– Слышь, Викентий! Не бери греха на душу! Посеки мужика да на том и уймись. Яви свое благоволение к несчастным.
Приказчик, раздвигая конем толпу работных, выбрался на свободное место и поскакал в сторону реки, беспрестанно оглядываясь через левое плечо, словно боялся недоброй погони.
– Что же теперь будет? – выкрикивала в толпе сердобольная женка. Она протиснулась к телеге и перекрестила братьев. – Христос вам в защиту, горемычные детушки.
Вскоре вернулся приказчик. По злому лицу, по недоброму прищуру глаз и по тому, как побелели тонкие поджатые губы, Илейка сразу понял – будет худо повязанным братьям.
«Тако ж и наш Оборотень лютовал… Батюшку моего Федора в подземелье пытал каленым железом!» Закипая злостью, Илейка, не зная еще зачем, подхватил из-под ног увесистый ком сухой земли.
– Волоките к кузнице! – распорядился приказчик стражникам. – Чтоб впредь неповадно было бунтовать народ, повелел хозяин укоротить смутьяну язык калеными щипцами!
За спиной Илейки взвизгнула какая-то женка, ее крик подхватили другие. Засопели мужики, через силу сдерживаясь, чтобы не кинуться в драку – голыми руками против вооруженных стражников. Старший Одинец рвался из цепких рук, кричал обступившим работным, взывая к сочувствию и избавлению:
– Не каторжный я! И не убивец! За правду стоял, братья! За что такое глумление?
– Волоките! – срывая голос, закричал Викентий. – Смутьяну и бунтарю наказание поделом! А кто с ним заедино хочет под клеймо лечь – выдь из толпы! Што сробели, крикуны? – Викентий рывком выхватил из приседельных карманов пистоли, наставил на мечущуюся толпу. По багровым от напряжения скулам заходили тугие желваки, над головами громыхнул выстрел. Из сторожевой башни прибежал вооруженный караул человек в десять и перегородил улицу.
– Осади! Осади назад! – распоряжался приказчик, наставляя пистоли на каждого, кто хоть на шаг выпирал из толпы, стражники немилосердно стегали баб плетьми, пинками отгоняли отроков, длинными пиками стращали работных.
– Братец Леонтий, мужайся! Отольются им наши слезы! – прокричал младший, Иван, с крыльца конторы. Цыганоподобный стражник еще раз ударил его плетью и втолкнул в темные сенцы.
Два стражника с руганью поволокли старшего Одинца по улице. Толпа напирала на охрану и шла следом шаг в шаг, не отставая, готовясь, казалось, при первой же попытке применить оружие, всей массой навалиться на караул и смять его, пустить в ход кулаки и подручные средства: камни, колья и слеги из оград.
Илейка, стиснутый разгоряченной толпой, оказался перед огнедышащей домницей. Внутри, невидимое глазу, гудело пламя. Горячий дым вырывался из верхнего отверстия, смешивался с холодным воздухом и клубами уходил к красно-желтому склону горы.
– Архип! – Приказчик ногой распахнул приоткрытую дверь. – Живо сюда!
Из пристроя домницы, вытирая о кожаный передник испачканные ржавчиной и древесным углем руки, вышел лохматый, с торчащими жесткими бровями мужик, похожий на ощетинившегося старого ежа. На закопченном морщинистом лице сверкали белки глаз.
– Что угодно вашей милости, Викентий Афиногеныч? – громко спросил мастеровой и еще раз вытер ладони о залапанный передник, словно надеялся, что приказчик протянет ему свою руку для приветственного пожатия.
– Каленые клещи сюда! Живо. Повелел хозяин бунтарю язык укоротить.
Архип качнулся, глаза его сузились, словно их ослепило вырвавшееся из горла расплавленное железо.
– Мыслимо ли, Викентий Афиногеныч… Здесь не пытошная.
– Што-о? – Приказчик зловеще ступил конем к мастеровому и занес плеть над головой для удара. – Супротивничать воле хозяина? Укороти язык поганый! Тащи клещи! Или под землю к ромодановцам запросился?
Архип сменился в лице, в сердцах плюнул под ноги, но с места не сошел.
– Кличьте Ваську-ката! То его дело. А я мастеровой! Мое ремесло – государыне и России гаубицы лить, а не языки мужикам рвать! Хоть и в подземелье теперь! Да слышат все – я не кат!
Метко брошенный Илейкой ком засохшей земли бухнул приказчику в спину. Он вскрикнул от неожиданности, оставил мастерового в покое и с плетью врезался в толпу, вымещая злость и бессилие перед упорством работных. За ним еще несколько конных замахали плетями по мужицким головам, а пешие с копьями кинулись бить и хватать самых смелых.
Добрыня отыскал в разбегающейся от домницы толпе Илейку, схватил за руку.
– Бежим отсюда! Викентию теперь не до вальщиков леса. Вон как вызверился! – Успел отпрянуть к забору – мимо с гиканьем промчались четверо верховых, преследуя кричащих и перепуганных отроков с палками в руках.
И только когда переплыли Белую и увидели идущих навстречу Дорофея и отца Киприана, Илейка вспомнил про соль, которую так и не успел купить в заводской лавке. Отец Киприан, узнав, что в рудниках томятся ромодановцы, горестно произнес:
– Да-а, чадо Илья, не видать рабам божьим солнечного света. Поопасится Никита Демидов выпустить их из-под земли. Это все едино было бы, что кинуть тлеющую головешку, не затушив, в сухом лесу. Чуть ветер, и вновь быть неуемному пожарищу.
