– Знать, не прошли еще купеческие караваны чрез те каменные пустыни, не сыскали заповедных троп, – упрямо держался своего отец Киприан. – Купцы не дошли, а божий человек, вооружась терпением и осеняя путь святым крестом, может дойти. В это верую! Но как угадать этот путь? Где лежит заветная земля Белововодье? О том не знаю. И от того скорблю ежечасно.
Илейка и Данила разом глянули друг на друга.
«Неужто…» – додумать Илейка был не в силах. Все остальное произошло как во сне: разгоряченную голову будто угарным чадом заволокло. Он торопливо сунул руку под кафтан, достал заветный путник и молча, с замирающим сердцем, протянул его монаху.
Отец Киприан вскинул седые брови, принял путник дрогнувшими пальцами.
– Что сие? – спросил он, не понимая отрока, а когда развернул разрисованный холст, глаза его округлились так, словно перед ним не карта-путник легла, а невиданный красоты диковинка заморская. Морщинистый палец ткнулся в левый угол так крепко, будто отец Киприан придавил там наконец-то пойманную надоедливую блоху и боится теперь упустить ее.
– Вот Москва показана, вот путь на Казань, а далее на Екатеринобург, на Бийск. – Довел палец до правого края холста, прочитал написанное: – «А горами идти сорок четыре дни, до окиян-моря, тамо и будет заветная земля Белых Вод…»
– Боже! – монах упал на колени перед костром как перед алтарем, сложил на груди ладони, ткнулся лбом в измятое рядно раз, второй и третий, перед каждым поклоном осеняя себя торопливым крестным знамением. Глаза горели, как у невменяемого. – Боже! Наконец подал Ты мне в руки то, что искал я долгие годы! Неужто и вправду поимел я путник Марка Топозерского, о котором был слух в заонежских скитах? – Повернулся к Илейке: – Где добыл ты его, отрок?
Илейка рассказал о поселении беглых на Иргизе, о мечте старца Анания увести людей в далекие земли, где всем будет хорошо и вольно, где нет царских слуг и притеснения лихоимцев. Не утаил и о нападении драгун, о сражении, в котором погибли многие поселенцы, а с ними и дедушка Капитон.
Монах вскочил. Его сгорбленное тело трясла мелкая, словно в лихорадке, дрожь.
– Сколько лет искал, и вдруг в руках отрока – указующий Перст Господний! Мыслимо ли теперь же не пойти?
Пораженные, сидели рядом караванщики. Коротков забыл подбрасывать в костер дрова, и это делал его десятилетний сын Антон, который с завистью поглядывал на Илейку – такое ему от взрослых внимание. Крякнул рядом Евтихий, и только гусляр сидел, опустив голову, и казался безучастным ко всему происходящему. Отец Киприан смотрел на Илейку, не выпуская путника, колебался – отдать ли или позвать отрока с собой в столь далекую дорогу.
Теперь, когда ему встретился человек, готовый повести до заветного Беловодья, Илейка вдруг растерялся. Непонятная робость сковала сердце: так первый зазимок сковывает ночью беззащитную листву неубранной ботвы на огороде – не зря ли? Ведь у Данилы Рукавкина он сыт и обут. У него есть своя теплая каморка и крыша над головой… И опять в страшную жуть ночного леса, под холодные осенние дожди, а потом и под нещадные зимние метели… И это надолго, быть может, на всю жизнь…
Илейка не выдержал умоляющего взгляда монаха, опустил взор на угли костра. «А как же завет дедушки Капитона? И кто, если не беловодские богатыри, поквитается с царевыми драгунами за побитых ромодановских мужиков? За тятьку Федора?»
– Конечно пойду! – вырвалось у него. Отец Киприан протяжно выдохнул, словно вынырнул из холодной и страшной утробы зимнего омута, торопливо засунул путник себе под рясу.
– В зиму ведь, – словно издалека доходили до сознания Илейки предостерегающие слова Данилы Рукавкина.
– Все едино, – на чем-то своем настаивал отец Киприан, проворно затянув пояс, чтобы не выпал путник. – В одно лето не дойти нам. Где ни то да зимовать. Крест божий нам в защиту от лихой напасти.
Данила пообещал наутро, если и за ночь отец Киприан не передумает, снарядить их перед дальней дорогой: в пригороде Алексеевской они проведут завтрашний день, к каравану присоединится тамошний купец Лука Ширванов.
Уху хлебали в тягостном молчании, будто при покойнике в соседней горнице: Илейка уже привык к хлебосольному Даниле, а тот свыкся с мыслью, что у него растет добрый помощник, которому можно будет доверять наравне с родными сыновьями.
Рассвет едва забрезжил, густой туман еще клубился над самарской поймой, когда Данила Рукавкин проводил четырех побродимов за околицу Алексеевского. Отец Киприан, Евтихий и Илейка, нагруженные тяжелыми котомками, и слепой гусляр Вавила, все одетые в теплые поддевки, поклонились Рукавкину в ноги. Он им ответил таким же трогательным сердечным поклоном.
– С богом, сын мой Данилушка, – взволнованно проговорил монах. – Как знать, может, и не свидимся боле. – Дрогнула рука у старого монаха, когда в последний раз перекрестил он Рукавкина, смахнул непрошеные стариковские слезы, обнял его за крепкую шею, пригнул и поцеловал в лоб. – С нами прощайся навеки, Данилушка. А с Ильей, быть может, еще и сведут вас земные тропы.
