– Нет ли нынче в Самаре купцов из сибирских земель?
Родион осторожно положил тяжелый аршин на прилавок, уперся в него ладонями и вскинул на отрока карие глаза под широкими светлыми бровями. Когда осмотрел Илейку с головы до ног, обутых в новые лапти, толстые губы раздвинулись в насмешливой улыбке:
– А велика ли у тебя мошна на тех сибирских купцов?
Илейка, поглядывая на недоумевающего Панфила, тут же присочинил оправдание своего расспроса:
– Сирота я. Отцов брат в рекруты забран, давно уже. Извещал в свое время родителя моего, что отслужил срок и где-то теперь на большой реке Катуни в посаде проживает. С кем бы дойти в те земли да сыскать – свой ведь, не чужого рода. А я бы за лошадьми в дороге присматривал…
Родион Михайлов покомкал бородку в толстых пальцах, пояснил, что самарские купцы дальше Яицкого городка, Оренбурга да башкирских земель ходить пока не отваживаются.
– Поспрошай-ка ты, братец, у Аиса Илькина в соседней лавке. Он не единожды бывал с караванами в Оренбурге, может, что и прослышал от сибирских купчишек. А в Самару они не заявляются, у здешнего обывателя мала казна для их товаров.
Когда старенький татарин-работник позвал отлучившегося на время хозяина, перед отроком появился бойкий черноглазый купец со смешной, торчащей вперед бородкой. На полнощеком лице сияла задорная улыбка, словно человек этот в жизни своей не видел никаких печалей и невзгод.
– Какой такой купца в мой лавка пришел? Ты, да? – И он, смешно склонив голову к правому плечу, посмотрел на Илейку, словно на невиданную диковинку. Панфил давно уже выскочил за дверь – запах кислых кож в лавке татарина был невыносимым.
Илейка коротко пересказал, зачем ему надо отыскать сибирских купцов.
– Да-да, мой ходил в Оренбурха, много раза ходил! Уй, как много купцам собирался в том городе! Наша, татарина, ваша, уруса, башкир, кригизцам, бухарский купца, однако, тоже приходил.
– А из Сибири? – напомнил Илейка.
– Был! Также был и сибирский купца. Уй, какой мягкий меха привозил! Кедровый ореха привозил, медвежий шкура привозил!
«Ежели в Самаре знающий человек не сыщется, отпрошусь у Данилы Рукавкина в Оренбург, – твердо решил Илейка. – Одному не дойти в ту даль, а с караваном куда сподручнее. Там и Катунь где-то рядом, как на путнике помечено…»
– Веди к своему знакомцу, – засмеялся Илейка, когда увидел возле лавки взгрустнувшего Панфила. – На звоннице воздух, должно, чище, кислыми кожами не воняет.
До церкви надо было пройти рыночной площадью. Отроки сумели протиснуться почти до середины, как вдруг дорогу загородили два воза, сцепившиеся осями, так что и другим не проехать. Возницы, не страшась Божьего лика над входом в святую обитель, распалили себя бранью и уже посунулись было друг к другу, закатывая рукава однорядок, но сбежались мужики от других телег, растащили сквернословов, а потом и их возы.
Панфил сторговал у прижимистого сухорукого мужика три крупных красных яблока, одним угостил Илейку, другое стал грызть сам, откусывая большими долями. Продрались мимо овощного ряда, где пахло приправами к соленостям, в избытке выставлено зеленого лука, малосольных огурцов в кадках, красного перца. Здесь же обывательские жёнки предлагали готовую пряжу, вязанные из шерсти чулки – зима ведь не за горами, – варежки. Чуть поодаль две сморщенные темнолицые калмычки торговали тулупами из разноцветных овчин, в глазах недоверие и настороженность – не обманули бы хитрые урусы!
Важно, зобастой гусыней, прошествовала через рынок купчиха с густо наведенным румянцем на щеках. Следом за ней просеменил остроносый рябой малый, увешанный коробками и свертками. Под левой рукой у него чудом держался завернутый в белую холстину хвостом вперед живой еще сом.
Мимо толпы нищих на паперти отроки шмыгнули в раскрытую дверь деревянного храма, по тесной и крутой лестнице, в полутьме и прохладе, поднялись на продуваемую ветрами колокольню. Услышав за спиной громкий говор Панфила, от окна в сторону Волги шагнул им навстречу звонарь Прошка, сутулый, будто одинокое дерево, ветрами согнутое на открытом холме. И совершенно лысый, как церковный колокол. Поверх заношенной алой рубахи накинут пыльный старенький зипун.
– Вона-а кто ко мне в гости пожаловал! – прокричал Прошка, раздвигая торчащие в стороны усы в дружеской улыбке. – Панфил – сын купеческий! А привел кого?
– Это Илья, – прокричал в ухо звонарю Панфил. – Отец мой Данила с Яика его привез. Выкупил у киргиз-кайсаков. Теперь у нас жить будет. На город поглядеть сверху пришли.
– А что же, за погляд денег не берем, – разрешил Прошка, принимая от Панфила большое красное яблоко.
Город с колокольни виден весь – дугой вытянулся он от реки Самары по волжскому берегу до густой дубравы за оврагами. У дальней отсюда пристани теснились несколько груженных солью барж, а на них неутомимыми лесными муравьями копошились люди, вытаскивая мешки на берег и складывая в ровные штабеля.