На три дня задержались побродимы у лесорубов. Монах с большим удовольствием отдыхал среди людей, набирался сил в тепле и покое. Вечерами рассказывал мужикам о таком же нелегком житье в старой Руси, столицах, о бунте демидовских и гончаровских приписных. Лесорубы кряхтели, чесали в затылках, переглядывались, словно спрашивали друг друга – а они могли бы подняться против Демидова, если бы пришли от ромодановцев ходоки звать на общий бунт?
Илейка и Евтихий с утра вместе с лесорубами уходили в лес, помогали Добрыне очищать от кустарника место под новые поленницы, вытаскивали с делянок обрубки стволов, толстые ветки и складывали все это в стороне на топку печей. Частенько Илейка бегал за водой к студенцу и обносил работных родниковой водой. А на четвертый день…
От реки донесся привычный звон – кашевар Дорофей деревянной колотушкой ударял о медное било, подвешенное к нижней ветке дуба, – пора на обед к артельному котлу собираться.
Едва вышли на открытое место, Добрыня остановился так резко, что Илейка ткнулся опущенной головой ему в потную спину. В пустом ведре громыхнула жестяная кружка.
– Что там? – с беспокойством спросил один из мужиков, подслеповато щуря против полуденного солнца воспаленные и натертые глаза.
– Никак самого приказчика черти к нам принесли, – буркнул Добрыня, разминая уставшие плечи медленным сведением лопаток к позвоночнику.
Евтихий кашлянул в кулак несколько раз кряду, взял Илейку за плечо и негромко шепнул:
– Отойдем, братец, в сторонку. Надобно вещички на лихой случай захватить неприметно да в лес на условное место податься. Видишь, со стражниками приехал приказчик. Ну как бумаги от нас потребует, а?
Побродимы поотстали от лесорубов, шмыгнули в густые заросли и пошли стороной к избам.
Мужики затабунились, словно кони, которые учуяли неподалеку голодную стаю волков. Настороженно, полушагами, приблизились к дубу, где за длинным артельным столом в одиночестве обедал приказчик. Издали заметно было, как на белой цепочке раскачивались большие, с добрую луковицу, часы со стеклами и стрелками из красного металла.
Приказчик кончил жевать мясо, сорвал былинку почистить редкие зубы. И только тогда сотский Аникей несмело подошел к столу, поклонился.
– Викентий Афиногеныч, вот мужики… – начал было пояснять сотский и, не оборачиваясь, рукой махнул себе за спину.
– Вижу – не медведи, а што? Ты мне не мужиков кажи, а работу. Понял? – Приказчик белым платком вытер серо-каштановые прокуренные усы и аккуратно подстриженную бородку, небрежно скомкал и сунул платок в нагрудный карман распахнутого синего камзола с белыми кружевами на рукавах. – Ты вот што, Аникешка, расставь-ка мужичишек по делянкам. Я теперь же работу смотреть буду. Ступай.
Аникей проворно засеменил от стола к сумрачным голодным лесорубам. В ответ на их глухое ворчание опасливо замахал руками, будто от пчел отбивался:
– Будет, будет вам, мужики. Потом покормитесь… Потрафьте Викентию Афиногеновичу, и он зачтет вашу работу, даже если и малый недоклад у кого окажется в поленницах.
Загрубелыми пальцами мужики привычно поскребли затылки – изрядно понаслышаны, каково надобно «потрафить» капризному приказчику! Да где их насобирать, лишних алтынов? Лишнего медного семишника и то не сыскать в карманах – разве что серая пыль сбилась комочками по уголкам. Да и с какой это благости должны они мзду совать приказчику? Работу выполнили исправно, к сроку, стало быть, и по домам пора ехать.
– Отпустил бы ты нас, мил человек, по своим деревням, – робко подал голос кто-то из мужиков постарше. – Уже довольно сработали мы свою норму. Станет с лихвой, боле пяти саженей на душу.
Приказчик тяжело – не столько от солидной уже тучности, сколько от важности – повернулся на голос, усмехнулся недобро:
– А ежели ваши сажени поменьше моих окажутся, тогда што? Знаю я вас, лихоимцы-бездельники! В ваших саженях внутрях половина воздуху станет, а не дров.
– Таков уж здесь лес, батюшка Викентий Афиногеныч, – поспешил было вступиться за лесорубов сотский: свои ведь мужики, односельцы, их тоже жалко. – Прямой сосны, батюшка, куда как мало.
– Цыц ты, плешивый козел! – одернул сотского приказчик и плетью взмахнул было, угрожая строптивому Аникею. – Ишь, заступник выискался! Хозяин за вас подушные платит государевой казне сполна и не фальшивыми целковыми. А потому велено вам передать, што норму вам отработать надобно и за тех, кто по хворости остался в домах своих. А это, посчитай, сотский, на ваше село падает еще до двухсот саженей к сработанному. Через три недели я вновь приеду, постарайтесь успеть.
Из мужицкой толпы вырвался раздраженный крик:
– Братцы, это што же? До глубокой зимы нам таперича здесь гибнуть? Не бывать тому! Отпусти, Викентий, подобру-поздорову, не ищи себе лиха!
Приказчик с вызовом процедил сквозь стиснутые зубы: