– Ну, атаманы, пришел тяжкий час! – проговорил Василий Горох. Он стоял впереди мужицкого воинства на краю села, у спуска к перевозу. Отсюда город Калуга, солдатские шеренги и туманом прикрытая река видны как на ладони.
– Смертный час, должно, настал наш, – добавил Иван Чуприн. – Смотрите, мужики, с горы катят пушки к перевозу! Видит бог, быть нынче великому кровопролитию. Так-то бригадир Хомяков исполнил нашу просьбу не посылать солдат, пока не будет указа от матушки-государыни на наше пояснение причин непокорности Демидову!
Бледный, с лихорадочно горящими глазами Андрей Бурлаков отставил в сторону левую руку с ружьем и безмолвно крестился. Михайла Рыбка зверем посмотрел на вражеское воинство, дернул себя за черную бороду и весело подытожил:
– К тому все шло, атаманы! Поспешим у перевоза встать и загородить путь бригадиру Хомякову на наш берег. А там как Господь нас рассудит с солдатами. Авось отобьемся, как прежде!
– Прав ты, Михайло, – подал голос и молчавший до сей поры Кузьма Петров. – Лучше в драке умереть от пули нежели на дыбе скончаться, видя злоехидную радость паралитика Демидова!
– Тогда с богом, братья. Пусть таков будет наш ответ Сенату на его кровопролитное лиходейство! – согласился Василий Горох. Он по возможности выпрямил спину, обернулся к мужикам суровым лицом. – Иконы впереди поставьте. Дмитриев, возьми лик Божьей Матери и вознеси его над головой. Пусть видит Хомяков. Как знать, вдруг да устрашится в святые образа из пушек палить. Андрей, накажи мужикам следом за нами везти телеги с каменьями к перевозу.
Бурлаков тут же пропал, через малое время за спинами атаманов послышался топот коней и скрип тяжело нагруженных телег.
Ромодановцы, не дожидаясь подхода мужицких отрядов из ближних сел, встали стеной по самой кромке воды, угрюмо и со злобой смотрели, как грузились гренадеры на один, а конные эскадроны на другой паром, как суетились, устанавливая орудия, молчаливые пушкари. Тихо стало над рекой, только изредка звякали, зацепившись, поднятые над головами огненно-синие косы и отточенные копья.
– Лопни мои глаза – сам бригадир Хомяков с гренадерами на нас плывет! – неожиданно воскликнул пораженный увиденным Кузьма Петров. Он признал бригадира, которому неделю назад самолично вручал объявление ромодановских крестьян о причинах нежелания быть во владении Демидовых. В тот день из восьмерых прибывших к нему переговорщиков шестерых Хомяков задержал и отправил в провинциальную контору под арест.
Чуприн, узнав о Хомякове, сложил руки у рта и громко закричал в сторону парома:
– Ваше высокое превосходительство, Федор Тимофеевич! Не чини насилия огненным боем! Видишь же, стоим мы здесь с единым только студеным оружием ради своего лишь бережения! Дай времени дождаться именного нам указа от матушки-государыни. Мы свое доброе к государыне императрице намерение уже выказали: полковника Олица отпустили, побранное у драгун огненное и студеное оружие возвратили за малым числом ружей, кои оставлены до поры ради бережения нас от демидовских лихих стражников. Возвращайтесь в Калугу, Федор Тимофеевич!
А с парома в ответ грубая брань и окрик:
– Покоритесь, бунтари! Указ Сената есть о побитии вас безжалостно за непокорность хозяину и Сенату!
– Тогда не быть меж нас мирного разговору! Подступите ужо к берегу – аки бешеных собак возьмем на копья и вилы! – это выкрикнул, оглушая ближних, Михайла Рыбка.
– Рубить канат! – заторопил Иван Чуприн: паромы были уже на середине Оки, сквозь редкий туман различались плотные шеренги гренадеров, которые, будто сельди в бочке, набились плотно на паром.
Ударили по натянутым канатам отточенные топоры, и оба парома медленно понесло течением. Конные драгуны замешкались и очень скоро сели на мель посреди реки, саженях в тридцати от ромодановского берега. Вплавь идти – кони отказывались прыгать с высокого борта в бурлящую воду. На другом пароме гренадеры похватали длинные шесты, упирались ими в глинистое дно, медленно погнали паром к берегу.
Бригадир Хомяков выхватил из-за пояса пистоль, вскинул руку над треуголкой и выстрелил. И тут же с калужского берега громыхнуло так, что с ветел грачей будто ураганом смело. Вдоль водной глади, разметав легкий туман, метнулся длинный наклонный столб дыма и огня. В задние ряды мужицкого войска ударила окутанная дымом бомба, будто змея, скатанная в тугой клубок, зашипела и рванула во все стороны брызгами огня и чугуна. Крики побитых тут же были заглушены многоголосым бабьим воем на околице села.
– Душегуб ты, Хомяков! Кровью невинных да наполнится твой скорый гроб! – Михайла Рыбка в ярости потрясал над собой поднятым ружьем.
– Стойте, братья, намертво! – призывал ромодановцев Василий Горох, призывал мужиков к великому мужеству, собой являя тому пример. – Нам от своего крестного целования не отступать!
Высокий Дмитриев, удерживая старинного письма икону на вытянутых вверх руках, лишь на миг оглянулся: в сторону березовой рощицы, на половине пути от переправы к селу, метнулось было до полусотни самых робких, но, не видя общего от пушечной пальбы бегства, затоптались на месте, а потом возвратились в общую толпу.
