— Некстати вы, батюшка, связались с курляндцами. Не к лицу это русскому человеку…
— Молчи, окаянный, а то плетью перешибу! — закричал на него Акинфий.
Охотник укоризненно покачал головой:
— А я-то думал, русский ты, свой, а выходит — оборотень!
Кровь ударила в лицо Демидову, он размахнулся, но мужик на лыжах быстро уклонился от удара, размашисто махнул в ельник — и поминай как звали!
Охота удалась: убили медведя, жгли костры, кочевряжились пьяные курляндцы. Мужикам становилось не по себе, они сторожили немцев, угрюмо поглядывали на пьяный задор. Не радовался и Акинфий, в ушах его все еще звучало укоряющее слово: «Оборотень!»
Однако он постарался быстро заглушить укоры совести, с большой чарой полез к Густаву Бирону и, опорожнив ее за здравие курляндца, заискивающе попросил:
— Жизнь-то какая веселая, Густавушка, только дела проклятые донимают, и на охоте отдыха от мыслей нет. Помоги, братец!
Бирон хмельными глазами посмотрел на заводчика.
— Проси, Демидов! За устроенный огромный удовольствий я и Курт фон Шемберг все сделаем для тебя!
— В силах ли то сробить, что думается мне? — с задором промолвил Акинфий.
— Мы все можем! — с важностью отозвался и Шемберг.
— Мне невеликое: убрать бы с Каменного Пояса Ваську Татищева! Вот как застрял в глотке! — со злостью выпалил Демидов.
— О! — весело сверкнули глаза Шемберга. — Сам Эрнест будет несказанно доволен сему! Сей нахальный человек всюду сует свой глаз! Это непременно будет сделано, Демидов. Моя вам рука! — Курляндец с важностью протянул Акинфию руку, и тот пожал ее.
— Запомни, так и будет! — подтвердил и Густав.
В их словах почувствовалась лютая ненависть к честному русскому человеку, который не хотел склонить перед ними головы.
После удачной охоты Демидов с гостями веселым обозом двинулся в Санкт-Питербурх. Дороги утопали в снегах. Попутные серые деревушки по крыши ушли в сугробы, и не видно было их убогости. На зимнем солнце поля сверкали белизной, и кружевным инеем блестел лес.
За шумным охотничьим обозом скакали псари с медными рогами, лаяли псы. На широких розвальнях, раскинув когтистые лапы, на брюхе лежал убитый медведь. Из оскаленной пасти на синеватый снег падали яркие кровинки.
Воздух стыл, дали становились пепельными. Пьяные курляндцы пели бестолковые и непонятные песни…
В Санкт-Питербурхе Акинфия Демидова поджидали неприятные вести. В людской сидели посланцы с Каменного Пояса — Мосолов и два бравых молодца.
Демидов переступил порог; завидев гонцов, нахмурился:
«Не к добру примчали!»
Мосолов поднялся со скамьи и, смело глядя в глаза хозяину, сказал:
— Еще не все утеряно, хозяин!
— И то добро. — Акинфий поджал губы, сел на скамью. — Докладывай, холоп!
Молодцы опустили головы, страшась грозного хозяйского взгляда. Мосолов не трусил, смотрел прямо на Демидова.
— Беда случилась, хозяин: штейгер, немец Трегер, сбежал с Колывани… Недоброе дело задумал он!
— Пошто не догнали? — В серых глазах Акинфия вспыхнул злой огонек.
— Гнали до Казани по всем дорогам да тропам, у переправ людишек пытали; сбег, окаянный. Неужто мы смилостивились бы?..
Молодцы встрепенулись; по их решительному виду понял Акинфий, что холопы не лгут; без жалости расправились бы со штейгером.
— Что ж теперь? — Демидов грузно прошелся по людской, на его ногах надеты были теплые сибирские пимы — не успел снять после охоты. На поясе висел кривой охотничий нож, Акинфий крепко сжал черенок, с лютой ненавистью выругался: — Поди, крапивное семя опять возрадуется и возьмется за свое. Ух-х!..
В душе Демидова поднялось мстительное чувство.
«Как клопы, из здорового тела сосут кровь! — сердито подумал Акинфий про канцелярских волокитчиков и сутяг. — Чуют, где пожива».
— Ну, докладывай; или все порассказал? — пристально посмотрел он на Мосолова.
— Ушел, подлюга, а довести дела, хозяин, я не мог: мчал сюда по следу, — отозвался приказчик.
— То добро, — одобрил Демидов старательного холопа. — Досказывай!
— Так вот, дознались мы, — продолжал Мосолов, — чужеземец Трегер до Питербурха допер, а тут к саксонскому посланнику ходил и подстрекал его порассказать матушке-царице, что мы на Колывани льем серебро…
— Так, — вздохнул Акинфий. — Дале сказывай!
— От повара да дворовых людишек-то и дознались мы. Также выпытали, где бывает этот Трегер. Подлюга, сделав дело, нанялся на гамбургский корабль и в немецком кабачишке, что в гавани, хвастал об отъезде и о содеянной тебе пакости, хозяин. Мы в том кабаке были и воочию видели немчишку…
— Ох, и душно! — пожаловался Акинфий, снял с головы парик и бросил его на скамью. Минут пять он сидел хмурый, низко опустив голову.
Мосолов терпеливо ожидал решения. Демидов встал, поднялись и молодцы.
— Вот что! — сказал после глубокого раздумья Акинфий. — Вели закладывать рысистых в карету; еду к государыне… А саксонца Трегера будто и на свете не было. Понятно?
