— Это само собой, — ухмыльнулся Иван и повел Елену с Максимом за стол. — А ну-ка, гостеньки дорогие, гуляйте поближе к вину и закуске, к водочке и селедочке. Ты, Максим Кузьмич, вот сюда, к мужикам, потеснитеся-ка, люди добрые, а ты, Елена Евсеевна, вот сюда, к бабам поближе.
— Это почему же к бабам? — удивилась Елена. — Что за порядки такие? Может, я с собственным мужем хочу посидеть. — И протиснулась рядом с Максимом.
— Ишь, как держится за мужика! — хохотал хозяин, подавая Максиму стакан. — Одобряю! Тебе чего, Елена Евсеевна, портвейну, яблочной?
— Мне тоже водочки, — попросила Елена. — Только чуть-чуть.
— Во молодец! — похвалил хозяин. — Знай наших деревенских! Что на работе, что за столом — наравне с мужиком… Ну, гостеньки дорогие, за новый дом, за то, чтоб он простоял двести лет, как старый, в котором жили дед и прадед и прадедов прадед.
Прошло совсем мало времени после того, как Елена поставила стопку и пожевала соленых груздей с луком, а вот уж почувствовала, как все вокруг начинает покачиваться: и горница, и стол с закусками, и гости, и три богатыря на стене. «Ой!» — засмеялась она, удивляясь приятному ощущению легкого опьянения и прозрачной радости, пришедшей еще во дворе дома, радости, которая сейчас вспыхнула с большей силой, так, что от нее просто некуда было деваться.
— Ой, Максим, — прошептала она, — как я опьяне-е-е-ла!
— Ну! — улыбнулся Максим. — Так уж сразу. Все вон сидят как огурчики.
Елена оглядела застолье. И впрямь «огурчики». Разрумянившиеся бабы шептались о чем-то друг с другом, хихикая и не обращая ни на кого внимания, старик Емельянов нажимал на жареного гуся, запивая квасом, механик Цветков через стол рассказывал что-то фельдшерице Элеоноре Фетисовой, отвернувшись от своей невесты Вали Чуриловой; Валя сидела поджав губы, а хозяин с хозяйкой все потчевали да потчевали застолье.
— Эй, Иван Дмитрич! — крикнула Елена через стол. — Что ты все кормишь гостей? А где веселье твое, музыка где?
— Спит музыка в соседней комнате, язви ее, — развел руками хозяин. — Музыка пришла к нам уже навеселе, добавила чуток и сковырнулась.
— Так разбуди! — не унималась Елена.
— Пробовал уже, — оправдывался Иван. — Мычит только, а не встает наша музыка.
«Музыкой» в селе называли Николаху Тарабрина, гармониста Дома культуры, знаменитую в своем роде личность, потому что личность эта, владевшая баяном, была на все село одна. Николаха был добрым и безотказным парнем, но частенько, особенно в праздничные дни, он обслуживал сразу несколько гулянок, перебегал от одной компании в другую и порой приходил на вечер в таком виде, что едва находил дверь и, попиликав малость, заваливался в постель, любезно предоставляемую хозяевами дома.
Так, видно, получилось и сегодня.
— Ничего, обыгается — сам встанет, — успокоил Иван Дмитрич. — А пока, гостеньки, выпьем еще…
Музыка грянула, когда ее меньше всего ждали, в соседней комнате. Николаха, видать проспавшись, решил наверстать упущенное и без предупреждения заиграл «Подгорную» с перебором.
— Ур-ра-а-а! — возликовал хозяин. — Антракт! Сдвигай столы, круг давай, плясунов привечай!
Все повскакивали, засуетились, раздвинули к стенкам столы, убрали стулья, усадили Николаху на почетное место, сгрудились, освобождая круг.
— Максим, спляшем? — крикнула Елена, хоть муж и стоял рядом.
— Спляшем! — отозвался тот. — Какая гулянка без пляски. Начинай…
Елена постояла чуток, схватывая такт, и, подбоченившись, плавно пошла по кругу, постепенно ускоряя и ускоряя темп. «Быстрее!» — полоснула она взглядом Николаху и завертелась волчком, выбивая отчаянную дробь.
В горнице зазвенел ее высокий, чистый голос:
Приезжали меня сватать
На гнедой кобыле,
Барахло мое забрали,
А меня забыли!
И тут, как косач на токовище, бочком обходя Елену, рванулся в круг Максим.
Эх, милка моя,
Семячко рассадно,
Обещала — не пришла.
Думашь, не досадно? —
выговорил он, требуя немедленного ответа. Елена не заставила себя ждать и тут же ответила с жеманным лукавством, отвернувшись от Максима к гармонисту:
Ты, гармошка, ори
Эх до самой до зари,
Целовала я другого,
Никому не говори!
— Молодец, чертовка! — умилился хозяин. — Вот это отбрила для начала!
Но не такой был Максим, чтобы сдаться. Пройдясь по кругу вприсядку, он снова подступил к Елене.
Где твои семнадцать лет,
Куда они девалися?
По вечеркам много шлялась,
Там они осталися!
Елена снова ответила, не задумываясь. И началось. Частушки полетели одна за одной, ими кидались, как ракеткой, все убыстряя и убыстряя темп пляски, как бы соревнуясь в выносливости и остроумии.
Пол ходил ходуном. Никто не мог устоять против такой пляски. Притопывали, прихлопывали, ахали, гикали. Больше других шумел хозяин.
— Молодец, Ленуха! Давай, Максим! Вот она, русская душа!
Первой уморилась Елена. Она пошла по кругу плавней, тише.
Мой муж — арбуз,
А я его дыня,
Закружусь, повалюсь,
Кто меня подымет? —
как бы оправдываясь перед кем-то, прочастила она и прямо с круга выбежала из горницы.
Пляска продолжалась.
На улице была плотная темь. После шумной горницы здесь показалось тихо-тихо. Сырая прохлада приятно остужала тело.
— Как хорошо-то! — сказала Елена, шагнув к завалинке, и почти столкнулась с Валей Чуриловой. Валя стояла, уткнув лицо в ладони, и тихо всхлипывала.
— Ты чего это, девонька? — опешила Елена.
Валентина повела худеньким плечиком и всхлипнула громче.
— Ну вот тебе раз! — удивленно развела руками Елена. — Люди веселятся, а она плачет. — Потом решительно взяла Вальку за плечи, усадила на скамейку. — Перестань. Обидел кто? Не таись тогда, откройся. Легче станет. Я ведь баба, пойму.
— Никто меня не обидел.
— Чего ж ревешь?
— А что он, — вздрагивая, залепетала Валька. — Что он весь вечер на эту медичку глаза пялит? Коне-е-е-чно! Она красивая… веки зеленым намазаны. Вот и пялит…
— Это Петр-то, что ли?
— Кто ж больше. Аж моргать перестал.
— А ты и убежала?
— А что мне делать было? Глаза медичке царапать?
— Приласкалась бы к Петру, отвлекла.
— Еще чего! Перед всем застольем унизиться…
— Эх, Валентина-а-а! — Елена покачала головой. — Молоденькая ты еще и зеленая. Ты послушай меня, зрелую бабу. Да ведь от твоей ласки, от твоего подхода к Петру вся твоя будущая семейная жизнь зависит. Ты думаешь, мужику красота рисованная нужна? Глаза, зеленой тушью обведенные? Как бы не так! Это он по пьянке да от безделья балует порой. А в жизни-то ему душа бабья нужна. Есть эта душа — он шелковым делается, нету — черт-те каким может стать. Ох, и глупая ты, Валька! Прямо говорю, глупая. Слышишь?
— Слышу, — прошептала Валька, шмыгая носом.
— Чудно получается. — Елена усмехнулась чему-то своему. — Мы вот, бабы, часто про женскую гордость треплемся. А то, что этой гордостью считаем — брык и пошла, это не гордость, а дурь. Гордость, она, милая, в том, чтобы стать лучше, чтобы заставить мужика смотреть на тебя, как на королеву. Он ведь, мужик, еще почему порой на другую бабу смотрит? Потому что в ней есть что-то такое, чего в тебе нет. А ты разгадай. Ты не прыгай, потому что допрыгаться можешь, а разгадай. И разбуди в себе это или другое, посильнее. Не только он тебя, сама себя больше уважать станешь… Вот у нас с Максимом как было. Сошлись с ним, смотрю, на гулянках плясать любит, с частушками. А я не то чтобы плясать, ногой на кругу шевельнуть не могу. Ничего, научилась. Это чтобы мой мужик на гулянках перед другими бабами гоголем ходил, а на меня смотрел, как на бесплатное приложение? Благодарствую. Зато как теперь получается! У него аж глаза блестят. Знаю, что я для него не только в работе, не только дома, а даже здесь — лучше всех и красивей всех.
Валька снова всхлипнула.
— Ну-ну, чего ты право, как дите, — Елена обхватила руками Валькину голову, положила себе на грудь. — Да перестань ты, перестань, неразумная.
Потом сама уткнулась лицом в Валькины волосы, задумалась. Правильно ли она тут все говорила? Поняла ли ее эта девочка? Едва ли, наверно. Этому жизнь учит. А что она знает? Ну кончила школу. Ну два года поработала дояркой. Едва оперилась — вот он, парень, да, может, не один. Выбирай любого, который по душе.
Счастье, да и только, и никакой заботушки, никакого горюшка, никаких думок, разве только глупая обида иногда, когда избранный с другой невзначай пустым словом перебросится. А уж и слезы, и выговоры, и бега…
Откуда Вальке знать (и не приведи бог знать), что такое одиночество. Откуда ей знать, что такое страх за будущее и мертвая тоска по мужику. Откуда ей знать, что в жизни нет ничего лютей этого.
Вальке-то всего лет девятнадцать, а они уже поговаривают с Петром о женитьбе. А ей, Елене, было уже под тридцать, а она еще не знала мужицкого поцелуя. А когда ей было столько же лет, сколько Вальке, она вообще не видела вокруг никого, кроме стариков, ребятишек да баб. Другие, постарше, хоть ждали. А ей и ждать-то некого было. Не успела никого приглядеть, не до этого было — война шла. А с войны много ли вернулось?
— Елена Евсеевна, — подняла голову Валентина, — а вы уже сколько лет с Максимом Кузьмичем живете?
— Много, доченька, — не сразу ответила Елена.
— А вы долго с ним… ну… гуляли до свадьбы?
— Да… Как тебе сказать… Не шибко долго.
Елена после своих дум трудно возвращалась к действительности.
— А как вы с ним познакомились, Елена Евсеевна? — не унималась Валька.
— Как познакомились? Да… просто познакомились. Я что-то даже и не помню уже…