Темные, задымленные десятками печных труб вечерние сумерки пали на склоны горы, придавили крыши неказистой деревеньки работных людей. Местный кутила-шахтмейстер, старший над здешними рудокопами, затеял санные гуляния с песнями и пьяным хохотом. Но и это не могло расшевелить мужиков, изнуренных работой в адовом подземелье горы.
Побродимы едва успели отпрянуть в сторону и прижаться к плетням – за санным поездом погналась, захлебываясь бессильным лаем, дюжина разномастных собак.
Отец Киприан решительно толкнул дверь просторной купеческой лавки. Дверь была не заперта, и побродимы, с порога перекрестясь на закопченный иконостас, приветствовали хозяина пожеланием благополучия дому и доброго достатка в торговых делах. За стойкой был сам купец – коренастый, средних лет, склонный к излишней полноте, с окладистой бородой, которая одинаково разрослась что вниз, что к плечам. Увидев незнакомых посетителей, хозяин удивленно вздернул светлые, мало различимые на широком лбу брови, крякнул, поднимаясь с табурета. Вылез из-за стойки, одернул алую сатиновую рубаху, назвался Емельяном Куркиным и подошел к монаху под благословение.
Негромко, отделяя паузами каждое слово, купец поинтересовался:
– Отколь путь держите, святой отец? Честь и место вам!
– С Волги, раб божий Емельян. Из города Самары, – ответил отец Киприан и, не в силах совладать с дразнящими запахами поджаренного сала с луком, спросил: – А не сыщется ли у тебя, сын мой, чего-нибудь горячего на ужин мне и моим побродимам? Платить, увы, нечем, просим Христовым именем.
– Так из Самары вы? – обрадовался Емельян и широко раскинул руки, словно разом хотел обнять и монаха, и Добрыню, который был выше его на целую голову, и отрока, отощавшего в дороге, не спускавшего голодных волчьих глаз с колбасных кругов, развешанных на стене рядом с копчеными окороками.
– Из Самары, – подтвердил отец Киприан. – Посланы в сибирские земли преосвященным…
Но хозяину было все едино, кем и куда послан монах и его спутники. Он живо спросил:
– Про тамошнего купца Алексея Кандамаева, мыслимо, хорошо наслышаны?
– Весьма наслышаны. Более того, трапезничать и беседу вести доводилось не единожды, его дочерей-невест пригожих грамоте малое, правда, время учил, – подтвердил степенно отец Киприан. В душе зародилась слабая надежда на гостеприимство и ночлег. Добавил, вглядевшись в лицо хозяина: – Что-то знакомое в твоем обличии, сын мой, с обликом Кандамаева. Неужто сродственники?
Добродушная улыбка широко разошлась по лицу Емельяна Куркина. Теперь он окончательно уверовал, что путники и в самом деле знали Алексея Кандамаева, который доводился ему двоюродным братом. Он пригласил нежданных гостей в жилую часть просторного рубленого дома-пятистенка с теплым пристроем, который сдавал проезжим с командами офицерам.
Дородная чернобровая хозяйка захлопотала накрывать стол и краснела от смущения, когда под ее ногами поскрипывали толстые половицы. Два сына-погодка, стриженные под кружок, с небритым еще пушком на румяных щеках, едва монах вошел в горницу, молча встали со скамьи у закрытого наружного окна, подошли под благословение. Потом так же смирно и степенно водворились на место.
Побродимы скинули подранные, пропахшие дымом кафтаны, с мылом отмыли руки, причесали волосы деревянными гребешками и впервые за три месяца, как оставили Самару, сели ужинать за столом и под крышей.
После сытного ужина и горячей бани, когда Добрыня и Илейка замертво свалились на лавки в пристрое, отец Киприан с удовольствием принял из рук хозяина поднесенную стопку водки, улыбнулся теплой улыбкой счастливого человека, промолвил:
– Приемлем, добрый человек, упадахума и возрадуемся-я, – опрокинул в себя крепкий напиток. Закусили мороженым салом и пустились в беседу.
Емельян сообщил:
– Днями приехали в нашу крепость Магнитную казаки с низовья Яика, сказывали, что из Оренбурга караван вышел в Хиву. А при том караване самарский купец за старшину назначен самим губернатором Неплюевым. Думается мне, что это мой братец отважился пойти в дикую степь и в пустыню.
– Братец твой Алексей занедужил самую малость ногами, а с караваном послал приказчика своего, Родиона Михайлова. Данила Рукавкин был от самарского купечества.
– А-а, – несколько разочаровался Емельян и запустил в бороду крепкие пальцы. – Тогда больше некому – Рукавкин повел караван в хивинские земли. Весьма сожалею, что и я не с ними теперь пребываю. Озолотятся купцы непременно.
– Те самые казаки с низовья не привозили с собой человека? – спросил отец Киприан. Что стало с Евтихием? Где он? Все эти дни монах не забывал о побродиме ни на час.
Емельян вскинул белесые брови, взглянул в лицо обеспокоенного монаха.
– Ваш был человек?
Отец Киприан крепко поджал губы, опустил взгляд на столешницу, уставленную яствами… «Стало быть, „был“ Евтихий, а теперь…» – С трудом выдавил из себя тяжелые, горькие слова:
– Застудился наш Евтихий, не сдюжил дороги…
Емельян вполуоборот к иконостасу перекрестился.
– Помер. Не довезли живым до крепости.
