает сперва одну, потом другую кнопку. Скрубер постепенно перестает вращаться. Затихает транспортер. Хахалинов оборачивается к Леониду, подходит к перилам мостика.

— Сколько раз тебе говорить, — шипит, наклоняясь, — чтобы ты не швырялся камнями!

— А сколько раз тебе говорить, — дуя на окровавленный платок, которым обмотан палец, кричит Леонид снизу вверх, — чтобы ты за транспортером следил!

— А ты на кой хрен там стоишь?

Нет, это невыносимый человек, совершенно невыносимый! В обязанности Леонида вовсе не входит стоять возле транспортера и скидывать с него валуны. За транспортером должен следить оператор, недаром все управление у него под руками. Но вот Хахалинов так поставил себя, что парень даже не заметил, с каких пор его, Леонидово, постоянное рабочее место оказалось в нише под скрубером.

— Чего там у тебя? — нехотя спрашивает Хахалинов, морщась. — Опять валун прозевал?

— Прозевал! Еще неизвестно, кто прозевал. Спускайся давай, убирать надо.

— Уберешь и один, ничего не случится, — нагло хмыкает Хахалинов. — Ты небось помоложе меня.

Леонид закусывает губу, подбегает к транспортеру, не обращая внимания на разбитый, лопнувший в подушечке палец, на кровь, хватает лопату, начинает откидывать в сторону гальку.

Хахалинов вразвалочку спускается с мостика, спрыгивает в нишу, берется за валуны.

— Раззява, — бормочет. — С таким напарничком черта с два прогрессивку получишь.

Через несколько минут завал устранен. Хахалинов поднимается на мостик. Зовет Леонида.

— Постой за меня чуток. Жрать захотел.

Леонид поднимается. Берется за жесткий рычаг, включает синие кнопки.

Снова бойко бежит к отвалу узенькой дорожкой мокрой гальки транспортерная лента. Снова грохочет, ворочая валуны и гальку, громадный скрубер.

«Скорей бы конец смены!» — думает Леонид.

Конец смены радовал его не только потому, что на целые сутки избавлял от ненавистного Хахалинова, но и потому, что на приборе начиналось самое интересное. Останавливались все агрегаты. Подавалась команда на насосную станцию, что за отвалом, у горной речки, отключать воду.

В присутствии геолога Виноградова Каримова, которая работала теперь съемщицей, срывала со шлюза пломбу, откидывала металлические сетки, и все, даже бульдозерист Гавриков, даже машинист насосной станции Пашка Семенов, успевший прибежать к промприбору, склонялись над шлюзом, дно которого было покрыто сверкающим влагой золотом. У основания шлюза оно крупное, отборное, с горошину, с бобовое зерно, а то и с грецкий орех, дальше — мельче, мельче, мельче, и где-то к середине совсем уж крохотное, перемешанное с остатками шлихов.

— Посторонись, посторонись! — осаживал любопытных геолог Виноградов. — Не мешай человеку работать.

Съемка золота, особенно самого мелкого — процесс кропотливый и тонкий, каждый резиновый пласт нужно хорошо протрясти, ни одной крупинки не потерять и потому добытчики отходили в сторонку, давая возможность Каримовой одной колдовать над шлюзом. Впрочем, геолог Виноградов находился при ней неотлучно.

— Ишь, как сторожит, — хмыкает Хахалинов, расположившись на ворохе гальки.

— Не сторожу, а страхую, — поднимал голову Виноградов. — Так положено по инструкции.

— Ну да, по инструкции! — не унимался Хахалинов. — Просто боишься, чтобы она жменю в карман не засунула.

— Чудак, — смеется геолог. — Да зачем она ей?

— Сдаст и деньги получит, как старатели получают.

— Во-первых, у съемщиков золото не принимают. А во-вторых, экспертиза мгновенно установит, с какого участка оно взято и… — Геолог перекрещивал пальцы, показывая решетку.

Хахалинов морщился и чесался, будто под рубахой его донимала блоха.

Никто не уходил. Все ждали конца съемки.

— Ну, сколько? — спрашивали потом.

— Грамм четыреста будет, — отвечал геолог. — Та смена триста семьдесят пять намыла. Так что не отстаете.