«Теперь не побегут и другие! – обрадовался Сидор. – Вот тако же и мы с великим государем Петром недвижно стояли у Полтавы под шведскими пушками, а затем в штыковой бой с превеликой яростью ударили!»
Вторая бомба взорвалась совсем рядом с перевозом, повалила ближних мужиков: их подхватили под руки и ноги, понесли вверх по ромодановскому склону к демидовской усадьбе, а сверху бежали женки – опознать и разнести побитых и пораненных по домам.
Мужицкие ряды ощетинились копьями, рогатинами, косами, будто этим оружием можно было защитить себя от пушечных бомб. И стояли, словно страх близкой смерти не витал над их головами незримым холодным облаком.
– Уходите от берега! Уходите прочь от перевоза по домам и не супротивничайте! – Хомяков в неистовой ярости топал сапогами в толстые доски парома. Упрямая решимость тысячной толпы пугала – на берег ступить гренадерам не дадут, изрежут и исколют прежде, чем успеют этим же паромом привезти надежный сикурс[8]. Надобно отбить упрямое, обезумевшее мужичье от перевоза!
– Солдаты! Ружья на изготовку! – приказал Хомяков. – Скуси патрон! Первая шеренга – пали!
Паром окутало пороховым дымом, в мужицких рядах закричали от боли и зашатались раненые. Упали на мокрый песок трое убитых. Две иконы, расщепленные пулями, шлепнулись в воду и медленно поплыли вдоль берега, пока кто-то не выхватил их и вновь не поднял на вытянутых руках.
– Вторая шеренга – пали!
Видно было, что в своей ярости бригадир Хомяков уподобился молотом оглушенному быку, который с налитыми кровью глазами готов кинуться хоть на горящий дом.
Сидор Дмитриев, а он стоял у самой воды впереди ромодановцев, вдруг дернулся всем своим длинным и напрягшимся в горьком ожидании горячей пули телом. Из приподнятых рук резким ударом вышибло тяжелую икону, сорвало пулей с головы глубоко надвинутый на лоб треух. Зацепив шипастым кистенем за обнаженную его голову, позади Сидора неуклюже повалился вбок рослый мужик, выдавив сквозь стиснутые, зубы мучительное «О-о-ох!».
– Господи, спаси, – невольно вырвалось у Дмитриева. Он подхватил упавшую икону, повернул перед собой и едва не заплакал от обиды: Матерь Божья чуть приметно улыбалась ярко-красными губами, а грудь в дорогом серебряном убранстве пробита насквозь безжалостной гренадерской пулей. Дмитриев не сдержался, вскинул икону перед собой на длинных руках и закричал с горечью солдатам:
– Поганые нехристи! Богоотступники! Что же вы творите?! Ведь вы Матерь Божью застрелили до смерти!
Бригадир Хомяков размахивал перед гренадерами кулаком в белой перчатке: бранил за плохо прицельную стрельбу – более половины пуль улетело над мужицкими головами в ромодановский бугор.
Отстрелявшие гренадеры уступили место на краю парома новой шеренге. Еще малое время – и грянет третий залп по неподвижно стоящему мужицкому воинству. И как знать, залп этот может оказаться более убыточным для ромодановцев.
И тут-то вовремя послышалась команда Ивана Чуприна.
– Всем с ружьями – ко мне! – громко позвал он. – Живо! Ответим супостату Хомякову таким же огненным боем! Остальным укрыться за возами с каменьями! Дмитриев, сюда, командуй пальбой!
В рядах ромодановцев прошло недолгое движение. До сотни вооруженных и обученных стрельбе из ружей работных с Дугненского завода выстроились в две шеренги у берега. Дмитриев передал кому-то из пожилых мужиков пулей пробитую икону, уверенно прошел вдоль мужицких шеренг, отдавая отрывистые команды:
– Не робеть! У них в шеренге десять ружей, у нас полста! Первая шеренга – встать на левое колено. Засунь патрон! Засыпь порох на полку! Взведи курок! Целься в грудь и не дрожи рукой! – Чуть отошел в сторону, вскинул над треухом офицерскую шпагу, обернулся к Ивану Чуприну: – Ну, атаман, давай команду палить! Вмиг из бригадира сделаем решето!
– Уходите прочь, солдаты! Всех тако же начнем бить без жалости! Нам смерть не страшна. Хоть и все ляжем здесь под бомбами, а от своего не отступимся!
И бригадир Хомяков уверовал – Чуприн прокричал сущую истину: лягут все в неистовом упрямстве и гренадеров одним залпом уполовинят, а вторым добьют прочих на пароме. Да и своя жизнь, пусть и в немилости у Сената будет за отступление, а дорога безмерно самому себе и семейству. И Хомяков поспешил дать команду прекратить стрельбу и гнать паром на шестах к калужскому берегу.
– Так-то оно лучше будет и вам, солдаты, и нам! – вдогонку гренадерам крикнул Иван Чуприн. – Да не забудьте свои шквадроны с мели стащить, изголодаются драгуны, кониной обожрутся!
Василий Горох перекрестился, добавил радостным и взволнованным голосом:
– И на сей раз наша взяла, братцы! Спасибо вам, мужики, за безмерную смелость, будем и дале непоколебимо ждать именного указу от матушки-государыни, а не от Сената! В том и есть наша вера в великом бунте этом!