– Брюзгнуть стал я, Данила. Робость взяла ехать хворым в такую даль, – пожаловался гость, твердым ногтем водя по скатерти, а сам в глаза Рукавкину смотрит, словно совета какого ждет. – Вот и порешил послать вместо себя приказчика Родиона Михайлова. При мне в лихоимстве не замечен ни разу, а там… без присмотра как себя поведет? А то и обмишулиться запросто может… Так ты будь ему при нужде за доброго советчика.
В последние дни августа, когда на землю пришел Иван постный – осени отец крестный, а под крышами домов обильно повисли красные гроздья рябины, чтобы набраться сладости на первых морозцах, разговоры об отправлении каравана сменились неспешными сборами.
Данила сам занялся этим важным делом. Приказчика он не держал: невелико было его хозяйство. И еще – в денежных отношениях предпочитал полагаться на себя. Знал, что алтын подобен зимней сосульке на усах – если прилипла, то оторвать можно только с болью и слезами.
Данила придирчиво, будто приданое будущей невестки, осмотрел отложенные разноцветные тюки сукна, корзины со стеклянными и металлическими украшениями, разновеликими зеркалами и гребешками: киргиз-кайсацкие купчишки охотно берут все это в подарок своим дочкам и женкам. Берут и для прибыльного торга у себя в далеких степных кочевьях, куда российские купцы хаживать пока не отваживаются.
Отошел от полок, прикинул, сколько пудов будет в головках сахару, сложенных в плетеные короба. Не утерпел и на ощупь насладился теплотой мягких беличьих шкурок и лисьего меха. И добротные мерлушковые шубы в Оренбурге всегда в приличной цене.
– Гоже, – удовлетворенно хмыкнул Данила, крепко потер сухие ладошки. Прежде он и половины такого богатства не собирал в караван. Тысяч на шесть золотых рублей уготовил, а бог даст выгодно расторговать да еще выгоднее закупить шелков у азиатцев…
Со двора послышался ломающийся басок сына Алексея:
– Тятенька! К столу пора, ужин готов.
Данила по привычке послюнявил пальцы и придавил горящие фитильки расставленных по углам свеч. В полутьме амбара еще раз окинул взглядом приготовленные товары, остался доволен.
За ужином объявил домочадцам:
– На завтра, помолясь, в дорогу.
Илейка так резко поднял голову над миской, что Данила обратил на это внимание.
– Возьму непременно, не страшись, – и тихо рассмеялся, вполуоборот к жене сказал: – Едва ли не каждый купец в Самаре заспрашивался – не в Сибирь ли я отбываю? Отчего это, дескать, твой приемыш дорогу до Китайского и Индийского царства выспрашивает? А я им в ответ: час придет, и в Индию сходим непременно.
Илейка смутился, опустил глаза в миску. А Данила уже о другом посетовал:
– Надежного работника не успел подыскать. А кого попало не возьмешь к товару стеречь.
Илейка вспомнил рыжебородого бурлака Герасима, с которым познакомился на берегу Волги, выспрашивая про Катунь.
– Чем же он тебе приглянулся? – заинтересовался Данила и перестал черпать щи.
– К людям добр. Хлебом готов поделиться со всяким нуждающимся. Возьмите его, ногами хвор при воде работать.
– Это хорошо. Коли сам добр, то и люди ему тем же отзовутся. После ужина сбегай и покличь его ко мне.
Опасаясь проспать выезд каравана, Илейка проснулся утром чуть свет. И все же, выйдя на крыльцо, увидел на подворье уже четыре воза. Всхрапывали впряженные кони, и новый работник Герасим вместе с Алексеем выносили тюки и корзины, сноровисто укладывали плотными рядами, покрывали серым рядном от пыли.
В горнице хозяин прощался с женой.
– Не печалься, душа моя Дарьюшка. Или город Оренбург не российский? Или тамошний губернатор Иван Иванович Неплюев мне не добрый знакомец? Поторгую и с первым снежком возвращусь к дому жив и невредим.
Данила был одет уже по-дорожному. Хозяйка обняла его и приникла головой к плечу. Тихо напутствовала:
– Езжай счастливо. Да возвращайся скорее, медведушко ты мой лохматый, – шутя растрепала причесанную бороду мужа. – Ишь какой непролазной бородой зарос.
Данила тихо рассмеялся на сдержанную ласку жены:
– Да уж не голобородый Гришка Отрепьев!..
– Помилуй бог, разве я в укор твоей бороде сказала? Ждать буду и скучать ежечасно. – Дарья отстранилась от мужа, сдержанно улыбаясь, не спешила отпускать Данилу. И все-таки пора ехать…
Увидев на крыльце Илейку, Данила крикнув ему через раскрытое окно:
– Ну что же ты мешкаешь? Собирайся живо! Поедем смотреть азиатцев, от которых я тебя «выкупил».
Молоденьким петушком, выпущенным поутру из темного курятника, Илейка запрыгал по сенцам в свою каморку захватить немудреное богатство: торбу, кафтан, подарок хозяйки после рассказа Панфила, как Илейка вынудил его первым выбираться из ямы, а сам в ней остался выжидать. Кафтан этот совсем еще недавно носил старший сын Данилы, но выглядел он почти как новый: Алексей бережлив к вещам, не гонял, как младший брат, по оврагам.
Проверяя, на месте ли путник, потрогал рубаху на груди.