Он пересыпал золото в специальную банку-сейф, опечатывал ее, ждал, когда Каримова оборудует шлюз для новой промывки, чтобы запломбировать сетку.

— Слышь, Виноградов, — поднимаясь с гальки и отряхивая на заднице штаны, бросал Хахалинов, — а почему, когда я работал на Бурхале, там у каждого шлюза солдат с винтовкой всю смену стоял, а у нас нет?

— Ты и без солдата сознательный, — отмахивался геолог, которому давно надоели одни и те же вопросы ехидного мужика.

— Хм, сознательный, — ворчал Хахалинов. — Просто денежки экономите, боитесь на кадрах перерасходовать. А кто отвечать будет, если меня галькой в спину убьют?

Но его уже никто не слушал. Все направлялись в поселок.

* * *

Леонид, рванув кверху рычаг, опускает заслонку, сдерживая пески; смотрит на часы. Двадцать четыре ноль-ноль, вершина суток, до утра еще долго-долго.

Хахалинов сидит на ящичке за его спиной, чавкая, уминает колбасу с хлебом. Гавриков, заглушив бульдозер, развел костерок прямо на песках, варит в банке из-под сгущенного молока чифир. Высыпал целую пачку чая, плеснул водицы, поставил на огонь и ждет, когда закипит.

Говорят, что чифир пьянит, хорошо действует против сонливости. Леонид с Василием однажды попробовали этой горькой, вяжущей рот дряни. Заварили в маленьком чайнике сразу две пачки и выпили по стакану. И опьянеть не опьянели и спали, как убитые.

— В него втянуться надо, ребятушки, — пояснил кто-то после из кадровых колымчан.

— Пусть в него дядя втягивается, — посмеялись друзья.

Гавриков без чифира не может: обожженная банка всегда при нем. Сейчас остудит ее, высосет до дна — глаза заблестят, движения станут резкими, нервными. Но он не успокоится. Еще плеснет водички и со спитого чая заварит «вторяк». Обедать начнет только после того, как и его выхлебает до капельки.

Леониду есть не хочется. Какая еда ночью, хоть и ночь эта белая, хоть он и не спит, а работает. «Пусть Хахалинов с Гавриковым наедаются, — думает. — По графику до обеденного перерыва еще два часа, но им невтерпеж. Здоровые. Часа в четыре утра еще разочек приложатся к своим сидоркам».

Он приподнимает заслонку, чтобы впустить в зев скрубера побольше песков. Но в этот миг раздается резкий, как щелчок бича, звук. Леонид вздрагивает. Кинув рычаг, рывком поворачивается к щитку, нажимает обе красные кнопки.

После грохота становится тихо-тихо. Только слышится нудный звон большущих желто-серых колымских комаров.

— Ты чего? — лениво рыгнув, спрашивает Хахалинов, будто не слышал.

— Опять! Опять, черт подери! — рычит Леонид и машет рукой в сторону транспортера.

— Лента лопнула, что ли?

— Да!

Леонид выхватывает из-под Хахалинова ящик с инструментом, слетает по крутой лесенке вниз и бежит к транспортеру.

Началось это несколько дней назад.

Крепко смонтированный, хорошо отрегулированный когда-то промприбор после месячной беспрерывной эксплуатации изрядно порасхлебался и стал все чаще ломаться. То сбитый валуном лоток от скрубера отлетит, то из прогнувшихся проушин ролики повыскальзывают и заклинят транспортерную ленту, то постоянно мокрые провода окислятся и отвалятся, то еще какая-нибудь беда.

Промприбор надо было срочно ставить на профилактику и ремонтировать комплексно, весь.

Но механику Шлыкову не до прибора. Больше в конторе да в мастерской, а то на открытом полигоне, где всего несколько бульдозеров и ему там, по существу, делать нечего. А Драч, которому Леонид не раз говорил, что надо остановить агрегат хотя бы на смену, только руками махал:

— Нет-нет-нет-нет! Ни в коем случае. План, план, план! На него надо жать.

И жали. Все смены работали по принципу: абы открутить свои двенадцать часов, а там хоть трава не расти. Сломается что-то — закрутят проволочкой, посадят на пару заклепок и дальше пошел.

