– Вот так штука, Ильюша! – Капитон не верил собственным глазам. – Вот так дар божий нам с тобой! Да это потаенное место нашего богом прибранного Оборотня! Его захороненные денежки. Пошарь-ка еще дланью там получше.
На этот раз Илейка вытащил тяжелый сверток в холстине, развязал – кожаный мешочек весом пять фунтов, не менее. Дрожащими пальцами Капитон развязал туго стянутую горловину – серебряные целковые!
– Ах тать ненасытный! Не иначе из усадьбы Никиты Демидова серебро уволок, из тамошней казны. А небось хозяину сказал на нас – дескать, мужики-разбойники хозяйское добро растащили! Ах вор, ах наговорщик бесчестный! Поделом тебе воздалось!
Капитон поспешно пересыпал медные деньги на дно котомки под всякую походную утварь, две горсти опустил в карман – на первые недели скупать харчи во встречных деревнях.
– А серебро куда? – поинтересовался Илейка. – Давай здесь схороним! Оборотня нет в живых, наше добро будет.
– Нет, Илья. Серебряная казна сгодится нам на обратную дорогу. Сотни мужиков с семьями надобно увести с Каменного Пояса. Чем такую ораву кормить? Вот оно и сгодится. Зашью целковые в подклад кафтана ради бережения. – И Капитон, вынув из-за отворота кафтана иглу с черной ниткой, принялся ножом вспарывать подклад.
Через час, не ранее, поднялись.
– Ну вот, малость отяжелела одежонка, зато легким будет наш обратный путь. То-то мужицкие атаманы возрадуются, когда при великой нужде, при всем честном народе примусь я потрошить свой кафтанишко! – Капитон на миг представил вытянутые бородатые мужицкие лица, довольный своим решением, хохотнул. – Пошагали, Илья!
Тесной просекой, с трудом различая землю под ногами, вышли на накатанную дорогу, которая вела к Рязани, и по ней углубились в темный вечерний лес, чужой и не хоженный ночами.
– Надолго ли покинули свое село, дедушка Капитон? – Илейка приноравливался к широкому шагу деда, то и дело переходил на легкую трусцу, чтобы не отставать.
– Как идти будем, родимый мой побродим, – неопределенно отозвался Капитон. – Путь долог, может статься, что и к зиме не успеем дойти до уральских демидовских заводов.
Они начали отсчет первым верстам далекого и долгого пути до неведомого Каменного Пояса. Дойдут ли?
Глава 7. Беглые на Иргизе
Илейка – который уже раз за минувший год! – вскрикнул и, полусонный, уставился мутным взглядом в лесные заросли. Ему вновь приснился никогда не виденный темный подвал, наполненный зловещим запахом каленого железа, почудился предсмертный крик отца, за связанные руки поднятого на дыбу. Потом отец, удаляясь, словно утонул в мутном тумане, а между деревьями промелькнула в белом, длинном до пят сарафане заплаканная Акуля, медленно опустилась на мокрую траву около реки, и сама мокрая вся, а в растрепанных волосах запутались речные водоросли, зеленые и скользкие. Рядом сгрудились мужики, в затылках чешут и спорят, хоронить ли утопленницу либо назад в воду столкнуть? Вдруг с ночного беззвездного неба камнем упал коршун, на земле превратился в приказчика Прокофия Оборота, по-волчьи лязгнул зубами и замахнулся плетью.
– Верните хапнутый клад, воровское отродье!
Мужики шарахнулись от него, будто от прокаженного, который резко, наотмашь, распахнул кафтан и обнажил голое, в страшных кровавых язвах тело.
– Свят-свят! – Илейка окончательно пришел в себя, перекрестился, встал с примятой травы и торопливо осмотрелся, словно хотел и одновременно страшился увидеть давно утонувшую сестричку или отца, замученного Оборотом в потайной пытошной.
Но над теплым, тихим Иргизом – покой, безлюдье, безмолвие. Горячее солнце, недвижный воздух, пронизанный запахами леса и речной паркой влаги. Даже птицы будто уснули в густых, не тронутых топорами зарослях.
Увидел во сне умерших, а наяву вспомнилась матушка. Вспомнилось, как она, вся в слезах и с покусанными губами, чтобы не разрыдаться, крестила его, уходящего из дому, придерживаясь рукой за старенький ивовый плетень. Ее скорбный шепот и поныне звучит в ушах, будто еле слышное журчание воды в переплетенном корневище дерева, давно упавшего в реку:
– Возвращайся, сынок. Денно и нощно ждать буду…
Тому минуло уже более года. Запутанные тропы ведут беглых не к родному подворью, а все дальше от него. Все дальше, порою неведомо куда. Казалось, что идут они следом за верткой летучей мышью, которая то и дело кидается из стороны в сторону.
У Илейки навернулись слезы, защипало веки, но он сдержал себя – суровая и полная риска жизнь беглых холопов приучает переносить боль не только физическую, но и душевную. Илейка порывисто вздохнул, потер глаза кулаками, подошел к Иргизу и, не снимая лаптей с ног, ступил в теплую воду, наклонился умыть лицо. По речной глади побежали, расширяясь, мягкие полукружья волн.
У старого, наполовину спаленного молнией осокоря Илейка подобрал берестяное лукошко с полуспелой фиолетовой ежевикой и посох: затесанную топором и зачерненную в огне толстую дубовую палку, острую и крепкую, как казачье копье. Другого оружия от зверя у него не было.
– Надобно идти к жилью. Дедушка Капитон не забеспокоился бы, – тихо проговорил Илейка и углубился в лес, душный, с буйной молодой порослью на солнечных полянах. Под ногами звонко шелестела в траве сухая прошлогодняя листва: давно уже не было дождей в здешних местах.