Отец Киприан с немалым трудом поднес пальцы ко лбу.
– Прости, брат Евтихий, не уберег… Смерть твоя на мое сердце камнем тяжким легла.
Помолчали. Потом говорили о сибирских землях, о неведомой дороге до Алтайского Камня к реке Катуни и далее, до Индийского царства, к океану.
Емельян задумчиво шевелил толстыми пальцами в густой бороде, размышлял вслух:
– Много смелого люда ушло на восток искать вольную землю, да никто не пришел к нам с известием, что сыскалась. Никто не кликнул клич мужикам и не позвал за собой. Канули смелые, словно в пасть дьяволу, не к ночи будет он помянут, страшный. Верный слух бродит и среди здешних работных мужиков, будто есть она, эта страна вольности. Но где? Прошлым летом бежали с Магнитной горы трое рудокопов, да перехватали их под Троицкой крепостью, в кандалы заковали и в Рудники опустили до скончания живота. Оттуда уже не сбежишь, к тачке цепью прикованный…
– Мнится мне, брат Емельян, ежели кто и сыскал заветное Беловодье, то страх имеет в душе, возвратясь, вновь угодить в барскую или заводскую неволю. Для того ради и веду с собой отрока. Из этого птенца добрый сокол с годами может вырасти, с крепкими крыльями и зорким глазом. Час придет, и прилетит он на Русь, кликнет обиженный люд за собой… В то крепко верую, ради этого и кладу последние шаги по земле.
– Бог вам в помощь, святой отец, – наклонил бородатую голову Емельян. – Только в зиму нашими краями идти вам – верная и неминуемая смерть: первая же добрая метель погребет вас навечно в каком ни то распадке.
И порешили так: Добрыню Емельян пристроит у знакомого богатого казака в крепости за скотом ходить, а Илейка по дому будет помогать хозяйке.
– А как минет лихая зима – так и сопровожу вас вверх по Яику с нашими обозами. Достигнете Троицкой крепости, а там по реке Уй плыть вам преспокойно до реки Тобола многие версты.
Укладываясь спать, отец Киприан долго отбивал поклоны перед походным складнем, поминал в молитвах погибших побродимов Вавилу и Евтихия, благодарил Бога за то, что так все хорошо устроилось перед тяжкими зимними месяцами.
Рядом, разметав руки, улыбался во сне Илейка, безмятежно похрапывал Добрыня – с ним из темного запечья перекликался неугомонный сверчок.
Глава 5. Тяжкие версты Сибири
Отпуржила, отгуляла сердитая и капризная матушка-зима по ущельям Каменного Пояса, отплясала обильными снежными заносами, а потом притомилась, прилегла толстым снежным покровом и, чувствуя приближение погибели, начала исходить мартовскими холодными слезами. С крыш свесились хрупкие сосульки, набух влагой снег, потекли первые, невидимые до времени ручьи по оврагам и суходолам, а через недели широким апрельским раздольем разлилось по долинам половодье.
Едва схлынули вешние паводки, как на север от Магнитной горы потянулись рудные обозы. С первым из них и выехали отец Киприан с побродимами. Без малого двести верст протряслись вдоль Яика, пока дороги не разминулись – обозу ехать на Юрюзанский завод, а побродимам бездорожьем топать к верховьям реки Уй.
К казачьей крепости Степная, которая разместилась на левом северном берегу реки Уй, вышли уже пополудни. Не решаясь идти в крепость, затаились в полуверсте, смотрели на невысокий земляной вал и бревенчатый частокол на нем, на деревянную церковь с темным, без позолоты крестом и на сторожевые башни по углам, откуда дозорные просматривали окрестные киргиз-кайсацкие степи за рекой, оберегая приграничные земли России.
– Пойду я, – настаивал на своем Добрыня. – Возьму лодку, а вы обойдите крепость краем леса да по суходолам. Во-он у тех вязов, за крепостью, ждите меня к полуночи, спущусь тихо.
Над вязами, розовевшими в лучах заходящего солнца, маленькие из-за дальнего расстояния, кружили беспокойные грачи – там разместилась птичья колония.
На все возражения отца Киприана – быть может, сторговать лодку у кого-нибудь – Добрыня отвечал одно и то же:
– Лодку не сторгуем, а беду на себя накличем непременно. Изловят и сволокут в приказную избу для опознания. Не умрут с голоду казаки, сыщут на чем рыбу ловить, не одна на всю крепость. Да и много ли целковых заработали мы с Илейкой?
Отец Киприан отмахнулся – и не ждал он многого за труды Добрыни и Ильи. Благо и то, что приютили и кормили исправно. И все же несколько целковых мелкой монетой серебра и меди он за лечение больных казаков и работных поднакопил. И Емельян Куркин на расходы пожертвовал пять новых рублей серебром: их надо сберечь на крайний день, до Алтайского Камня.
Нет, не греха за воровство страшился монах, сговаривая Добрыню, потому как не для прихоти своей берут они чужое, но для божьего дела. Страшился потерять Добрыню – не подстерегли бы казаки, побьют до смерти на месте кражи.
Остерегаясь быть замеченным казачьими дозорцами с четырехугольной вышки, обошли крепость северной опушкой и затаились в зарослях краснотала, прислушиваясь к шелесту осоки в близкой заводи и к грачиному гомону – что-то долго умащивались на гнездах деловитые обитатели вязов.