— Запорет он тебя, Корнеев. До смерти запорет…
— Думаешь, плетей боюсь? — яростью глянул на мастеров Корнеев. — Я… Ежли она упадет… Я же другой такой не построю. Ить всю жизнь мечтал, во сие снилась!
В подвал, где в малом горне выплавляли серебро, неожиданно хлынула вода.
— Детушкин, куда ж серебро-то девать?
— Откель плывун-то взялся?
— Спасаться надо, братцы, подобру-поздорову!
— Эй, малый, отворяй! — Детушкин забарабнил в тяжелую, окованную железом дверь — Вода затопляет!
Никто не отозвался. Детушкин прислушался, тяжело дыша.
— Отлучился куды-то…
— А нам что, подыхать тута? — завизжал один из чеканщиков и сам начал молотить в дверь кулаками. — Отворя-ай!
Стражник не отзывался. Вода прибывала с глухим шумом, и скоро все семеро рабочих стояли в ней по колено.
— Братцы, как горн зальет, рвануть может. Он же весь внутри накаленный! — охнул один из плавильщиков.
Все семеро снова неистово застучали в дверь. Вода в подвале все прибывала, и глаза их полнились смертельным ужасом…
А в башню мужики тащили длинные железные полосы и прутья. На площадке второго этажа Корнеев рисовал куском угля на полу:
— Вот так спробуем: как бочку, обручами обхватим, только изнутри. И балки железные на распор. Они и сжимать башню будут и растягивать. Уразумели? Она сама себя держать станет.
— Хитро придумал Корнеев! Только удержит ли?
— Башня тады вроде кривая будет, братцы!
— Да хрен с ей, лишь бы стояла!
— Небось Демидову-то в Питенбурхе не сладко приходится, ежли евонная башня падать начала.
— Нe бойсь! Башня упадет, а Демидов — ни в жисть!
Евдокия приблизилась к толпе мужиков и баб, судачивших, упадет башня или же Ефим Корнеев все же умудрится спасти ее. Следом за хозяйкой торопились два чубатых стражника.
— Ну что, стоит?
— Да вроде стоит, хозяйка. Ефим Корнеев старается.
Муж покойной Марьи Платон к этому времени выбрался из кабака — драный тулуп нараспашку, борода заиндевела, в руке зажата недопитая бутыль сивухи.
— Пр-равославны-и-я-а! — заорал Платон, остановившись перед толпой. — Демидовы-звери мою жену погубили-и!
— Заткни хайло, морда! — На Платона наехал стражник, полоснул плетью по лицу. Тут же вспух багровый шрам. — Проспись, скот безрогий, не то в колодки забью!
И тут Платон с неожиданным проворством ухватил стражника своей медвежьей лапой, легко сдернул с седла и ахнул об землю. Стражник, охнув, скорчился на земле. Платон выдернул у него из ножен саблю и неловко взобрался в седло.
— Пр-равославны-н-я-а! Демидовы мою жену сгубили-и! — Он рванул поводья и ринулся на Евдокию, размахивая саблей.
Наперерез ему направил лошадь второй стражник, но помочь не успел — Платон полоснул его саблей по голове. Евдокия дико завизжала и бросилась бежать.
— A-а, душегубица! Зверюга демидовская! Круши их, православные! — Платон нагнал Евдокию и два раза рубанул саблей. Толпа ахнула.
Акинфий прохаживался возле дома. На плечах наросли сугробики мокрого снега. В тени большой сосны маячила фигура верного Кулебаки.
— Ежели господь удачу не пошлет и дело сорвется, ты забери сына Прокопия и двигай на Урал, — глухо проговорил Акинфий. — На Урале не выдадут.
— А ты, барын, никак напужался? — усмехнулся Кулебака. — Как тот пьяница: напьется — так до царя гребется, а проспится — свиньи боится.
В глубине аллеи показались широкие сани-розвальни, запряженные тройкой. Гремели бубенцы, слышался женский смех, визги, мужские голоса. Кулебака и Акинфий проворно встали за деревьями. За первыми санями показалась еще тройка. Они остановились напротив дома Демидовых. Чавкала под лошадиными копытами снежная жижа. Из передних саней выпрыгнул Прокопий в распахнутой собольей шубе, пьяный и растрепанный.
— Господа, п-прошу ко мне! — воскликнул он. — Екатерина Андреевна, голубушка… — Прокопий поскользнулся и упал в снежную жижу. В санях раздался дружный смех, немецкая речь мешалась с французской и русской.
— Вам почивать надобно, Прокопий Акинфыч. До завтра! Трогай!
Когда Прокопий с трудом поднялся, обе тройки уже мчались по проспекту. Издалека доносились бубенцы и веселый женский смех.
Прокопий, покачиваясь, поплелся в дом. На крыльце он опять поскользнулся и чуть не упал, но чья-то крепкая рука вовремя ноддержала его. Прокопий обернулся и увидел отца.
В кабинете, не раздеваясь, Прокопий плюхнулся в кресло, вытянул ноги в грязных сапогах.
— Доколе мне ишшо смотреть на все это? — с укоризной спросил Акинфий.
— А что, батюшка? — беспечно улыбнулся Прокопий. — У графини Брюс была асаблея… Все высшее общество… Весело, батюшка… — И Прокопий рассмеялся.
— Государю Петру не на кого было дело оставить. Оттого мучался и страдал. В родном сыне опору и надежду найти не мог… Неужто и меня участь сия ожидает? Неужто дело, которое мы с отцом начали, после смерти моей прахом пойдет.