Землянки беглого люда на Иргизе, будто огромные серые грибные шляпки, открылись разом, едва Илейка раздвинул густые ветки бузины с яркими кистями поспевших ягод. Вышел на просторное место, слегка возвышенное над речной поймой. Десятка четыре насыпных крыш, кое-где дымили костры: время шло к обеду. У костров дремали полусонные от жары ребятишки в ожидании похлебки из рыбы. У самого ближнего к лесу жилья пожилая женщина, закутанная в черный платок, согнулась над соструганным бревном и потрошила рыбу, терпеливо отпихивала ногой от ведра рыжую с отвислыми сосцами собаку. Собака покорно отходила прочь, но тут же возвращалась к ведру, гонимая голодом и опустошенная прожорливыми кутятами.
Илейка с дедом Капитоном набрели на поселение беглых под осень минувшего года, после долгих и голодных мытарств по лесным чащобам Приволжья. Под Сызранью настигла их горькая весть о разгроме ромодановских мужиков и о том, что повсюду хватают разбежавшихся мятежников.
– Теперь нам не показывать бумаг, писанных волостным старостой, – враз свяжут и возвратят Демидову, – сокрушенно проворчал дед Капитон, покидая просторную накатанную дорогу. Прежде шли такими дорогами безбоязненно, а это известие загнало их в глухие чащобы. На берегу Волги однажды ночью нежданно на них к костру вышла разбойная ватага человек в пятнадцать. Одноглазый атаман с кистенем в руках первым шагнул из тьмы кустов в маленький мир света возле горящих сухих веток, зычно спросил:
– А вы кто? Крещеные ли?
Илейка вскрикнул и в страхе отпрянул от огня. Дед Капитон спокойно посмотрел на бородатого атамана – левый глаз у того перевязан белой тряпочкой, – поклонился, не вставая с зеленых веток.
– Кто, вопрошаешь, мы? Назови нас хоть прошлогодним перекати-полем у чужого плетня, хоть пустым ветром над мужицким подворьем – все одно не обидимся. Подходите к теплу, люди добрые. Вода вскипела, корневища ежевики отварились, погрейте животы свои, отведайте мужицкого чая. Покормили бы вас сытнее, да, видит бог, сами от бескормицы без ветра валимся, не обессудьте нищих побродимов.
– Да уж вижу я, каковы на вас кафтаны парчовые, а онучки бархатные, – засмеялся атаман совсем не страшным голосом, как показалось Илейке в первый миг. Следом за атаманом приблизилась ватага. Рослый бородатый мужик с рогатиной вел на веревке за связанные руки бледного избитого мужика в городском модном короткополом кафтане. Атаман сел рядом с костром, спросил:
– Из каких краев ударились в бега?
– В наших землях днями гром гремел над мужицкими крышами по той причине, что раньше срока усатые детишки барский горох почали было самовольно молотить. Да вот незадача вышла – косарей казенных из столицы понагнали, и запрыгал по нашим крышам да переулочкам не простой горох, а из свинца отлитый. Поднялись всем скопом неразумные детишки и в великом страхе разбежались от домов своих, литургию в святой церкви не выслушав. – Дед Капитон не рискнул откровенничать с атаманом: если ведомы ему дела под Калугой, поймет, о чем речь.
– Так что, и ты, дед, из тех самовольных молотильщиков барского гороха?
– Нет, атаманушка, не довелось. Тот гром меня в лесу дальними раскатами настиг. Я чуть раньше в Киев ко святым местам подался грех замаливать. Да, вишь, с дороги сбился малость.
– Хороша малость. – Атаман понимающе улыбнулся. – На пол-России в сторону. Какой же грех на тебе, дед?
– Да не больно и велик, чтобы не замолить, – ответил дед Капитон, вороша угли обгорелым прутом. – Молодой барин наш был не в меру ласков к внучке моей. И пошла она, бедняжка, своей волей к Господу искать на него суд-управу. А он решил, видимо, не отставать от нее… так мне, по крайней мере, подумалось, и отошел следом, без отпущения грехов и без соборования. – Дед Капитон зачем-то поменял местами молодого Демидова и приказчика Оборота.
– Бог простит тебя, дед, а понимающие люди не осудят.
Пока атаман выспрашивал беглых, ватага разместилась вокруг костра, из своих запасов накормила и деда с внуком. Начали укладываться спать, кто где примостился: головой к костру, уставшими ногами в жуткую тьму ночного леса.
Дед Капитон который раз посмотрел на горожанина, привязанного спиной к дереву. Темной одежды не видно на фоне толстого дуба, белело лишь круглое лицо и шелковая рубаха с кружевным жабо. Изредка, будто из-под воды, доносилось заглушённое всхлипывание.
– А за ним какой грех, атаманушка? – спросил дед Капитон и глазами указал в сторону повязанного человека.
Атаман на время перестал укладывать поудобнее котомку под голову, локтем уперся в подостланные ветки.
– О-о, это весьма важная птица, вальдмейстер. В казенном угодье был смотрителем дубовых лесов. Ну и залиходейничался сверх всякой меры, волчья сыть! Ведь что надумал этот вурдалак со своими подручными? Разъезжали по окрестным селам, а в сумках у седла возили с собой дубовые обрубки, кору и щепу. Как приглядят справный двор, набросают обрубков да щепы через изгородь, а потом скопом вваливаются к хозяину с приказом собираться с ними и ехать в город для пытки и дознания, куда укрыл воровски порубленные казенные деревья. – Атаман умостил голову на котомке, проверил, удобно ли лежать, потом досказал: – Бедный мужик, страшась притеснений, откупался чем мог – деньгами, лошадью, скотом. Изловили мы этого каина по многим мужицким жалобам, везем в село, тамо и казнить будем при честном народе.