— Ну вот, так я и знал! — чертыхнулся Леонид, подбежав к транспортеру.

Порванная во многих местах и заштопанная наживульку транспортерная лента задела обрехматившимся швом за острую рогулину с оборвавшимся роликом и треснула поперек.

— Снимай одну секцию с арматуры! — скомандовал Леонид оператору.

— Это зачем? — осклабился Хахалинов, испытывая.

— Затем, что ленту придется укоротить.

За время монтажа он познал прибор как пять пальцев и теперь действовал быстро, уверенно.

— Невозможно работать! Нет, невозможно работать! — ворчал, стягивая транспортерную ленту железными скобами. — Через каждые полчаса остановка. Лопнет когда-нибудь, как эта лента, мое терпение.

Лопнуло. В тот день они должны были работать с утра. Когда пришли на полигон, никого из ночной смены уже не было.

Леонид осмотрел промприбор и кулаки сжал.

Лоток висит под скрубером на тоненькой алюминиевой проволочке, заслонка смята, изогнута совком — ножом бульдозера, что ли, ее зацепили, — вдоль транспортерной ленты метра на два в длину — грубый, на скорую руку шов; муфта, соединяющая вал электромотора с редуктором, схвачена всего двумя болтами. Остальных двух и в помине нет.

Конечно, с горем пополам можно было работать и так. Все равно протянули бы смену. А дальше?

— Хахалинов! — крикнул Леонид оператору, который корячился с масленкой под скрубером — смазка прибора входила в его обязанности. — Сходи на насосную. Позови Пашку Семенова.

— Это еще зачем?

— Прибор ремонтировать будем. Всей бригадой.

— Что-о-о?!

— То, что слышишь.

Хахалинов вылез из-под скрубера, вытирая мазутные руки ветошью, поглядел на Леонида прищуристо.

— Чокнулся? — спросил и покрутил у виска пальцем.

— Нет! — Леонид оторвал плоскогубцами избитый лоток, кинул на гальку и стал выправлять молотком. — Слышишь, что сказано? — поторопил.

— А вот этого не хошь? — изогнулся Хахалинов, выкинув дулю. — Ишь ты, начальство нашлось? Да я тебя как турну счас с прибора, только пятки мелькнут. Радетель нашелся! Патриёт! Оне небось не радеють, — махнул куда-то рукой. — Оне крутють. И правильно делають. Только такие дураки, как ты, рубять сук, на котором сидять. Для кого стараесси? Для кого? Значит, я буду ладить, а оне будуть мыть и премии получать? Так, да? А вот хрена тебе!

— Слышал, что сказано? — строго повторил Леонид. Еще с первых дней знакомства он стал называть этого горлохватистого мужичонку бесцеремонно на «ты». — Ну?

— Я те нукну! Я те счас нукну!

Хахалинов крутанулся на пятках, двумя скачками вымахнул на мостик и дал знак Пашке Семенову. В скрубер и шлюз со свистом ударили струи воды.

— Выть из-под машины! Выть из-под машины — сок-к-круш-ш-шу! — заорал дико Хахалинов и включил промприбор.

Из-за грохота валунов и гальки не стало слышно, что еще изрыгает он из черного провала гнилозубого рта.

— Т-так! — сказал Леонид.

Выпрыгнул из ниши, подбежал к трансформатору, что стоял невдалеке впритык к невысокому электростолбу, на котором торчал рубильник, схватил специальный шест и сильным ударом вырубил свет.

Промприбор дрогнул и замер.

Хахалинов опешил: электричества он боялся как черт ладана и теперь оказался бессильным что-нибудь предпринять.

— Во-о-он ты чего удумал! — протянул, уставившись на парня выпученными глазами, — Ну ладно! Я в долгу не останусь, я счас побегу куда следует и с тобой разберутся. Разберу-у-утся! Но и без этого знай, падла, если из-за тебя лишусь прогрессивки — убью!

Не слушая его, Леонид побежал под горку, к ручью.

Пашка сидел на лавочке возле постукивающего со чмоком насоса, читал книгу. Перепугался, когда увидел Леонида.

— Что стряслось? Лицо у тебя… как бумага.

— Ничего. Прибор ремонтировать будем. Забирай инструмент.

— А! — Пашка откинул голову, засмеялся. — А я уж думал, ты своего оператора на дуэль вызвал, меня в секунданты берешь… Правильно! — Посерьезнел: — Давно хотел подсказать, что вашу телегу надо подштопать, пока не села на ступицы.

Когда Леонид с Пашкой подошли к промприбору, Хахалинова не было. Тощенькая его фигурка маячила на горной тропе почти в километре от полигона.

— Убег, — констатировал факт Пашка. — Так я и знал. Специальные простои не по нутру их величеству. Черт с ним. С чего начнем?

— Давай с муфты.

— Давай.

Леонид как-то совсем позабыл о Гаврикове, который все это время, ожидая начала промывки, копался в бульдозере, и вздрогнул, когда Степан Тимофеич появился у промприбора. Что греха таить, Леонид до сих пор побаивался этого человека.

А Гавриков, сунув руки в карманы и подпрыгивая левой ногой, косо смотрел на Леонида, заворачивающего гайки на муфте, сопел.

— Н-ну? — произнес, выпячивая нижнюю челюсть.

— Что… ну? — опустил ключ Леонид.

— Стоим?

— Как видите.

— Ну-ну!

Гавриков хмыкнул, подрыгал еще немножко ногой, пошел вразвалочку к бульдозеру. Вытащил из кабины сиденье, взял сумку с провизией, снова вернулся, кинув все на гальку рядом с транспортером. Потом принес хворосту, разжег костерчик, развалился на мягком сиденье и стал варить в обгоревшей банке чифир.

Глядел на парней с непонятной ухмылкой, скалил вставленные зубы, которые на солнце искрили.

Часов в двенадцать, крепко починив транспортерную ленту, сели в тенек за скрубер перекурить. Вдруг Пашка молча толкнул Леонида в бок, показал на тропу. Мимо отвалов по скользкой скрипучей гальке, взлягивая ногами, бежали к промприбору Хахалинов и начальник участка Иван Иванович Драч.

— Так-так-так-так! Так-так-так-так! — отпыхиваясь и вытирая потное лицо растопыренной пятерней, зачастил Драч. — Кто распорядился остановить промприбор?

— Я, кто же еще.

Леонид нетерпеливо поднялся, отряхнул брюки.

— Так-так-так-так! Так-так-так-так! — Драч захлебнулся. Он не находил слов. — А ты знаешь… А ты знаешь, что ты наделал? Ты сорвал целую смену! Ты сорвал производственный план!

— Он у нас каждую смену срывается из-за поломок.

— Молчать! — подпрыгнул Драч. — Молчать. Под суд отдам сопляка. Немедленно включай промприбор!

— Вот доведем все до нормы, тогда и включу, — упрямо набычился Леонид.

— Включай! — завизжал начальник участка, наступая на парня.

— А чиво ты орешь? А чиво ты орешь?

Из-за скрубера вихлястой, танцующей походкой выходил Степан Тимофеич Гавриков.

— Н-ню! — уставился на Драча.

— Ты? — попятился тот.

— Ню я, я! — по-блатному тряс пальцами перед лицом начальника участка Гавриков. — А ты шьто, с одного предмета сорвался? Не видишь, шьто драндулет на ладан дышит? Не знаешь, шьто каждую смену по пять часов стоим из-за разных поломок? Не понимаешь, шьто он, — кивок в сторону Леонида, — умней тебя оказался и правильно поступил? Когда ты будешь иметь собственную башку на плечах и перестанешь прыгать сверчком? Ню! Чего молчишь, чего глазами виляешь?

— Гавриков, Гавриков… Не забывайся! — отмахивался, как от мухи, от его пальцев Драч. — Тебя тут не спрашивают. Ты тут десятая спица в колесе. Не забывайся! Недолго и снова тебя с бульдозера попросить.

— Шьто?! Шьто сказал, сюка? Да я тебя… Ха! — резко присел он и растопырил руки, ровно хотел ухватить Драча за упругие ляжки. — Попишю! Гад буду, попишю! Все твое сурло порву!

Драч зайцем сиганул метра на два в сторону.