— Почему так, батюшка? Пошто такие мысли мрачные? — продолжал пьяно улыбаться Прокопий.
— Потому, что сын мой в кабацкого гуляку превратился! — повысил голос Акинфий. — И умом не вышел, и удалью никого не удивил!
— Батюшка… — начал было Прокопий, но Акинфий гневно перебил:
— Замолчь, когда отец говорит! Больно мне видеть, что род наш демидовский кончится. А пуще того — заводы, рудники, дело железное захиреет, прахом пойдет. Для чего тогда жизнь прожита? Для чего всем пожертвовал? Любовью… Радостями земными… — Акинфий бормотал все тише и обреченнее. — Что после меня останется? Сын — самодур да пьяница? Деньги? Неужто для того стоило на свет божий рождаться?
Офицеры — преображенцы и измайловцы — шли по длинной дворцовой анфиладе. Впереди Нефедов и Оболенский, в левой руке капитана подаренный Демидовым пистолет Петра Первого.
Перед небольшой залой их пытались задержать несколько офицеров-измайловцев во главе с братом Бирона.
— Назад! Клятвопреступники! Сложить оружие!
Загремели выстрелы. Пороховой дым окутал анфиладу. Падали люди, в дыму слышались крики и стоны. Зазвенели обнаженные шпаги.
— Вперед, ребята! — кричал капитан Нефедов. — Долой временщика Бирона!
Гулко барабанили по драгоценному паркету солдатские сапоги.
Скончавшаяся императрица Анна Иоановна лежала на столе в большой зале, прикрытая черным парчовым покрывалом. И громадные золоченые люстры были покрыты черным, и окна. Горело множество свечей. Замер почетный караул. Тускло поблескивали стволы ружей, навалом громоздившиеся в углу.
На мгновение офицеры и солдаты задержали шаги. Караул не шевельнулся. Они медленно пересекли залу и вновь побежали, топоча по паркету.
— Вот его спальня! — указал поручик Оболенский, и все остановились у высокой двери. Нефедов подергал ручку.
— Ломай, ребята!
В дверь забухали приклады ружей. Навалились плечами. Хрустнуло, подалось… С грохотом упала дверь и вместе с ней несколько солдат. Раздался дружный смех. Задние напирали на передних, тянули шеи, чтобы увидеть, что там внутри, в спальне.
Бирон стоял у кровати на черном ковре, расшитом золотыми каплями, в длинной рубашке и колпаке и закрывался подушкой.
— Собирайся, герцог! — улыбаясь, проговорил Нефедов. — Досыпать в Сибири будешь! Живо!
А у дверей все еще хохотали солдаты, растянувшиеся на полу. На них показывали пальцами товарищи и заливались громким хохотом.
Акинфий не стал посылать гонца, чтобы известить о своем прибытии в Невьянск. Уже близок конец пути. Возок покачивался, скрипел на ухабистой, скованной морозом дороге. Акинфий сидел, забившись в угол, и все думал невеселую думу. Рядом с возком четыре всадника — охрана, верные демидовские стражники.
Неожиданно впереди послышались крики и выстрелы, потом звон сабель. Акинфий выглянул из возка и увидел, что его четверых стражников окружила толпа конных мужиков, страхолюдных, в драных тулупах, перепоясанных кушаками и сыромятными ремнями. Схватка была короткой. Попадали с седел порубанные стражники. Кучер, пав на колени, молил о пощаде:
— Православные, меня-то за что? Ить я с рождения мухи не обидел!
Акинфий выдернул из-за пояса пистолет, другом рукой вытянул из серебряных ножен кривой татарский нож.
А к возку уже подъезжал не спеша светлобородый всадник в черном полушубке. Улыбался, саблей поигрывал:
— Никак сам Акинфий Никитич попались. Славно, славно…
Акинфий признал в нем Платона, мужа покойной Марьи.
— Ну, вылазь, Акинфий Никитич, чего хорониться-то? Вы, ребята, его не троньте. Нам мало-мало потолковать надобно. Ты брось пистолетишко-то, Акинфий Никитич, бро-ось, ни к чему он тебе теперь. —
Платон усмехнулся, но ухмылка получилась у него страшноватой.
Акинфий бросил на землю нож и пистолет.
А Платон направил лощадь вперед, кивком предложив Акинфию следовать за ним. И Акинфий послушно пошел, опустив голову, чувствуя на спине лютые взгляды мужиков. Наконец Платон остановил лощадь, и Акинфий остановился, взглянув в глаза Платону:
— Разбойничаешь, стало быть? Ну что ж, дорогу каждый сам себе. выбирает. Только знай, Платон, в смерти Марьи на мне вины нет… Я ее сам любил… больше жизни…
Платон только презрительно усмехнулся…
— За Марьюшку мы с тобой посчитались…
— Не понял, — взрогнул от недоброго предчувствия Акинфий.
— Приедешь в Невьянск, поймешь… А за все остальное мы с тобой ишшо сочтемся. Придет время! — нахмурился Платон. — Когда весь люд работный, все сирые и обездоленные супротив бар и душегубов-заводчиков подымутся, — тады за все посчитаемся! — Платон чуть приподнял руку с саблей. — А теперя — бог с тобой, живи. Коли тебя Марья любила, не могу тебя жизни лишить… Живи покудова!
Платон развернул лошадь, ударил ее плашмя саблей по крупу и поскакал по лесной дороге. На скаку что-то крикнул мужикам, и те, развернув коней, устремились за ним. На пустой дороге остались возок, очумевший от радости кучер и Акинфий, стоящий с опущенной головой.