Спать отец Киприан и Илейка улеглись под телегой Савелия, и долго слышно было, как вздыхали уставшие лошади, как огромной, выброшенной на камни рыбой билась об угрюмые скалы беспокойная река. Согревшись и размякнув от горячей еды, отец Киприан под рядном шепнул Илейке:
– Повезло нам, чадо Илья. Сколь верст проедем и прокормимся. Так, глядишь, и до большого селения как ни то доберемся… Только бы Евтихий где не слег от лесного холода и сырости. Сердце кровью исходит глядя, как он кашлем мучается. – Монах сдержанно вздохнул, повинил себя: – Изведусь до крайности, ежели из-за меня помрет Евтихий… Отойти бы подале от заводов и где ни то в теплом месте на жительство оставить Евтихия. До Беловодья бедолаге не дойти.
– А ну как горы снегом завалит? Тогда как брести будем? – спросил Илейка, загадывая на будущее. У Данилы Рукавкина в горнице куда как тепло было бы. Но отец Киприан не дал додумать, зашептал:
– Спи, спи, загодя не вздрагивай зайцем серым. – И вдруг насторожился сам. – Чу, едет кто-то. Послушай-ка…
Со стороны дороги послышалось поначалу еле различимо, потом все явственнее, цоканье подков о камни. Из ночного мрака к кострам приблизились четверо верховых, покричали сотского.
Савелий чертыхнулся в бороду, вылез из-под рядна – он улегся уже на своей телеге, – побежал на зов.
– Ты, што ль, сотский? – спросил один из приезжих. – Чужие в дороге вам не попадались днями?
– Были, соколики, были. Три дня как разминулись с обозом, что возвращался в соседнюю Горюновку…
– Я не о том! Бродячий монах вам не встречался где ни то? Сыск на него от Никиты Акинфича Демидова объявлен за душегубство.
При этих словах отец Киприан толкнул Илейку локтем, шепнул:
– Молвит ежели что про нас – хватай котомку и в лес! Я в них из пистоля стрельну для страха и следом за тобой. Ночь нам в защиту…
Затаились, ожидая, что скажет Савелий.
– О беглом монахе и его содругах уведомлен я. Приезжал с завода тамошний глашатай, объявлял сотским. Пока не встречался нам тот душегуб. А как встретим, непременно спеленаем ремнями и свезем к его светлости Никите Акинфичу. Авось и зачтется нам дело то доброе.
– Смотрите же, – проговорил всадник назидательно. И вновь цоканье копыт, теперь постепенно затихающее. Когда оно совсем смолкло, один из мужиков, полагая, что монах спит, сказал вполголоса:
– Повязать бы смутьяна да сдать. Беды не нажить бы с ним.
– Повязать можно, – согласился Савелий. – Да ведь совесть человеческую не повяжешь никакими ремнями – вывернется и над краем могилы укором встает, вопрошая, честно ли прожил, не лиходейничал ли ради корысти? А по мне, – неожиданно добавил Савелий, – хоть и этих демидовских захребетников постреляй кто-нибудь, так мужикам убытку не много. Напротив, меньше хозяйских псов будет вертеться около нашего стола, куски изо рта выхватывать.
– И то, – согласился немногословный собеседник сотского.
Отец Киприан прошептал благодарственную молитву – и на этот раз лихое горе пронеслось мимо. Успокаивая Илейку, погладил отрока по густым волосам.
– Мир не без добрых людей, чадо. Спи спокойно теперь.
Утром не без усилия отец Киприан поднял заспанного Илейку, поели и разбрелись по телегам. Савелий смолчал о ночных гостях, и отец Киприан сделал вид, что ничего не слышал.
Четыре дня ехали с обозом приписных вдоль могучих горных хребтов Каменного Пояса, а когда пришла пора распрощаться, отец Киприан сердечно поблагодарил Савелия за подвоз, за собранные мужиками харчи в дорогу. Он благословил их и пожелал счастливо отработать на заводе, а по весне во здравии возвратиться к своим пашням.
Обоз скрылся за поворотом у обрывистой горной скалы, а отец Киприан и Илейка подождали Добрыню и измученного голодом и кашлем Евтихия. Оба с жадностью съели по куску хлеба с салом и печеную картошку. И вновь ласково шелестела под ногами побродимов опавшая с деревьев, скрученная ранними заморозками розово-желтая листва, нашептывала чудные сказы о манящей и пока еще такой далекой вольной земле.
Вконец уставшие и полуголодные, две недели шли побродимы через Каменный Пояс. Малохоженая, еле приметная под ранним снегом охотничья тропа вывела их к замерзшему уже вдоль берегов Яику, неширокому в своем верховье. Евтихий согнулся в поясе и долго кашлял, прикрыв рот влажным рукавом кафтана.
– Крепись, брат. Выбрели к реке, всенепременно отогреемся горячей ухой, – приговаривал Добрыня, спускаясь с Евтихием под руку по скользкому от снежной пороши обрыву вслед за проворным Илейкой. Отрок помогал отцу Киприану, выискивая удобное место для ног. Бурлак кашлял взахлеб, крепился из последних сил – несколько раз уже шла горлом кровь.
– Готовь огонь, отец Киприан, – сказал Добрыня. Он осторожно провел Евтихия в затишье: под обрывом лежал вековой дуб, горбясь вывороченным с землей корневищем. Верхние ветки дуба кем-то давно были изрублены на дрова, нижними поверженный великан упрямо упирался в мерзлую землю, словно знал, что если упадет стволом, то долго ему не лежать, затрухлявеет быстро.
