– Ушел Хомяков, а надолго ли? – засомневался тогда Сидор Дмитриев. – Подойдут скорым сикурсом к нему еще полки, от Сената обещанные, поведут бой не только от перевоза, а и со всех сторон. Как тогда нам быть, атаманы? – Дмитриев говорил эти горькие, такие вещие, как оказалось потом, слова, а сам вертел в руках треуголку, пулей простреленную заодно с иконой – самую малость бы ниже взять гренадеру в прицеле, и не красоваться бы старому петровскому гвардейцу роскошными прокуренными усами…
– Боялся, что уедете и не догоню, – запыхавшись, прибежал Панфил, протянул Дмитриеву добрую связку подрумяненных калачей, от которых пахло горячим хлебом и мятой. Старик растрогался до слез, проворно сунул калачи в пустую торбу, прикрыл сверху рваной одежонкой. Один калач легко разломил надвое, торкнул легонько в спину сгорбленную жену, сунул ей в морщинистую ладонь теплый белый кусок.
– Подкрепись, родимая, – ласково сказал он и упрятал вторую половину калача за отворот мундира. – Съем в дороге, когда драгуны сядут в седла. Спаси вас бог, детушки! Доведется как в Оренбурге быть, за труд не сочтите навестить горемычных изгнанников. Боле ведь никого из знакомцев не встретить мне теперь. Чу, бегите, родимые! Старшой драгун из лавки уже вывалился с покупками. Наорет на вас, ежели рядом увидит, а то и плетью стеганет! А ты знай, Илья: невиданное мужество выказали ромодановцы, под бомбами и пулями стояли неколебимо. Сломили солдатские пушки тело мужицкое, а души привести в покорность Демидову никому не под силу. Даже императорскому Сенату! Ништо, Христово Воскресение народ не один раз в жизни празднует. Возрадуются еще, чаю в душе своей, мужики в иной час, в иную годину.
Илейка нехотя, оглядываясь на драгун, отошел от телеги с горьким чувством досады – думал порасспросить Дмитриева доподлинно о последних днях ромодановской вольницы. Быть может, кому из атаманов бог дал случай уйти от топора и петли? Но молчаливые, изнуренные долгой ездой верхом да на солнцепеке драгуны снова влезли в седла, обоз с кандальными, скрипя пересохшими несмазанными осями, потянулся улочкой вверх по волжскому склону, выбираясь на просторный Оренбургский тракт.
У поворота близ земляной крепости отставной солдат в последний раз снял с облыселой головы простреленный треух, помахал отрокам. Илейка не сдержал в себе горькой печали:
– Вот, на краткий миг только и довелось повидать одного из ромодановских бунтарей в живых. Прочим плаха да виселица уготованы по приговору сената… – И благодарно сжал руку Панфила.
Панфил тут же отозвался неожиданным известием:
– Послушай-ка, Илья! Недели за три до вашего с моим батюшкой приезда из Яицкого городка прогнали через город большую толпу кандальных. А пред тем ночью за рекой Самарой, где кандальные заночевали, учинилась изрядная пальба. От конвойных солдат прознали горожане, что бежал один из вожаков бунтовавших крестьян, ушел, дескать, дикими приречными зарослями. Здешнее воинское начальство наказывало строго-настрого самарским казакам, что ежели объявится где на дальних хуторах человек волосом темен и с порченой шеей, а по имени будет Михаила Рыбка, то хватать его и тащить в провинциальную контору. А из конторы препроводят его к заводчику Демидову в каторжные подземные работы пожизненно.
Илейке в голову ударила горячая кровь, он еле слышно сдавленным голосом прохрипел:
– И что же казаки? Изловили того Михаилу? Был о том верный слух средь самарских казаков?
Панфил с усмешкой отмахнулся:
– Или дел у казаков мало, как того беглого мужика по дебрям выискивать неведомо где? Ушел бесследно, в яицкие края, должно быть, подался… Боле некуда идти отсюдова.
Илейка облегченно выдохнул и в порыве радости обнял купеческого сына, похлопал по плечам:
– Добрую весть ты сказал мне, брат, о том век буду помнить и добром же отплачу. Стало быть, не колесовали Михайлу Рыбку да Василия Гороха! Стало быть, живы и прочие ромодановские атаманы! И не все очутились в каторжном подземелье у Демидова. Вдруг да встренется еще кто на моем пути? Вот было б радости. А теперь бежим со мной!
– Куда? – сияющий Панфил отозвался с готовностью.
– Догоним кандальных поселенцев! Я из кустов крикну Сидору Дмитриеву, что живы ромодановские атаманы, пребывают на Каменном Поясе у Демидова в работах.
– А драгуны по тем кустам не стрельнут из пистолей? – на миг только и усомнился Панфил и тут же в отчаянной смелости сплюнул на пыльный торг. – Не зайцы же мы с тобой, чтоб длинными ушами выказывать, из-за какого куста или пня кричать будем.
– Воистину, не зайцы ушастые! – засмеялся шутке товарища повеселевший Илейка. Он оглянулся на церковь: кончилась служба, разодетая толпа шумно выходила к торговой площади. Иные, кто понаряднее, спешили к домам обедать, похуже одетые ринулись к возам и телегам продолжить прерванный торг. Отроки, обгоняя друг друга, побежали в сторону Оренбургского тракта.