— Ага! — заорал. — Вон оно что! Сговорились! Сейчас же обо всем будет известно директору! — и помчался по тропинке к поселку.

— Ну зачем вы так? — поморщился Леонид.

Ему до тошноты была неприятна вся эта сцена.

И Пашка Семенов стоял сам не свой.

— Зачем так? — повторил Леонид.

— Как? — серьезно, безо всяких вихляний спросил тот. — А-а-а! — догадался. — Да с такими полудурками иначе и нельзя. Их только на испуг и возьмешь, — и хрипло, скрипуче расхохотался.

— Дохохочетесь, дохохочетесь! — оттопырил губы молчавший до сих пор Хахалинов. — Вот доложит директору, обоим достанется на орехи. Патриёты!

— Заткнись! — топнул ногой Гавриков. — Я бы тебя на месте Курыгина еще утром булыгой зашиб. Бери инструмент! — гаркнул по-командирски и повернулся к Леониду. — Покажи ему, что надо делать. И мне покажи.

Несколько дней спустя перед планеркой, едва Леонид вошел в контору, Драч сказал напыщенно и надменно:

— Курыгин! Вы сегодня отстраняетесь от работы. Вас вызывает директор.

— Сейчас?

— Да, прямо сейчас.

— Хорошо, сбегаю переоденусь и — я готов. Машина будет?

— Машины для вас не будет, Курыгин. Пешочком через сопки идите. Напрямую пяти километров не наберется.

— Через сопки так через сопки.

Леонид хлопнул дверью.

«Гляди-ка ты, расхорохорился товарищ начальник!»

Прибежав домой, он наскоро переоделся в выходное, накинул на двери замок, вприпрыжку, с засученными штанами, добежал до Быструхи, перебрел студеную речку, обулся и стал подниматься на сопку Кедровую.

Было раннее утро.

Большое красное солнце катилось по горбатому склону, отбрасывая в распадки длинные тени. В распадках сырость и сумеречь. Густые ельники и пихтовники казались синими.

Крутые сопки, громоздясь одна на другую, волнами разбегались в разные стороны, в бесконечность. Одни из них были совершенно лысы, желтели гладкими проплешинами галечников и песчаников, другие — в буйных шевелюрах темно-зеленых курчавых стлаников.

В небе стояло легкое паутиновое марево, отчего дальние сопки казались расплывчатыми, призрачными, а у горизонта вообще сливались в бусую массу.

Что там, за этой массой?

Такие же горы или, может, равнина? Или море, сам батюшка Тихий океан? Не разглядеть, не пробиться взглядом сквозь дымку.

От высоты захватило дух, немножко кружилась голова, и поселочек, притулившийся в долине, у самого подножия сопки Кедровой, выглядел как игрушечный: только сумей протянуть руку и — переставляй домишки как кубики.

Леонид остановился на потрескавшемся, обомшелом останце, затаив дыхание смотрел на поселок, на горы.

Все в нем ликовало от близости неба, от близости оранжевых облаков, которые плыли почти с ним наравне.

И вдруг спохватился.

Господи, до восторгов ли ему сейчас? Предстоит встреча с директором. Наверняка неприятная встреча… А впрочем… Впрочем, чего ему бояться? Будь что будет. Больше выговора все равно не дадут.

А выговор — это не беда. Живут и с выговорами.

Леонид еще раз посмотрел на сопки, на небо, на свой Боковой и только после этого пошел по каменистой тропинке вниз, в распадок, где сырой ниткой через кочкарник и травы тянулась дорога.

Директор был в кабинете, и Леонида сразу впустили.

— А, товарищ Курыгин! — Озолин оторвался от бумаг, жестом приглашая парня садиться.

Леонид шагнул к длинному столу, опустился на краешек кресла, напряженно следил за каждым движением директора.

— Извините, — суховато сказал тот. — Не могу позволить себе долгой с вами беседы. Время! Но вот что хотелось бы выяснить. Кто вас надоумил в разгар работы остановить промывочный прибор?

— Никто. Я сам. — Леонид почувствовал, как екнуло сердце. Стало почему-то жарко и душно. — Я сам, — повторил.