С южной, подветренной стороны корневища обнаружили черные угли, несколько недогоревших головешек и прокопченные круглые камни – на них путники пристраивали котелки.
– Должно, сюда выбредают из лесу промысловики на зверя, – пробормотал отец Киприан, осматриваясь вокруг становища.
Добрыня сноровисто прорубил топором лед, размотал удочки и опустил в черный зев реки. Ждать долго не пришлось – на свежий снежок рядом с лункой скоро шлепнулись и, немного помахав мокрыми хвостами, уснули десяток жирных в зиму окуней, подлещиков и пара приличных сазанов.
Евтихий дрожащими от озноба руками стягивал на груди кафтан, жался к огню и бормотал каким-то отрешенным голосом:
– Выйти бы к жилью… В бане попариться, может, полегчало бы в груди. Болит меж ребер, словно ржавых гвоздей туда сатана понатыкал.
– Жилье уже близко, брате Евтихий, – утешал бурлака сердобольный отец Киприан, заглядывая в тоской подернутые глаза побродима. – Видишь, тропа вдоль реки исхожена. Крепись, вот отдохнем в жилом месте, и дале пойдем по весне.
– В Беловодье не дойти мне, святой отец, – без упрека в голосе отозвался бурлак. – И не казнись, глядя на мою хворь, тебе силы на долгую дорогу беречь надо.
Илейка ломал о колено тонкие ветки сухостоя, подбрасывал в костер, раздувал пламя, чтобы вода быстрее закипела.
– А мне нынче приснилось, будто, набегавшись по своей деревне, я влез на печь и под теплое рядно ледяные ноги сунул отогревать… Днем еще терпимо, когда идем, это только спать зябко, – добавил он, уловив на себе обеспокоенный взгляд голубых глаз отца Киприана.
С низовья реки, из-за пологого берегового выступа, послышались неразборчивые, заглушённые расстоянием голоса.
– Киргизцы перешли Яик! – первое, что пришло в голову Илейке, и он кинулся к обрыву, по которому недавно спускались к реке. Отец Киприан, Добрыня и Евтихий метнулись следом. Карабкались вверх, обдирали в кровь руки о закаменевшие на морозе корневища. И только когда втроем упали на промерзлую траву по верху обрыва, заметили, что Евтихий отстал, не одолел крутого подъема и медленно возвратился к костру.
– Казаки! – Илейка даже посунулся по траве ногами назад, подальше от берега. – Убежим в лес, отец Киприан. Изловят нас!
– Позрим, что с Евтихием сотворят, – ответил отец Киприан. – Неужто измываться будут над хворым человеком? Христиане ведь.
Тяжелой ладонью он пригнул голову Илейки ниже к земле. Пожалел, что дальняя дорога не задержала непрошеных гостей хотя бы на час, успели бы съесть горячую уху, тогда бы и у Евтихия сил прибавилось. Забеспокоился – а вдруг плетьми начнут выпытывать у Евтихия, с кем брел лесом, для кого уха заварена? Что тогда могут сделать он да Добрыня? Да еще отрок, не вошедший в должную силу.
Добрыня рядом завозился, оглядываясь на лес в сотне шагов за спиной. Голый, он просматривался глубоко, особенно там, где нет зарослей кустарника.
Казаки с торчащими длинными пиками остановили заиндевелых коней у костра, увидели больного кашляющего человека, рядом брошенный в спешке чугунок на горящих дровах, а на гладком камне четыре деревянные ложки.
Один из казаков спрыгнул с коня, о чем-то переговорил с Евтихием, но тот медленно, отрицая, покачал головой. Казак осмотрел обрывистый дикий берег в кустах и бурьяне, поднял Евтихия и повел к своему коню.
– Увозят, – удивился монах, когда увидел, что больного бурлака усадили в седло, а казак сел позади, поддерживая Евтихия левой рукой.
– Дай бог ему здоровья, – проговорил отец Киприан. Илейка не понял, кому монах пожелал здоровья – хворому Евтихию или казаку? Отец Киприан добавил: – Быстрее к теплу доедет, а с нами через два-три дня все равно погиб бы… Вот, второго побродима потеряли мы, Илья. Старца Вавилу, а теперь и Евтихия…
Монах отвернулся, пряча глаза от Илейки и Добрыни.
Семеро казаков поехали вверх по берегу Яика, куда лежал путь и побродимам.
Спустились к дымящему костру. На сером камне-песчанике все так же белели объеденными краями четыре ложки, а рядом, на темной крышке чугунка, лежал добротный каравай ржаного хлеба. И еще диво – на хлебе, в серой тряпице, изрядная щепоть толченой соли, которая отливала нежно-голубым светом.
Отец Киприан растрогался, положил на язык несколько крупинок, зажмурил глаза. Потом тихо сказал:
– Довезли бы до тепла и до лекаря нашего Евтихия. Глядишь, и одолел бы хворь, к весне на ноги встал бы… – А в голосе так мало надежды. Илейка протянул ему и Добрыне ложки, приглашая к трапезе: в животе давно кошки скреблись, дав волю острым когтям. Чуть в стороне Иргиз жадно поедал разопревшие рыбьи головы.
На Екатерину Санницу[9], в дни массовых зимних гуляний, гаданий и первых выездов на санях, побродимы вышли к знаменитой на Каменном Поясе Магнитной горе, которая своей трехсотсаженной заснеженной головой поднялась над восточной частью Южного Урала. Эта гора дала ближней казачьей крепости на берегу Яика название Магнитной.