Часа через два на темной глади реки показалась с виду пустая лодка. Ее несло течением вдоль южного берега, укрытого тенью обрыва. Когда лодка пересекла светло-желтую лунную дорожку, отец Киприан тихо окликнул:
– Добрыня!
Над бортом лодки поднялась голова в темной мурмолке. Отец Киприан, хорошо видимый в лунном свете, вышел из-за вяза и поманил к себе. Добрыня сел на весла и несколькими сильными гребками подогнал лодку к берегу. Подал руку сначала монаху, потом Илейке. Иргиз после некоторого колебания запрыгнул на нос сам и уселся, озираясь на оставленный берег, внюхиваясь в запах речной воды и мокрых трав.
– Греби с богом, Добрынюшка, – поторопил отец Киприан, устраиваясь поудобнее на задней скамье у кормового весла. – Не кинулись бы в угон.
– До утра не хватятся, а за ночь уйдем далеко, только верховые смогут догнать. Ну да что ни то придумаем по дороге.
До рассвета греб Добрыня напересменку с Илейкой. Плескались весла, журчала под днищем вода, уходили за корму кусты и темные заводи, заросшие камышами и густой осокой, исчезали во тьме ночи нависшие над водой деревья с темными гнездовьями на полуголых еще ветках.
Утром приткнулись к берегу под ивами. Лодку оставили в зарослях камыша, а сами отошли на день поодаль в кусты – если казаки пойдут на конях по течению реки, пусть думают, что кто-то попользовался их добром, а потом бросил за ненадобностью.
Минул день, никто в погоню за ними не пустился. Побродимы осмелели, вернулись под ивы и вновь плыли ночь, поочередно меняясь на веслах. Илейка, однако, долго грести не мог – руки не столь сильные, да и волдыри на ладонях вот-вот набьются без привычки. Добрыня оберегал отрока – пусть привыкает постепенно.
Туманной ночью прошмыгнули мимо большой Троицкой крепости, которая пользовалась у беглых весьма дурной славой: здесь, у ворот Сибири, нередко перехватывали тех, кто рисковал зайти в крепость в надежде прикупить продовольствие перед дальней и нелегкой дорогой.
– Пронес господь, – прошептал отец Киприан, когда сторожевые башни крепости остались за кормой.
На другую ночь оставили позади Ключевский редут. Дозорный солдат сквозь продолговатое окошечко в башне высунул голову и смотрел на реку, по которой скользила лодка, освещенная ярким лунным светом. Смотрел без особого интереса – мало ли кто по весеннему бездорожью пользуется водным путем для поездки. Его дело за степью доглядывать, чтобы конные ватажки киргиз-кайсаков не проскочили неожиданно на север да не пограбили ближние поселения государственных крестьян.
К полудню, когда Ключевский редут остался в десятке верст позади, выбрали удобное место и пристали. Сначала пустили на берег Иргиза. Пес пробежал по отлогому месту раз-другой, выбрал куст, пометил его, заглянул в ближний лес. Через малое время, ничем не выказывая беспокойства, он возвратился к лодке. Стоял, помахивая хвостом, словно говорил: «Ну что же вы? На земле так удобно бегать!»
– Теперь и мы сойдем, братие, – решил отец Киприан, подхватил длинные полы рясы и неожиданно легко для своего возраста сиганул на берег. Оставляя заметные вмятины на мокрой глине, следом за ним прошел Добрыня. Сварили в чугунке гречневую кашу и, доверившись Иргизу, пригретые солнцем, уснули на постеленном рядне под грачиный крик в ближнем лесу.
Проснулись, когда солнце шло уже на закат, а из сырых и холодных суходолов к реке тянулся бесшумный, как опытный дозор впереди войска, вечерний туман. Добрыня оттолкнул лодку от берега и снова сел за весла.
– Нут-ка, со свежими силами! А то и кормить нас не за что будет, не так ли, Иргиз? – пошутил Добрыня и занес весла для гребка. Пес шевельнул ушами, но смотрел все так же вперед, как будто ждал с часу на час появления за поворотом родного подворья.
Каракульскую крепость миновали через четыре дня, ближе к вечеру. Дозорный с невысокой рубленой башни и на этот раз даже не окликнул их. В тишине побродимы различили, как за частоколом звонили в церквушке к вечерней службе, дружно обнажили головы и размашисто перекрестились. И снова за весла.
Справа, совсем близко от берега, там, где река делала крутой изгиб, неожиданно высветились яркие огни трех костров. Останавливаться было уже поздно, и отец Киприан направил кормовым веслом лодку ближе к берегу.
– Тише веслами, брате Добрыня, – прошептал отец Киприан. Он всматривался в костры и неясные фигуры около них, ломал голову – что за людишки? Рыбаки? Но почему так далеко от крепости и где их лодки со снастью? И на киргиз-кайсацкое становище не похоже. Округлых юрт не видно, да скотоводам со своими стадами здесь и делать еще нечего: снег по оврагам сошел недавно, свежая трава только-только начала пробиваться из-под прошлогодней, и то лишь в местах, прогретых солнцем.
Неужто лихой, шатающийся народец?
– Опусти весла, – снова прошептал отец Киприан, повернулся на кормовом сиденье, всматриваясь во тьму.
Уже почти поравнялись с высокими кострами. Человеческие фигуры на черном срезе берега теперь четко выделялись на фоне серого южного небосклона – длинные кафтаны, привычные глазу головные уборы. Однако не похоже на обозников, заночевавших в пути, – нет телег, не видно и стреноженных коней поблизости.