«Вдруг сыщется в том Оренбурге след какой, а то и попутчик добрый? – подумал он, укладывая кафтан в торбу. – Откланяюсь тогда сердечному купцу за хлеб-соль да и пошагаю с тем верным побродимом, как дедушка Капитон завещал. Приведу из Беловодья на Русь богатырские заставы, поквитаемся тогда с Демидовым и царскими драгунами…»
Проверил, не оставил ли огниво, и, выйдя на крыльцо, невольно глянул в сторону улицы и словно закаменел.
Во двор неспешно входил страшный монах-горбун, уверенно постукивая посохом по дощатым мосткам. За монахом, в некоторой робости, шли знакомые уже Илейке бурлак Евтихий и слепой певец с гуслями, которые висели у него через плечо за спиной.
Данила поспешил встретить нежданного гостя и принял от него благословение.
– Возьми нас в попутчики до Оренбурга, сын мой Данилушка. Не почти за тяжесть наши нищебродские торбы.
– Садитесь на любой воз, святой отец Киприан, – радушно пригласил Данила, и к работнику: – Герасим, подсоби отцу Киприану и старцу Вавиле.
Монах предостерегающим жестом остановил Герасима, который хотел было поддержать его под руки:
– Спаси бог, сын мой. Позволь только присесть на воз, а ноги я и сам подберу…
Данила негромко рассмеялся. Подошли Евтихий и гусляр, молча поклонились Рукавкину. Евтихий бережно подсадил монаха на воз, где править лошадьми досталось Илейке. Гусляра поместили к Герасиму, а Евтихий отказался сесть, снял котомку и отдал отцу Киприану.
В Троицкой церкви отслужили молебен, и под звон колоколов караван двинулся от соборной площади мимо земляной крепости на Оренбургскую дорогу. Около кузнечного ряда, последний раз обдуваемые дымом самарских кузниц и ближних обывательских домов, остановились проститься. Чуть поодаль группа татар провожала своего единоверца Аиса Илькина. Караванщики дружно сняли шапки, раскланялись на кресты собора, отбили земные поклоны.
– С богом, братцы! В дорогу. – Данила Рукавкин легко вскочил на карего коня и, подбоченясь, поехал впереди каравана. Он размеренно покачивался в седле в такт конскому шагу и улыбался – первые невесомые нити тенет цеплялись за голову высокого Родиона Михайлова, и тот яростно тер широкой ладонью по лицу, избавляясь от липкой, щекочущей веки паутины.
Минули уже первые михайловские заморозки, и на загородных дачах самарские казаки убирали лук, чистили ульи – был конец первой недели бабьего лета.
Отъехали от города верст десять по высокому сухому нагорью с пролесками и лугами, имея справа в постоянном обозрении реку Самару, заросшую по берегам золотолистыми ивами и непролазным красноталом. Слева от дороги открылось длинное, в полверсты, озеро. Над озером неспешно кружилась горластая гусиная стая, сватаживаясь перед отлетом.
Илейка, подпрыгивая вместе с возом на жестких ухабах, с непонятной грустью следил за Иргизом, который гонялся за жирными сусликами, иногда пропадая совсем из виду в высоких зарослях полыни. Полынь давно отзеленела и, вся в желтых метелках, стояла недвижно в ожидании скорых нещадных метелей.
Словно завораживаемый взглядом в спину, Илейка несколько раз оборачивался: монах, как черный нахохлившийся сыч, топорщился на горе тюков. Когда их взгляды встретились, отец Киприан вдруг смешно дернул бородой, словно бодливый козел, вызывая соперника испробовать силу удара острыми рогами, потом озорно подмигнул. Голубые глаза монаха улыбались.
«А он не страшный вовсе… как почудилось мне попервости, – подумал Илейка и ответил такой же, немного растерянной улыбкой. – Вот бы узнать, про что говорил он с отцом Зосимой?»
– Едем, блудный отрок? – неожиданно заговорил монах.
«Отколь ведомо ему, что я не самарец, а приблудный?» – поразился Илейка еще больше.
– Едем, святой отец, – словно эхо, отозвался Илейка. Впереди неистовым лаем зашелся Иргиз – он загнал очередного суслика в нору и лапами разгребал горку желтого грунта у входа в чужое глубокое жилище.
На высоком увале, который круто обрывался к реке Самаре, открылось большое село – пригород Алексеевский. Здесь жили самарские казаки, отставные солдаты, ремесленный люд и пахотные крестьяне, посаженные на здешние земли.
Обозные кони гнули блестевшие от пота шеи, с трудом вытягивая груженые возы в крутую гору. Размахивали кнутами погонщики, кричали, понукая коней. Въехали в село. Слева темнело озеро с глинистыми истоптанными берегами. Три бурые коровы, лениво, разомлев от теплого солнца, цедили мутную воду. От озера тянуло непривычным тошнотворным запахом, схожим с запахом ладана.
– Рыба в озере водится ли, раб божий? – басом прогудел за Илейкиной спиной отец Киприан, адресуясь к бородатому колченогому мужику в стареньких лаптях на босу ногу: в лапти была подстелена солома, которая пучками выбилась из неприхотливой обувки в разные стороны.
«Раб божий» длинным ивовым прутом через рубаху так же лениво чесал спину и терпеливо ждал, когда коровы напьются. Услышав обращенные к нему слова, живо повернулся, с удивлением посмотрел вверх на проезжающий караван и на горбатого монаха поверх воза. Тут же поспешил снять с головы высокую потрепанную и с прорехой мурмолку – в иных огородах краше на пугало надевают.