— Но вам же прекрасно должно быть известно, — Озолин пошебаршил бумагами на столе, — что без разрешения участкового механика, без разрешения начальника участка прибор останавливать нельзя.

— А если они не реагируют?

— Так уж и не реагируют?

— Конечно.

— Кто?

— Да хотя бы начальник участка.

— Ну-ну, дальше.

— А что дальше? — Леонид осмелел. — Мы каждую смену простаивали по нескольку часов. Да если хотите… Я даже эксперимент, верней, наблюдения провел. До остановки мы намывали по триста — четыреста грамм, а в первые дни после ремонта по пятьсот намывать стали. Так что давно перекрыли этот мой самовольный простой.

— Ишь ты! — Директор погладил двумя пальцами нос, поправил волосы. — Ишь ты, экспериментатор какой! — и отвернулся к окну, чтобы Леонид не заметил его улыбки. Постоял так минуту-другую, прошелся по кабинету, снова сел за массивный дубовый стол.

— Так вот… Леонид Григорьевич. — Озолин впервые назвал его по имени-отчеству. Встал. — Мы тут посоветовались и решили назначить вас в Боковом сменным мастером вместо Терехина. Пока. А там посмотрим, что у нас выйдет.

— Но… — Леонид растерянно уставился на директора. — Но…

— Никаких но! — строго перебил тот. — Получайте выписку из приказа, возвращайтесь в Боковой и приступайте к работе. Все!

* * *

Каллистрат Аверьяныч Загайнов сидел за своим шатким крохотным столиком у окна и объяснял Леониду, как ловчее устраивать на горных речушках запруды. Галина Ивановна Каримова, пристроившись на корточках в уголке, отсчитывала рубчатые резиновые ковшики для промывочных шлюзов.

По случаю июльской жары она — в коротеньком легком платьишке, без платка, в тапочках на босу ногу.

Каллистрат Аверьяныч говорил с увлечением, размахивал руками, вспоминал всякие случаи из своей «многолетней северной практики» и, кажется, ни о чем другом, кроме этих запруд, и не думал, но вдруг, взглянув на Каримову, осекся, заерзал на стуле, схватился за голову.

— О боже, о боже, совсем позабыл! У меня же завтра ревизия, а я двух одеял никак не могу досчитаться. Галочка, девочка, подсоби, ежели не спешишь. Сочти одеяла на свежую голову.

Каримова поднялась, кончиками пальцев смахнула пот с верхней губы, огляделась.

— Но как? — пожала плечами. — Они же у вас под самым почти потолком.

— А ты на тумбочку, на тумбочку, милая, — ласково посоветовал Каллистрат Аверьяныч.

Ничего не подозревая, Каримова взобралась на тумбочку, вытянулась на цыпочки, едва-едва дотянулась до одеял.

— Сорок восемь, Каллистрат Аверьяныч.

Загайнов хмыкнул, подмигнул Леониду, всплеснул руками.

— Ой, пятьдесят должно быть! Ой, пятьдесят!

— Да сорок восемь, вам говорят!

— А ты еще разочек, еще.

Каримова разозлилась.

— Я что, считать не умею?

Обернулась. Курыгин стоит, потупясь, красный, как из парной, а Каллистрат Аверьяныч, схватившись за угол стола, трясется от смеха.

— Ну спасибо, девка, ну уважила старого человека!

— Эх вы-ы-ы! — Каримова вспыхнула, присела, натянула подол платьица на колени, передразнила: — Старого челове-е-ека! И вы тоже хорош! — на Леонида. — Думаете, если слабая женщина, так можно над ней насмехаться? Помогите давайте с тумбочки слезть, — приказала она не без кокетства. — Слышите, помогите!

— Веселый вы человек! — сказал Леонид Загайнову, когда Каримова с пачкой ковриков вышла из склада.

— Друг мой! — Загайнов уже не смеялся. Стоял у окна, задумчиво ворошил страницы огромной амбарной книги. — Да если бы я не умел веселить сам себя и других, я бы давно на погосте лежал. Жизнью надо уметь управлять. И находить минуты для радости. Иначе зачем она, жизнь? Иначе можно состариться на двадцать лет раньше срока. Вот вы, например. Ну что вы вторую неделю ходите как убитый? Почему не встряхнете себя? Почему не съездите в Веселый в кино? Почему не поухаживаете за той же Каримовой? Господи, да мало ли еще интересного, необходимого в конце-то концов! Ну что вы себя терзаете? Ведь вы же не виноваты. Ведь вы же бессильны против объективных причин.