Справа от рынка под церковью просматривалась еще одна короткая улица с обывательскими дворами, а еще правее, вверх по волжскому склону, на самом возвышении – земляная крепость по форме четырехугольника, вытянутого вдоль главной улицы города. Длина крепости саженей в двести, не менее. Внутри земляной крепости несколько срубовых построек, амбары, крытые погреба.
Панфил высунул руку из оконного проема и ею стал чертить по воздуху, поясняя:
– Здесь, где теперь мы с тобой, в прежнее время стояла деревянная крепость – старый город. Видишь, как разместились посадские постройки вокруг этой церкви и рынка? Аккурат вписывались в старые рубленые стены. А вон там, где дальний край города, там страх какой овражище. К нему, с правой руки от нас, совсем близко подходит другой овраг, от реки Самары. Вдоль тех оврагов и прорытого прежде рва между ними в старину были возведены дальние охранные сооружения с башнями и воинским караулом из стрельцов и казаков. Это когда калмыки и иные кочевники окрест города имели свои кочевья. Случалось, по памяти стариков, и сшибки бывали с теми кочевниками у стен города. Теперь живем открыто и безбоязненно.
Илейка вдруг ойкнул и схватился за голову – ударился о колокол. Панфил беззлобно рассмеялся. Заулыбался и звонарь Прошка, обнажив полупустой рот. На колоколе Панфил прочитал надпись:
– «Вылит по усердию тайного советника Татищева в город Самару к церкви Святого Николая в тысяча семьсот тридцать девятом году», – и добавил: – Вот когда это было, а все висит, и звон от него чудесен.
– Знавал я господина Татищева, – громко заговорил звонарь, перестав ножом резать яблоко на дольки. – Крут бывал, ежели кто лиходейничал или разгульничал безмерно. Вмиг в разум введет, словно ярыжку в лесном студенце[5] умоет.
Звонарь убрал нож в деревянный чехол, выбросил огрызок в окно, подальше в прицерковный садик.
– Самовидцем я был, как он протопопа и ректора бывшей в Самаре тогда Оренбургской комиссии Антипа Мартианова на цепь посадил, аки пса бешеного, – вспоминал звонарь давно случившееся, но оставшееся у многих самарцев в памяти происшествие. – «Аз пью квас, а коли вижу пиво – не пройду его мимо» – тако любил говорить покойный ныне протопоп Антип. Оттого случалось, и напивался до умопомрачения.
В один такой день отец протопоп сделался в изрядном подпитии и повздорил с квартирным хозяином, у коего столовался. А когда тот не дозволил ему идти в свою топленую баню, так отец протопоп разнес ту баню по бревнышку и разбросал по самарскому откосу, насмехаясь над воплями пострадавшего. Вдобавок хозяйскую женку поколотил, чтоб не хватала за руки. На ее крик прибежал капрал с казаками, так отец протопоп и оному капралу, уподобясь буйному ярыжке, мало скулу не сдвинул на сторону! Тут уж и казаки из терпения великого вышли, у той же оголенной бани довольно-таки его побили. Весь бурьян окрест измяли, валяясь, я сам бегал смотреть на великий переполох. А потом сволокли протопопа в воеводскую канцелярию. Там-то его господин Татищев и посадил до утра на цепь. Проспавшись, покаялся отец протопоп, тогда только отпустил его с миром Татищев – молящий да будет услышан! Отец протопоп пострадавшему квартирному хозяину выстроил новую баню – доныне стоит! Его женке за побои подарил шубу мерлушковую, чтоб зла не держала. А господин Татищев взял того протопопа себе в духовники, часто к обеденному столу звал, умной беседой услаждали друг друга, потому как учен был отец протопоп и о разных странах начитан.
Звонарь Прошка удрученно поскреб подбородок, вспомнив о своем молодом времени, обернулся лицом к теплой и спокойной Волге, над которой белые чайки то и дело падали к воде в поисках корма.
Илейка слушал рассказ о незнакомом ему протопопе вполуха, но при последних словах звонаря встрепенулся.
– Начитан был протопоп? А о неведомой земле Беловодье что-нибудь он сказывал?
Звонарь повернулся к отроку, наморщил загорелый и обветренный лоб, вокруг глаз собрались старческие морщинки. Почти прокричал:
– Как же, помню! Была у него с нашим покойным ныне священником Акинфием такая беседа, при мне случилась. А вот что сказывал – не задержалось в старой голове! – Звонарь добавил, что еще лет десять тому назад на церковной паперти средь многоликого нищебродного люда нередко приходилось слышать разного толка слухи о неведомой вольной земле.
– Теперь приумолкли те шептуны, – сказал звонарь, – должно, не просто беглому мужику бродить по Руси без отпускных бумаг.
По телу Илейки прошла жаркая волна – стало быть, есть такая страна! А что звонарь не слышит прежних толков, так это от глухоты – каждое слово без малого в ухо кричать надо!
– Да что покойный протопоп! – вновь оживился звонарь. – По нынешней весне из сибирских краев возвратился святой отец Зосима. Боле десяти лет скитался он, проповедуя веру христианскую среди сибирских иноверцев. А посылаем был туда преосвященным епископом Казанским и Свияжским.
Илейка тут же ухватил Прошку за рукав.