— Да, унижения вагон. От вранья и унижение.
— Нет, не от вранья, а от скованности. От обязательной дани. Это не одно и то же. Я чуть не ревела, когда начала писать основополагающую главу. Слова выходят какие-то нечеловеческие…
— Точно, — улыбнулся Курчев. — Но есть мастаки. Я на гауптвахте видел одного такого. В позапрошлом году я сидел по одной глупости на гарнизонной губе под Питером. И вдруг повсюду выключили свет. А в этот день как раз печатали газету, дивизионку. И меня, как самого грамотного, послали крутить в редакции ручку печатной машины.
В редакции двери настежь — лето. Я ручку кручу, а в кабине пропагандист из Ленинграда инструктаж толкает. Как, мол, надо писать передовицы и вообще все статьи. «Я, говорит, товарищи, уже двенадцать лет поступаю так. Я покупаю тетрадки, очень удобные, портативные, вот такие, в переплетах. У меня их уже больше двадцати набралось. Вам тоже советую не пожалеть денег и купить несколько штук. И вот в эти тетрадки я заношу всякие удачные выражения, как например: «твердыня мира», «бастион социализма», «оруженосцы американо-английского империализма», «пропагандистская машина» и другие». Он их насчитал штук сто. Я всех не упомнил, — хитро улыбнулся Курчев, потому что все примеры были взяты из статьи доцента. — В общем, у него был полный набор с прицепом. «Так вот, говорит, — товарищи, я все это записываю в тетрадку. И вот, скажем, мне поручают написать доклад или статью для окружной газеты. Я по-военному отвечаю «слушаюсь» и сажусь писать. И пишу, — сначала черновики. Пишу своими словами. А когда первая часть работы окончена, я вынимаю свои тетрадки и смотрю, какие слова можно заменить на научные красивые словосочетания. Вот для чего нужны, товарищи, тетрадки.»
— Шутите? — засмеялась аспирантка.
— Ей-Богу, нет.
— И считаете, что у вашего брата тоже такие тетрадки заведены.
— А ему зачем?.. — снова вовремя удержался Борис. А хотелось ему сказать, что у Алешки и без тетрадей голова набита дребеденью.
— Всё равно спасибо Алексею Васильевичу, — сказала аспирантка. — Если, конечно, напишет, а не подведет…
— Не подведет. — Курчев поглядел на ручные часы и снова нахмурился. Аспирантке стало неловко, словно это она его задержала у Сеничкиных и вот сейчас останавливала поезд на всех подземных станциях.
— Совсем опоздали? Вам, наверно, стоило попросить Сеничкиных… Или в башне большая очередь?
— Да нет. Там никого. В окошечко сунуть и все. Ни расписки, ничего… Это напротив, в Президиуме, у Ворошилова очередь. А тут, как в почтовый ящик. Сунуть и все… А, плевать! — вздохнул, так как не умел долго расстраиваться. — Наклею марку и пошлю.
— Хотите, я отнесу? — вдруг спросила аспирантка.
— Вы всерьез? — обрадовался он. — Да нет… Неудобно.
— Отчего же? Я каждый день бываю напротив.
— Ах да, третий научный!..
— Он самый, — улыбнулась девушка. — Давайте письмо.
— Ловлю на слове, — осмелел лейтенант и, приоткрыв чемодан, достал конверт.
«Хорошо, — подумал, — что заклеил!»
— Слушайте, — вдруг вовсе расхрабрился, — а машинку не возьмете?
— Тоже туда отнести? — усмехнулась девушка.
— Да нет. Просто у себя дома оставьте. Мне ее сейчас деть некуда. Я мачехе вез. Печатайте сколько хотите…
— А вы в камеру хранения сдайте, — удивилась своей находчивости аспирантка.
— Я уж думал, — покраснел лейтенант. — Но там только пять суток держат, а у меня неделя ареста и еще, наверняка, добавят, — объяснил, смешавшись, боясь, что аспирантка подумает, будто он с помощью «малявки» пытается упрочить знакомство. — Мне раньше чем через двадцать дней не вырваться.
— Да нет, пожалуйста, — уступая напору, сдалась девушка. — Только тогда телефон запишите. Но я редко бываю дома.
— Мне не к спеху. В полку она мне ни к чему.
— А вдруг передумаете и другой реферат напишете?
— Нет, — покачал головой и тут же поезд остановился на станции «Комсомольская».
21
Запахи позднего пустого метро — резкие запахи подтаявшего снега, влажного сукна, мокрого меха и сырой кожи — были последними для лейтенанта запахами города и до одури кружили голову.
— Все-таки как-то неловко, — вздохнул, подымаясь рядом с девушкой по желтой от снега и опилок лестнице.
— Ну, как хотите… — пожала плечами аспирантка.
Он посмотрел в ее лицо, охваченное темно-алым башлыком. Черты были правильными и ресницы длинными, почти как у Вальки Карпенко, но вся она была другая, и лейтенант ее слегка пугался.
— Я всегда считала, что военные — народ решительный, — улыбнулась девушка.
— Да какой я военный, — сказал Курчев. — Но все равно я очень благодарен вам… И за письмо, и за машинку. А то мне ее хоть прямо в урну кидай.
— А я думала, вы ее жалеете…
— Вообще-то жутко жалею. Но сегодня я, как Епиходов… Двадцать два несчастья.
Они поднимались по недлинному эскалатору.
— Записывайте телефон и давайте ваше сокровище, — сказала девушка.