— В работе не бывает объективных причин. Все они — субъективны. А объективными их называют тогда, когда заботы с себя хотят переложить на господа бога.

— Нет, с вами невозможно разговаривать. Не-воз-мож-но! — произнес по складам Загайнов. — Вам бы поделиться характерами со своим другом. Ему бы чуточку вашей сосредоточенности, а вам немножко его беспечности и оптимизма. Было бы в самый раз.

— Каков уж есть, — вздохнул Леонид. — Значит, советуете обмазывать дамбы глиной?

— Вот-вот, именно глиной! — оживился Каллистрат Аверьяныч. — Попробуйте, может, что-нибудь выйдет. Хотя… — Он снова хотел развить какую-то новую мысль, но вовремя воздержался.

Леонид вышел из склада. Остановился, ослепленный полуденным солнцем, расстегнул воротник рубашки.

Жара стояла невыносимая — невозможно дышать.

Эта жара уже вторую неделю изматывала его, изматывала всех боковчан.

Когда-то буйные, горные речки быстро попересохли, и на приборы не стало хватать воды. Бригады ежедневно простаивали по полсмены, а то и больше. Час работают, два ждут, когда запруды наполнятся хоть немного.

Люди были издерганы, злы, не зная, что делать. А из Веселого по нескольку раз в сутки звонили Драчу:

— Вы срываете план. Срочно принимайте все меры!

Растерянный, позеленевший от бессонницы Драч собирал бригадиров и повторял то же самое:

— Мы срываем план, понимаете, план! Срочно принимайте все меры! — И косился на Леонида.

Назначение Леонида сменным мастером оказалось для Драча как снег на голову, и он никак не мог смириться с этим, всем своим видом показывая, что вышла ошибка, очень плачевная для Бокового ошибка.

— Курыгин, что можете предложить?

Получалось так, будто Курыгин во всем виноват и он один ответчик за беды. Леонид не обращал внимания на Драча. Время ли для мелочных склок и раздоров? И все-таки иногда приходила в голову блажь: ну почему он такой невезучий? Почему у него все всегда начинается через пень да колоду? Надо было случиться этой проклятой «засухе», когда его только-только назначили мастером? И в самом деле начинал себя чувствовать виноватым.

«Что же придумать? Что же придумать?» — ломал голову Леонид.

Однажды мелькнула мысль: спросить боковских старожилов, может, знают подобные случаи. Старожилы знали. Так же, как сейчас Каллистрат Аверьяныч, они приводили десятки примеров, когда золотоискатели в разгар промывок из-за недостатка воды простаивали неделями, однако посоветовать ничего не могли.

Загайнов, правда искренне желая хоть как-то подбодрить Леонида, совет ему дал: обмазать запруды глиной, чтобы «уменьшить естественную утечку» воды, но это было равносильно тому, что посоветовать жаждущему человеку напиться росой.

Леонид постоял немного у склада, повернул в сторону полигона.

На площади у магазина, где обычно останавливались машины, увидел Хахалинова. Кузьма Феоктистыч, в выходном костюме, при шляпе, стоял, прислонившись к забору, курил.

— А, начальство, привет! — махнул Леониду.

— Привет, — поздоровался Леонид. — Куда это снарядился?

— В Веселый. Отпуск хочу просить. — И заныл: — С вашим братом разве помоешь песочков всласть? Разве схватишь деньжонок, когда они сами в руки плывут. Я говори-и-и-л! Еще с весны говорил, что надо капитально плотины строить на речках, а не времянки. Но куда там! Хахалинов — пешка. Хахалинов — не понимает. Он только ворчать может. А может, я в десять раз лучше разбираюсь в деле, чем ваши шлыковы и драчи. Ты учти! Для будущего учти! Водичку с весны держать надо, чтобы не ждать, когда жареный петух в одно место клюнет.