– Прощайте, – отозвался Данила. – Живы будете, дайте как ни то знать о себе с попутными купцами.
Побродимы неспешно надели головные уборы. Постепенно закрываемые туманом, они уходили по проселочной дороге все дальше и дальше, навстречу большому красному солнцу, которое вставало каждое утро где-то там, у окиян-моря, над далеким, счастливым и манящим к себе обездоленных Беловодьем.
Данила, когда побродимы совсем исчезли за влажной утренней пеленой тумана, вздохнул, сожалея, словно о покойниках. И будто далекий отзвук на его вздох, донесся приглушенный расстоянием заливистый лай пса Иргиза.
Глава 3. По всей Руси – горе
Отец Киприан в полутьме поднял с примятого клобука всклоченную голову, прислушался. За стенами непрочного, сложенного на скорую руку шалаша – не по вчерашнему ненастью! – было удивительно тихо. Густо пахло мокрой псиной от лежащего в ногах Иргиза, сырой травой, хвоей близких сосен, да еле улавливался в воздухе запах осенней тины недалекого лесного озера.
Осторожно, чтобы не разбудить спавших еще побродимов, отец Киприан посунулся вперед пятками из-под плотного рядна, отодвинул, поворачивая, мокрую и тяжелую ветку ели, которой они закрывали на ночь вход в шалаш. Выглянул наружу.
Прямо перед ним, в просвет между стволами деревьев, по всему склону, словно незатушенное лесное пожарище, жаркими пятнами полыхал осенний лес, а над лесом плыли на запад последние обрывки серой дождевой тучи. Здесь, в пологом междухолмье около озера, ветра совсем не чувствовалось. Нежились умытые ели, сверкали высокими мокрыми верхами и роняли на землю тяжелые капли. Монотонно, будто старый и глухой деревенский дед, ворчал неподалеку за спиной горный ручей, сбегая по каменистому склону.
Пустынны башкирские земли. Который день в полном безлюдье идут побродимы предгорьем Каменного Пояса. Лишь иногда с холма откроется им далекое кочевье с сизыми дымами костров над крохотными из-за расстояния юртами.
Подъедались харчи, добытые Христовым именем да за скупые гривенники в Бугуруслане, и только добрый навык, приобретенный отцом Киприаном в заонежских лесах, давал им возможность сохранить малую толику пшена и муки, перебиваясь через день-два свежей зайчатиной, пойманной в петли из плетеного конского волоса.
Исхудавший Евтихий, завидев иной раз неподалеку непуганых диких коз, в бессильном сожалении вздыхал:
– Ружьишко бы теперь!..
Отец Киприан вздрогнул – за шиворот упали крупные капли: с макушки дерева, качнув мокрые ветки, снялся мокрокрылый глянцево-черный ворон и тяжело полетел над лесом в низкое межгорье к болоту в надежде разговеться поутру рыбкой. Из шалаша вдруг метнулся Иргиз, донесся вскрик Евтихия. Монах заглянул в шалаш – Вавила лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Глаза незряче уставлены в перекрытие шалаша. Рядом, перепуганный, стоял на коленях Илейка и всхлипывал, пятясь прочь из жилища.
Отец Киприан, еще надеясь на чудо, тихо позвал:
– Брат Вавила! А брат Вавила?..
Близ озера, где земля мягче, поочередно топором вырубили неглубокую могилу, схоронили слепого певца и вместо сытых поминок натощак попили из говорливого ручья. Потом обогнули озеро и склоном горы пошли на восток.
Пополудни, когда лес и трава немного подсохли, побродимы вышли на уютную поляну. Отец Киприан остановился, утер взмокшее лицо подолом длинного кафтана, надетого поверх черной рясы.
– Здесь и сделаем привал, братья, – решил отец Киприан. – Скорбит душа по старцу Вавиле. Сколь трудно шли, и ни одного слова жалобы от него не слышал. Великого терпения был человек!
Евтихий сноровисто подвесил медный котелок над огнем, чтобы вскипятить воду с ягодами шиповника и калины. Рядышком на жарких углях Илейка пристроил чугунок со вчерашней просяной кашей. Ели в молчании, неторопливо, поминали усопшего гусляра Вавилу, на могильном холме которого рядом с самодельным крестом из веток Евтихий лыком привязал гусли.
– Как знать, может, долетит до сих мест ветерок с родной сторонки, прогудит ему на тех гуслях слово привета от родных и близких людей, – сказал бурлак, прощаясь навек с оставленным в чужой земле старым гусляром.
Илейка неприметно для старших смахнул ладоней слезы с ресниц – смерть старца Вавилы напомнила безвременную гибель дедушки Капитона.
Евтихий нарушил молчание, высказав неожиданно пришедшее на душу пожелание:
– Хорошо-то как здесь! Срубить бы избу на этом холме, чтоб снегом не заносило по крышу, вскопать поле да стадо развести. Зрите, братья, пастбища какие вокруг нетоптаные!
По сумрачному лицу отца Киприана чуть приметно скользнула скорбная улыбка – как быстро бурлак отрешился от потери побродима! Молодость не думает, что и своя печаль-многолетие не за горами, – но тут же согнал эту непрошеную усмешку. Пояснил Евтихию, что и здесь угодия чужие: наткнутся на них кочевые башкиры, дань-ясак за землю потребуют, либо спеленают арканами по рукам и ногам и в ближнее поселение-завод сведут в надежде получить за них от администрации какой ни то выкуп-барыш.