Накануне следующего выходного дня на город из-за Волги надвинулась темная искрометная туча. Медлительный Парамон с досадой вогнал топор в толстый пень, на котором колол дрова, и вслед за Илейкой, спасаясь от хлынувшего дождя, едва успел заскочить в сарай в приоткрытую дверь, поминутно крестясь, поглядывали с опаской, как огненные зигзаги с невообразимой скоростью и треском вонзались в землю за потемневшей рекой. Иногда казалось, что молнии с шипением падали в воду и гасли, поднимая клубы белого пара.
Часа через полтора лохматая туча, приглушенными раскатами огрызаясь на порывы теплого западного ветра – так старый пес огрызается в бессилии на поднятую палку, – медленно отодвинулась в степи. Жигулевские горы, еще недавно черные под черной тучей, зазеленели. От солнечных бликов посветлела волжская вода, принимая в себя мутно-желтые дождевые потоки. От вымытых крыш пошла теплая испарина, заголосили петухи, задним часом извещая о перемене погоды. По скользким улицам, не рискуя оторвать руки от плетней и заборов, как огромные неуклюжие улитки, двинулись самые нетерпеливые пешеходы. Со стороны рынка послышались привычные уху выкрики торговцев выпечкой и свекольным квасом.
Илейка помог Парамону вычистить двор после потопа, а вечером, перед сном, достал из-за иконы в углу своей каморки заветный путник, спрятал за рубаху – показать завтра старцу Зосиме. «Что-то он скажет, чем порадует?» С этой мыслью и уснул неспокойным сном.
Тесным, не просохшим еще проулком вдоль чужих изгородей они с Панфилом поднялись вверх по склону волжского берега и вышли на западный тупой угол земляной крепости. Сбегая в захламленный мусором ров, Панфил успел поддеть ногой белый лошадиный череп и сплюнуть на какую-то падаль под высоченными лопухами. Густые, чисто вымытые вчерашним дождем лопухи колючими ярко-красными шапками дружно поднимались над густым бурьяном.
Хватаясь за толстые и пахучие стебли полыни, отроки вскарабкались на двухсаженный вал и по нему прошли к северному бастиону. Остановились возле рухнувших от ветхости каких-то сооружений. Панфил пояснил, что это остатки срубов для укрытия пушек.
От бастиона на север, саженей на сто пятьдесят, уходили малоприметные, почти до основания сгнившие деревянные строения.
– Здесь когда-то стоял частокол, – сказал Панфил. – А те ворота, что вот-вот совсем завалятся, остались от былой Вознесенской башни. От нее вниз к Волге до Волжской башни спускался рубленый палисад из толстых бревен. А волжская та башня стояла малость выше теперешней судовой пристани.
– Крепка была Самара, – согласился Илейка, с высоты вала оглядывая простор пригорода. – А жаль, что все порушено и город теперь открыт… словно бедное крестьянское подворье.
– Так ведь живем теперь безбоязненно, – отозвался Панфил и тут же испуганно вскрикнул, подался в сторону. Мимо отроков метнулась огромная грязно-рыжая собака с наполовину обрубленным хвостом, с большой костью в зубах. Она ловко нырнула в разрушенный бастион, под завалившееся перекрытие, и оттуда донеслось угрожающее рычание: за свою лакомую добычу собака готова была драться с кем угодно.
Спустились с бастиона, прошли мимо кузнечного ряда – три маленькие кузницы на обочине Оренбургской дороги. Над кузницами не успевал рассеиваться черный дым, не умолкал перезвон молотков. Перед раскрытыми дверями у коновязи отмахивались хвостами от мух кони, владельцы которых терпеливо высиживали очередь, греясь на бревнах под стенами.
– Смотри-ка! – вдруг выкрикнул Панфил. – Алешка наш коней ведет. Бежим, а то и нам дело сыщется! Не дойдем до хутора отца Зосимы!
Пригнулись и сначала среди высоченных зарослей чертополоха и щирицы, а затем вытоптанным полем побежали на север. Добежав до глубокого оврага, остановились перевести дыхание и осмотреть окрестные места.
– Вот это да! – От радости Илейка даже захлопал в ладоши. – Да не в лес смотри, а на поле! Мой пес отыскал нас. Иргиз! Иргиз! Ко мне! – Илейка вряд ли смог объяснить, почему он решил дать собаке такое имя. Должно быть, это само по себе связалось в сознании с поселением беглых и с невосполнимой утратой дедушки Капитона.
На голос Илейки пес отозвался радостным лаем, подбежал, ткнулся носом в котомку за спиной отрока, первым делом хотел проверить, есть ли там что вкусное к обеду.
– По дороге пойдем? – Илейка торопился скорее повидаться с отцом Зосимой.
– Я покажу тебе наш лес, – не понял Панфил нетерпения друга. – Ведь тебе в киргиз-кайсацких степях не доводилось видеть настоящих лесов, правда ведь?
Илейке до лесов ли? Нагляделся на всякие леса, надрожался в них досыта темными ночами, вслушиваясь в тягучую волчью перекличку. «Рассказать бы тебе, так волосы поднялись бы дыбом от страхов, – подумал Илейка, сдерживая усмешку, чтобы не обидеть купеческого сына. – Одно явление в ночи кривого атамана с кистенем чего стоит! А нещадные грозы, когда от ветра рядом с тобой валятся старые деревья! А он мне лес показать хочет, в цветах и солнцем залитый…»
– Идем, чего там, – согласился Илейка: не портить же товарищу воскресную прогулку собственным нетерпением. Никуда старый священник Зосима до обеда не денется. Увидит еще, наговорятся всласть…