Мосолов кивнул головой:
— Понятно, Акинфий Никитич!
Демидов прошелся по горнице, пригрозил:
— Погоди-ко, будешь ты, сукин пес, в Гамбурге, где раки зимуют!
Голос хозяина прозвучал жестко.
В одиннадцатом часу утра Демидов приехал во дворец.
Царедворцы не хотели пустить, но упрямый заводчик уселся в кресло и пригрозил спальничему:
— С места не сойду, пока не оповестите о моем приезде царицу-матушку. Приехал я с прибылями государевой казне…
За окном стлался холодный туман; зимнее питербурхское утро вставало поздно. По коридорам бегали непричесанные заспанные фрейлины. Акинфий заметил среди них большеглазую с темной мушкой, ту самую, которая на приеме у царицы улыбалась ему. Фрейлина торопливо шла через приемную.
Демидов силился вспомнить придворный этикет, но так и не вспомнил.
— Камер-фрау, ваше степенство, сударыня, одну минутку обождите! — вставая, торопливо сказал он фрейлине.
Придворная жеманница удивленно посмотрела на Демидова, одетого все в тот же французский кафтан и парик, и вдруг узнала его.
— Красавушка-барышня! — Акинфий схватил руку фрейлины, стремясь поцеловать.
Девушка с удивлением рассматривала заводчика и вдруг весело засмеялась:
— Как вы сюда попали, сударь?
— Заботы привели, матушка-сударыня. Царицу-матушку повидать надобно по важному делу.
Фрейлина прижала к губам тонкий пальчик с колечком, на котором сверкнула капелька бирюзы. Акинфию стало легко на душе, он осмелел и медведем пошел на фрейлину:
— Руду нашел, серебро нашел, хочу государыне к стопам положить! — гаркнул Акинфий; под его крепкими ногами потрескивал паркет.
— Тс… Тсс… — Придворная погрозила пальчиком. Однако по всему было видно, что кряжистый уралец пришелся ей по сердцу своей напористостью. Она пообещала: — Их величество еще в постели, но я осмелюсь доложить…
Не успел Акинфий опомниться и договориться, как она легкими шажками убежала…
В приемную, семеня ножками, опять вошел дворецкий.
— На! — Демидов кинул ему горсть серебряных рублевиков. — Схоронись, не мозоль моих глаз!
Дворецкий сухими ручками сгреб рубли, но не уходил.
Акинфий не садился, топтался, сопел и с нетерпением поглядывал на дверь в дальние покои, в которых, по его догадке, пребывала государыня.
Наконец, к изумлению дворецкого, из внутренних покоев вышла бойкая фрейлина и, сделав перед Демидовым реверанс, пригласила:
— Пожалуйте! Их императорское величество просят…
Демидов, стуча каблуками, твердым шагом ринулся в спальню.
Анна Иоанновна сидела облаченной и тревожно смотрела на заводчика:
— Что случилось, Никитич? Ты ни свет ни заря пожаловал.
Демидов упал перед царицей на колени:
— Не могу утерпеть, государыня-матушка, от радости. Людишки мои нежданно-негаданно в Сибири у Колывань-озера открыли серебряную руду. Бью челом и прошу вас, милостивая матушка, принять открытое… Не худое серебришко!
Лицо царицы построжало, она укоризненно покачала головой:
— Ой, хитришь ты, Никитич, перед своей государыней! По глазам твоим вижу.
— Что ты, государыня-матушка, чистосердечно мыслю государству прибыль принесть!
Тяжело дыша, Анна Иоанновна встала, взяла Акинфия за плечо, подняла:
— Вижу, насквозь вижу тебя, Никитич. Но за расторопность и хватку твою щажу тебя…
Демидов приложился к руке царицы. Она немного подумала и, как бы вспомнив что-то, торжественным тоном сказала:
— Жалую тебе, Никитич, то, о чем просишь. Пойди благодари герцога Эрнеста, хвалит больно тебя.
Царица еще раз поднесла к губам Демидова руку и, осчастливив его вялой улыбкой, удалилась в другой покой. Неизвестно откуда вынырнула большеглазая фрейлина, схватила Акинфия за руку:
— Теперь вам надо уходить: аудиенция окончена.
Она провела Демидова в приемную.
— Уф-ф! — шумно вздохнула она. — Какой вы неловкий!
Акинфий встрепенулся.
— То верно, — неловкий, зато силен. Вот!
Он согнул свою руку. И тут совершенно неожиданно для него приключился большой конфуз: рукав бархатного наряда не выдержал, лопнул по швам.
— Медведь! — восторженно заблестели глаза девушки.
Акинфий покраснел, растерялся. Из покоев по паркету раздались гулкие шаги. Фрейлина толкнула Акинфия в плечо.
— Уходите скорей, нас могут заметить. Ну!
Демидов, придерживая лопнувший рукав, быстро и ловко юркнул к выходу.
Спустя три часа Акинфий Никитич ходил по обширным покоям; батя строил их широко и привольно. В покоях стояла прохлада, в углах выступила изморозь: печи топились редко. Хозяин не любил тепла. «От него тело млеет и душа коробится», — жаловался он на жарко натопленные печи. На сердце Акинфия было покойно и радостно. Он сделал большой кукиш и тыкал кому-то невидимому:
— На-кось, крапивное семя, выкуси!
Спустя два дня из гаванского кабачка вышел саксонец Трегер, и больше никто его никогда не видел. Так и не дождались его на гамбургском корабле.