— Я провожу…
— Зачем? Вы торопитесь, а она вовсе не тяжелая. Мне ведь близко.
— Раз с машинкой в порядке, то не тороплюсь. Мне бы только одну минуту — узнать, когда последний паровик, — заторопился он. — Или вы очень спешите?
— Нет. Мне близко, — повторила девушка. Она прошла с ним вдоль вокзального здания, мимо камер хранения и залов для транзитников.
— До… — буркнул он в слепое сонное окошечко пригородной кассы и тотчас обернулся к девушке.
— Там живете? — вежливо спросила она. — Или это военная тайна?
— От этой военной тайны еще восемнадцать километров и всё пешком.
— Ого, — откликнулась девушка. — А вы еще не хотите в аспирантуру.
— Рад бы, да грехи…
— Какие там грехи?! У вас отличная работа. Я даже хотела у вас попросить экземпляр для мужа.
— Вы замужем?! — вдруг обрадовался Борис.
— Что — не похоже?!
— Да нет. Чудно… Нет, извините…
— Вас словно это радует, — сказала Инга.
— Ага, — засмеялся он, как человек, разом потерявший страх. — Правда, не торопитесь? — спросил теперь уже совершенно свободно и спокойно. — А то я с полдня не ел. Может, посидим? — кивнул на длинное здание вокзала. — Или это неудобно?
— Нет, — снова зябковато пожала плечами. Курчев заметил, что этим движением она как бы себя подбадривает. — Удобно. Просто мне трудно следить за переменами вашего настроения.
— Это от смущения, — улыбнулся он. — Тогда пошли. А то меня сегодня подвергли остракизму и я почти не запитывался.
Теперь ему было с ней легко, почти так же, как с Гришкой Новосельновым или с Федькой. Не надо было искать слов. Они сами весело выскакивали, как патроны из автоматного рожка, когда разряжаешь магазин, и звонко раскатывались по квадратному столику между тарелок и фужеров. В безвкусном грязноватом заставленном пыльными пальмами ресторане для транзитников было пусто и тускловато, и Курчев, не стыдясь своего мятого засаленного кителя и огромных сапог, сидел напротив девушки так же непринужденно, как у себя в проходной комнате финского домика. Официант работал споро, заказывать было почти не из чего — и теперь в ожидании бифштексов с луком они ели холодную рыбу, запивая красным вином.
— Выбирайте вы. Я не голодна, — сказала Инга и возвратила Курчеву меню, и только теперь, заказав еду и вино, он вспомнил, что к рыбе положено белое.
— Извините, у нас полтораста с прицепом пьют. Это я от Сеничкиных кое-чего поднабрался, — засмеялся Борис. — А Теккерёя (он сделал ударение на предпоследнем слоге), если честно сказать, я не читал.
— Прочтите. Он ничего. Должен вам понравиться.
— Конечно, понравится. Не сопливый?
— Нет, это Диккенс.
— Я сопливых не люблю. Я больше по насморку, — попытался сострить Борис. Ему хотелось теперь, чтобы женщина еще что-нибудь сказала о его реферате.
— Я мужу покажу и еще одному приятелю, — сказала она, словно знала его мысли. — Они понимают. Много прочесть успели.
— А я мало… — весело вздохнул Борис. — В институте так трали-вали… Да и институт у меня, простите, бабский был.
— Педагогический?
— Угу. Четыре года коту под хвост. Даже теперь не помню, на что ушли… Все, что прочитал стоящего, — это Толстого и вокруг.
— Разве стоящее?
— По мне — еще как! Логика железная.
— А по-моему, злобный старик, — усмехнулась Инга. — Ханжа. Я где-то читала, что его теорию непротивления мог бы выдумать Наполеон на Святой Елене.
— Не знаю, — смешался Курчев. — Для меня он — гений. В религии его я не смыслю, но Наполеона он здорово раскладывает. Хотя, конечно, привирает. Наполеон — тоже гений.
— А женщин как ненавидел! — подхватила Инга. — Сплошные комплексы. Элен — какая-то кукла. Мстил, наверно, какой-нибудь отвергшей его красавице. А Наташа?! Эпилог явно придуман для Софьи Андреевны. Чтобы не слишком огорчалась из-за бесконечных беременностей. Надо было жениться на крестьянке, а взял барышню…
— Я не об этом. Из двоих всегда один страдает, а другой вперед вырывается. Муж и жена вообще, как два стебля в одной банке — кто из кого больше высосет.
— Оригинальный взгляд на супружество. Вы что, женаты? — тряхнула головой аспирантка, словно хотела откинуть прядь со лба.
— Нет. Бог миловал. А что — разве не прав? — поглядел ей в глаза, будто допрашивал, так ли у нее с мужем.
— В реферате вы проповедуете равенство, — уклонилась она от ответа.
— Реферат — чепуха. Лабораторный опыт. Дистиллированная вода. Движение без трения. В общем, в жизни всё не так.
— Про женитьбу я, может, и не прав, — добавил, уже не поднимая глаз, но насчет другого — это точно. Химически чистого в природе ничего нет. Даже разложите доброту — и разных составляющих выйдет больше, чем цветов в спектре.
— Чересчур для меня сложно, — сказала женщина. — Выпьем лучше за ваш успех. — Она тронула левой рукой кожаную папку, лежавшую за ее спиной. В папке покоилось письмо в Правительство.
— Хорошо. За вашу легкую руку!