Попрощавшись с Хахалиновым, Леонид пошел дальше и вдруг как тогда, в студеную ночь, после своей первой рабочей смены в Боковом, подумал, что совершенно не знает Хахалинова. Сколько вместе проработал, а вот не знает.

А впрочем, кого он знает? Шлыкова знает, Загайнова знает? Гаврикова? Пашку Семенова? Да он даже своего лучшего друга Ваську Хезму до недавнего времени толком не знал.

Завидовал, злился. Какого-то особого внимания к себе требовал.

А Васька и не забывал его никогда. И верил в него больше, чем в самого себя.

Когда услышал, что Леонида назначили мастером, несколько дней не мог успокоиться.

— Вот так-то! Знай наших! — надоедал каждому встречному-поперечному. — Ленька — мастер! Поняли, мастер! Я ждал этого назначения, ждал. Давно уже надо было, потому что у Леньки башка — во! Не чета нашим. — И так задирал нос, будто самого его поставили директором прииска.

А однажды вечером заявил:

— Жми, Ленька, жми на всю железку. Я всегда при тебе. Если что, любому сурло начищу.

Да, он не знал по-настоящему беспечного и доброго Ваську. Но ведь узнал. И других узнает. Все только-только начинается: он, как младенец, сделал лишь самые-самые крохотные шажки. Какими они получились, судить не ему. Да и не в этом дело. Главное, никогда не забывать, что шажки эти первые, что надо изо дня в день, изо дня в день учиться ходить, учиться, может быть, всю жизнь.

Над полигоном висела знойная тишина.

Поблескивая на солнце металлом, дремали безжизненные промприборы.

Никого не было.

— Неужели разошлись по домам? Этого еще не хватало! — испуганно прошептал Леонид, но тут же и одернул себя. — Да не должно. Если бы разошлись, кого-нибудь встретил.

Оглядевшись, он увидел рабочих километрах в полутора от промприбора. Они что-то делали, что — не понять, у склона горбатой сопки, в распадке, откуда вилась к полигону обмелевшая речушка Студеная.

Леонид обогнул отвал и пошел туда через тальник напрямик.

Федотов, Васька Хезма, Пашка Семенов, Гавриков и другие рабочие со всех трех приборов ломами и лопатами сдирали дерн с подножия сопки в том месте, где бил крохотный ключик, прорубали к речке канаву.

— Вы что делаете? — крикнул Леонид. — Сопку, что ли, раскидать собрались?

Федотов медленно разогнул спину, поморщился, дунув на вспухшие, в мозолях ладони.

— Извини, Леонид Григорьич, — сказал, — что покомандовал без тебя. Вспомнил, что под дерном, порой даже на вершинах сопок бывают плывуны, бывает вода. Вот и решил попытать.

— Думаете, что-нибудь выйдет?

— Но не сидеть же сложа руки.

Леонид перехватил у Федотова лопату, вонзил ее в кочкастую хлябь.

Проработали до самого вечера, но до настоящей воды так и не добрались.

— Бесполезно! — плюнул Федотов. — Нет здесь никаких плывунов. Теперь одна надежда на ливень, — и первым пошел к полигону.

Вслед за ним устало поплелись и все остальные.

* * *

Ливень хлынул только неделю спустя, с субботы на воскресенье, в глубокую полночь, разбудив Леонида страшным свистом и грохотом.

Леонид вскочил с кровати, хотел разбудить Василия, но вспомнив, что тот в Веселом, у своей голубоглазой «мадамы», в одних трусах бросился на улицу.

А на улице — густое, как каша, бело-серое месиво. Под порывами ветра по крыше, по дороге, по воздуху хлестали упругие струи дождя вперемежку со снежной крупой и градом. Снег тут же таял и многочисленными ручьями катился к речке Быструхе.

Вокруг клокотало, шипело и пузырилось. Было холодно, как зимой.

Но Леонид позабыл, что раздет.

Как в детстве он бросился прямо по лужам к бараку, туда, где были Федотов, Гавриков, Макаров, Пашка Семенов…

Бежал и видел сквозь снежную карусель, как в окнах барака вспыхнул свет, как распахнулись двери, как оттуда навстречу ему замелькали силуэты людей.

ДЕМИДОВ КЕДР