— Ух-х! Вот это банька! В жизни не знавал такой баньки. И откуда такого пару добыли? Будто на лесных ветрах настоянный. Не пар, а чисто весенний березовый дух. Вот это я понима-а-а-ю!
Кузьма Никитич слушал и нарочно медленно тянул пиво, запрокидывая кружку так, чтобы не видно было лица. Не любил он показывать людям свое душевное состояние, которое можно дважды два разгадать по глазам.
Из котельной прибежал Гаврюша, тоже взял кружку пива, сел рядом. Молча отхлебнул несколько глотков, тихонько спросил, вроде ни с того ни с сего:
— Дак сколь лет-годов ты, говоришь, в банщиках проходил?
— Без малого двадцать лет, — помолчав маленько, так же тихо ответил Кузьма Никитич. Он чуть-чуть захмелел и теперь не был строг, как обычно. — С сорок шестого года, считай, и пока на пенсию не вышел.
— И все ведь в старых банях, Никитич, — льнул к нему Гаврюша. — То в купцовской ишшо, то в той, что из старого постоялого двора переделали. А это-то какова, а!
— Я, может, никогда банщиком и не был бы, — продолжал Кузьма Никитич, — если бы не ранение… До войны-то я, сам знаешь, лес валил.
— А я всю жизнь с котлами…
Оба они сидели и рассуждали сами с собой, но от них не ускользали и те слова, которые говорились помимо их. А говорилось вокруг об одном и том же:
— Вот парок так парок! Да с такого парку любую хворь как рукой снимет!
— Еще бы! После такой баньки душа светлее становится.
— Я Ивана насилу вытащил. Выходить не хотел, лешак.
Гаврюша тронул Кузьму Никитича за локоть:
— А это правильно они толкуют насчет пользительности парка. У меня крестник, покойничек Африкан Автономович Ковыркотов, в шапке и в рукавицах парился в баньке и квасом каменку поливал. Парится, парится, выскочит на морозище, бултых в снег и катается. Потом вернется на полок и опеть. В семьдесят лет на ведмедя ходил, оглоблю руками ломал.
— С кваса пар — не пар, — возражал Кузьма Никитич, — одна видимость. Вот с березовки — это да. Да еще с душницы — полевой травы. Сёгоды некогда было в достатке заготовить этой благости: топорища подсочникам ладил, а на будуще лето обязательно припасу.
Потом они взяли еще по кружке.
Домой Кузьма Никитич уходил поздно.
И пошел он не прямой дорогой, как днем, а в обход, лесовозным трактом. Мимо нижнего склада со штабелями хлыстов, с эстакадами и кранами, мимо шпалозавода с его приземистым корпусом и длинными болиндерами.
Смотрел на яркие огни, что горели на столбах и освещали весь, до самой реки, нижний склад, территорию шпалозавода и даже часть поселка, на далекие фигурки копошившихся возле лесовозов людей, слушал привычный визг пил, рокот дизелей и то и дело сбавлял шаг, сам не понимая, почему его потянуло именно этой дорогой и почему ему не хочется торопиться, как не хотелось уходить из бани.
Дома его поджидал Дмитрий. У шипящего самовара.
— Ну? — с веселым любопытством спросил он отца, оторвавшись от книги.
Кузьма Никитич неспешно снял полушубок и шапку, повесил их на гвоздик, размотал с шеи шарф, тоже повесил, стянул с ног чесанки, с чесанок — галоши, чесанки поставил на припечек, галоши сунул за голбчик, потом раздобыл с печи валяные опорки, обулся и только тогда ответил:
— Все путем.
— Ну раз путем, — опять улыбнулся сын, — садись чай пить. Заждался тебя.
После чая, когда убрали посуду, говорили о разном.
— Ты-то почто не пошел мыться сёдни? — вроде ненароком полюбопытствовал Кузьма Никитич, хотя доподлинно знал, что Дмитрий не пошел из-за него, чтобы не мешать отцу, не смущать его.
— Не успел, — отмахнулся Дмитрий. — Завтра схожу.
— Завтра женска.
— Ну послезавтра.
— Я тоже послезавтра, — сказал Кузьма Никитич, хотел пояснить, что сам сегодня не смог бы помыться, не до этого было, но вовремя спохватился: к чему говорить то, что известно обоим.
А когда укладывались спать, вдруг громко, с усмешечкой, крикнул в горницу:
— А ведь я, Митрий, прошлу-то ноченьку ни на капелюху глаз не сомкнул.
— Знаю, — ответил Дмитрий.
Сын медлил. Он хотел было прямо сказать, что знает по себе, что у него в точности батькин характер, что месяц назад, когда пускали новый кабель-кран, тоже не мог дождаться утра, думая, как там без него да что там без него, хотя со стороны-то и маяться вроде не из-за чего — совсем не он отвечал за кран. Но не стал этого говорить Дмитрий. Он лишь коротко произнес:
— Дело — оно есть дело.
— Это так. Это истинно так, — согласно кивнул Кузьма Никитич, поправил подушку, укрылся получше теплым полушубком и тут же уснул.
ЦВЕТЫ ЧЕРЕМУХИ
Отяжелевшие ветки черемухи тонули в белом. Рясные цветочные гроздья, кажется, не выдыхали, а выбрызгивали в вечерний воздух крутой запах сотового меда и весеннего солнца, и на дворе стоял такой хмельной дурман, что кружилась голова.
Елена засмеялась и закрыла глаза.