– Эй! – прокатился вдруг над водой зычный окрик, и отец Киприан вздрогнул, резко качнулся. Чтобы не упасть, вцепился правой рукой в сиденье. Крик повторился, злой и властный:
– На лодке! А ну – живо к берегу чальте! Да безпротивно чтоб!
Над обрывом – будто огромная каменная глыба – возник человек. Он вглядывался в темноту: луна только что взошла и едва оторвалась от горизонта, отчего тень высокого обрыва накрыла речную гладь. Побродимы смолчали на окрик нежданных досмотрщиков.
– Греби! – сердито шепнул отец Киприан Добрыне. – Мнится мне, разбойная ватага здесь…
Лодка дернулась вперед и заскользила вдоль берега. Добрыня вкладывал в гребки всю силу, не обращая внимания на резкую боль в ладонях. Илейка с носа лодки, удерживая рычащего Иргиза, хорошо видел гнущиеся весла, широкую спину Добрыни и отца Киприана – монах наклонился вперед, словно коршун на ветке, готовый пасть на добычу.
Человек над обрывом пробежал несколько шагов, поскользнулся и еле устоял на ногах.
– Кому сказано – чальте к берегу! – закричал он и зачем-то вскинул руку перед собой, словно намеревался схватить Добрыню за плечи и оторвать от весел.
Выстрел грохнул, будто близкий удар грома! Крик Илейки слился с протяжным стоном Добрыни, который резко вскочил на ноги, схватился руками за лицо, и шумно рухнул через борт в воду.
– К берегу! – гремел голос с обрыва. – Перестреляем как зайцев!
Отец Киприан увидел рядом со стрелявшим еще несколько человек, вытащил свой пистоль, прицелился. Выстрел и ответный крик над обрывом прозвучали одновременно.
– О-о, черт! – И кто-то рухнул на темную землю, в ответ сверкнули два торопливых огонька – пули звонко булькнули в воду у борта.
– Казаки там! – послышался из темноты предостерегающий возглас, черные фигуры отбежали от обрыва, другие принялись поспешно разбрасывать костры и тушить огонь. Отец Киприан встал с коленей, взял кормовое весло.
– Добрыня, брате, вылезай. – Он оглянулся в надежде увидеть над темной водой курчавую голову побродима.
Ответом ему было ночное безмолвие. Монах вскинул недоуменный взгляд на полусогнутого отрока. Бросив ошейник люто лающего Иргиза, Илейка по-заячьи часто-часто клацал зубами, пытаясь что-то объяснить, потом икнул, схватился руками за горло, сдавил его. Похоже было, что его вот-вот вырвет.
– Ты что, Илья? А где Добрыня? Грести ведь надо… – растерянно пробормотал монах, озираясь по сторонам.
Илейка, шатаясь, пересел на среднюю скамью, взял теплые еще ручки весел, махнул ими.
– Где Добрыня? – вновь спросил отец Киприан, теперь уже обеспокоенно. – Не греби быстро, Илья. Может, к берегу выплыл? А ты что плачешь? Оробел так?
– Пуля Добрыню… в голову ударила… Утонул он. – Илейка провыл эти слова сквозь слезы, он наклонялся вперед, заносил весла и, стискивая зубы от напряжения, тянул их на себя.
Отец Киприан на какое-то время закоченел, потом медленно стащил клобук, трижды перекрестился. И не сдержал горестного упрека Всевышнему:
– Господи, зачем же сотворилось сие? Чем прогневил я тебя, что сеется смерть около, костьми устилается путь в благостное людям Беловодье? Ведомо было мне, что тернист путь к счастию, но не людской же кровью поливать его…
Монах опустился на кормовую скамью, сжался там, а Илейка беспрестанно оглядываясь за спину, чтобы не налететь на откос обрыва, греб и греб под еле сдерживаемые стоны монаха.
Забрезжила светло-розовая заря, от усталости свело руки и плечи. Илейка направил лодку в заросли прибрежных камышей, чтобы там передохнуть самую малость…
Плыли по холодной реке, мало разговаривая, словно опасались упомянуть погибшего Добрыню, как будто покойник среди ночи, под тихим лунным светом мог услышать свое имя и всплыть неожиданно у борта.
Минула неделя. На Антона Половода[10] река Уй приняла в себя справа воду реки Тогузак и заметно раздалась в берегах. В этот день, пополудни, Иргиз с лодки вдруг поднял неистовый лай, оборотясь к поросшему лесом левому берегу. Отец Киприан схватился было за пистоль, но потом засмеялся, впервые по смерти Добрыни: успел заметить зайца, который вышел покормиться днем и теперь, напуганный собачьим лаем, большими прыжками уходил в густые заросли, устрашась погони.
Минувшими днями прилетела пернатая братия, среди которой своим нарядом выделялись неугомонные зяблики. Пестрые, с черными лбами и синевато-серыми затылками, они шныряли по приречным кустам, дрались из-за удобных мест будущих гнездовий, а иные, радуясь солнцу и теплу, беспечно высвистывали: фью-фью-ля-ди-ди-вичиу.
– Неужто за лето не добредем до Беловодья? – уже который раз спрашивал отец Киприан Илейку, словно отроку ведома была судьба завтрашнего дня. – Не случилось бы так, что бредем мы с тобою за семь верст киселя хлебать, не ведая, сготовил ли кто для нас тот кисель… – После гибели Евтихия, а теперь вот и Добрыни в глазах монаха поселилась тоска, словно он разуверился и в себе, и в неведомом Беловодье.