Хорошо-то как! Так хорошо, что просто не знаешь — явь это или сон. Хотелось подбежать к черемухе, обнять ее, зарыться лицом в духмяный цвет и слушать, слушать, как бродит в ветках жгучий весенний сок.
«Чудная, — подумала о себе Елена. — Ровно девчонка. Ровно и не сорок шесть, а семнадцать».
Как-то разом нынче выплеснула свой цвет черемуха. Вчера его еще не было. И сегодня утром Елена ничего не заметила. Потому что утро было обычным, будничным и думалось о другом. Надо было доить корову, бежать с бидоном на молоканку, готовить завтрак, прибирать в избе. Потом, поскольку Максиму дали выходной, они заторопились в поле огородить картошку и пробыли там почти весь день.
Вообще, сколько она помнит, ей никогда не хватало времени. Семья, работа, заботы. Вырастить пять сыновей — не шутка. К тому же получали они с Максимом не так уж густо. Правда, семья сейчас поубавилась. Старший сын Леня окончил институт, работает. Другие — кто в техникуме, кто в училище, дома остался только младший Ваня. Но опять же каждому помогать надо, да и Леонидовых детишек они к себе пока взяли. Леня с женой оба инженеры, только начинают жизнь, трудно им. Вот тут и их с Максимом коровенка кстати, и свинью держать надо, и лишняя сотка посаженной картошки впору, да и когда своей капусты, огурцов, грибов вдоволь, тоже хорошо — лишняя копейка сэкономится, придется к делу.
Поэтому сильно не распразднуешься. Зато уж как выдастся свободная минутка, Елена умеет ее ценить.
Она все стояла, улыбалась и, не отрывая глаз, слушала музыку пчелиного звона, вся как бы растворяясь в безудержном весеннем ликовании. Потом тряхнула головой, поправила складку на синем шелковом платье, позвала:
— Макси-и-и-м.
— Иду-иду, — послышался из сеней глухой басок мужа.
Он вышел через минуту в белой вышитой рубашке, в темно-коричневом выходном костюме, в начищенных хромовых сапогах, гладко выбритый, помолодевший.
— Я готов, — сказал он и проворно спустился с крыльца.
— Ванюша! — крикнула Елена. — Выдь, пожалуйста, на минутку.
На крыльцо вышел рыжий паренек лет шестнадцати с книжкой в руке, спросил недовольно:
— Ну чего, мам?
— Мы пошли, — сказала Елена. — Не забудь ребятишек покормить. Картошка в печке, молоко в кринке я на стол поставила. Варенье в кладовке. А будете спать ложиться, к Петиной кровати стулья приставь — свалится сонный.
— Ладно, — ответил паренек. — Счастливо вам.
Елена кивнула ему, взяла мужа под руку, и они вышли на улицу.
Улица, как и палисадник Елениного дома, утопала в черемуховом цвету. Даже старые потемневшие избы, кое-где покосившиеся прясла и после стаявшего снега сильная грязь на обочине дороги не могли затенить радостной весенней красоты улицы.
Елена шла и думала: «Надо же! Такой вечер. И как кстати все пришлось: и черемуха, и Максимов выходной, и это новоселье у Ивана Егорова».
Интересный Иван. Максим сперва стал отказываться от приглашения: мол, некогда, весна, дел невпроворот. Иван разобиделся: «Да я гулянку к чертовой бабушке отменю!» Кое-как уговорили, чтоб не сердился, если чуть-чуть припоздают. Вдруг не управятся вовремя с городьбой, а в другой раз времени не будет. Согласился. Только чуть-чуть, наказал.
Елене было приятно. Все-таки уважают Максима в колхозе. Что бы у кого ни было, он всегда первый гость.
Она коротко взглянула на мужа, сжала локоть его сильнее.
— Ты чего? — скосил он глаза.
— Так, — сказала она.
А чего там «так». Муж всегда был для нее пригож. Но вот когда она видела его в выходном костюме, в белой вышитой рубашке, чувствовала к нему еще большую нежность. Другим он становился. Мягчел лицом. Хорошел. Для нее и выходы-то в гости, может, из-за этого становились вдвойне праздником.
И ей хотелось, чтобы и другие поскорее посмотрели на него вот такого. Люди-то, как и она, больше привыкли видеть его в стареньком запыленном пиджачишке, озабоченного, уставшего, порой даже и небритого. Ведь что ни говори, нелегкая бригадирская должность.
— Максим, — попросила Елена, — пошли побыстрее.
— Чего так? — Максим удивленно посмотрел на нее. — Не терпится погулять?
— Да нет, — засмеялась она. — Опаздывать неудобно. Гляди, солнышко где.
Большое, по-весеннему малиновое солнце задевало краем дальние крыши домов.
Максим прибавил шагу, и вскоре они свернули в проулок.
В новом пятистенном доме колхозного тракториста Ивана Егорова вовсю шумело застолье. По разопревшим, разгоряченным лицам можно было сразу догадаться, что выпили уже не по одной.
— А, вот они, опоздавшие! — закричал Иван, высокий, лысый, с крупным горбоносым лицом. Он выбежал из-за стола, распахнул объятия. — Почему долго?
— Извини, Иван Дмитрич. — Максим поклонился хозяину. — Уговор был. Ведь первый выходной за всю весну — работки по хозяйству накопилось изрядно.
— Извиним? — вроде на собрании потребовал хозяин всеобщего мнения.
— Извиним, извиним! — зашумело застолье. — Штрафную им.