Наконец, фары выхватили белую, залепленную снегом фигуру рогатого лося и Сеничкин понял, что пока еще с дороги не сбились. О лосе дома упоминалось.
— Где-то здесь, — сказал он, как можно веселее, и тут же, километра через четыре начались дачи. Теперь надо было искать ту самую, новую, но уже огороженную.
— Спросить надо, — сказал владелец, точнее сын владельца магнитофона.
— Сворачивай! — решился Алексей Васильевич, но таксист, нервничая, сильно крутнул руль и «Победа» левым крылом врезалась в ворота.
— Мать твою!.. — в один голос крикнули сидящие в первой машине и выбежавший из проходной охранник. В темноте не было видно его погон и потому не ясно, кто он по званию, но голос у него оказался злобным и уже пьяным.
— Мать вашу?! Куда претесь?!
— Дачу Филипченко Андрея Фроловича, — вежливо, но не теряя достоинства, крикнул Сеничкин.
— Крути назад. Чтоб духу вашего не было! — заорал охранник. — ….. здесь! — то ли соврал, то ли сказал правду, назвав имя тогдашнего зам. предсовмина и члена Политбюро.
— Ну вас к дьяволу, ребята, — раскис шофер. — Ну их, ваши деньги. Воля дороже.
— Не бойся, за мортировку заплатим, — урезонивал его Сеничкин.
Они проехали еще шесть дач и решились постучать только в последнюю. Дальше начинался пустырь.
— Не поеду, сами идите, — твердо сказал таксист.
— Володька, ну их к ерам! — крикнул водитель второй, еще целой «Победы». — Поехали в столицу.
— Да, ребята. Давайте гроши. Времени час без десяти. В гараж надо.
Уговоры не помогали. Пришлось отдать обещанные три сотни, приплатив еще одну за помятое крыло, и выбраться на мороз с бутылками в авоськах и тяжелой отечественной самоговорящей бандурой. Ручек на ней не было и нести ее было неудобно. Темнота стояла адская, мороз ни капли не сбавил. Ветер выл не тише, чем на набережной.
В крайней даче охранник оказался вежливей.
— Где-то там, — махнул рукой через пустырь. — Вроде фамилию такую слышал. Только вы бы здесь, ребята, не шатались. А то, сами знаете… — он не сказал что, но трезвой и измученной компании не надо было объяснять.
Сейчас в ресторане Сеничкин сдабривал рассказ некоторой долей умиления и юмора, но тогда было не до веселья. Кто-то предложил пить прямо на пустыре, с горя закусывая рукавом. Сеничкин никак уже не предводительствовал командой, а только крепче впивался в днище ненавистного магнитофона.
За пустырем что-то чернело. Видимо, там начинались зги проклятые дачи нуворишей. Костеря родительницу, отчима и будущую невесту, Сеничкин с жалостным и злобным лицом плелся через пустырь, загребая снег в узкие, слегка жавшие импортные ненадеванные еще туфли. Сзади кто-то из компании уже приложился к первой бутылке. Сквозь вой ветра слышались бульканье и матерщина.
И вдруг среди ночи, темноты, ветра и снега вспыхнули фары и тут же раздался пронзительный и веселый, как крик колумбовского матроса «Земля!», оглушающий, задорный, как выхлоп пробки шампанского, голос:
— Леша! Лешенька!
И пустырь вдруг стал землей обетованной, на которой стоял маленький «газик» модели 63 и в распахнутой шубке навстречу аспиранту летела следователь московской прокуратуры Марьяна Фирсанова. И оторвав руки от магнитофона, отчего тот со звоном рухнул в снег, Сеничкин бросился к женщине, как к судьбе, и просунул руку под ее беличью шубку и обнял, гордый и счастливый.
— Воссоединение фронтов! — сказал кто-то.
— Прорыв ленинградской блокады, — добавил второй, уже пьяноватый голос.
— Магнитофон побил, сука, — проворчал владелец, но и его обрадовало явление следовательши.
Как, каким чудом, дежурившая эту новогоднюю ночь в столичной прокуратуре Марьяна разыскала злополучную дачу Филипченок, так и осталось ее профессиональной тайной.
— За мной, мальчики, — скомандовала она и, держась за руку сиявшего аспиранта, повела мужчин через пустырь к новому поселку. «Газик» ехал впереди по уже проложенной им колее.
— Счастливого года, Васенька, — крикнула Марьяна шоферу и, развернувшись в начале нового поселка, дежурный «козел» помчался в Москву.
— Давно, давно пора. Ждут, ждут… — весело приговаривал открывший калитку охранник.
На филипченковской даче царило уныние, как после обыска. Казалось, что мужчин тут уже не ждали, что они тут были и их отсюда увели.
— Алеша? — удивленно раскрыла глаза кустодиевская барышня.
— Знакомьтесь, знакомьтесь, — не выпуская Марьяниной руки пьяным от счастья голосом кричал Сеничкин.
Это был его триумф. Вся команда видела, как Марьяна, словно декабристка, нашла его в глуши и вывела к свету и накрытому столу. Кустодиевская невеста моргала большими бараньими глазами, ничего не понимая. Всем было не до нее. Кричали:
— Ничего не потеряно, товарищи!
— Лучше поздно, чем никогда!
— Ничего не поздно! Встречаем по Гринвичу!
— С Новым годом и знакомством! Ура!
Кто рассаживался, кто ел стоя. Царила неразбериха, и невеста никак не могла включиться в этот шум и проявить себя как хозяйка.
Уныние тут же перешло в хмельной разгул, правда, без неприличия. Магнитофон, по счастью упавший в мягкий сугроб, не повредился и работал.
— Хью-хью-уй-ю! — по-английски орал он на всю дачу. Танцевали, не выпуская из рук бокалов и рюмок. Кто-то даже умудрился отплясывать, держа тарелку. Владелец магнитофона, несколько успокоившись, танцевал с хозяйкой усадьбы. Она, осторожно отводя глаза от галантного партнера, искала любимого Лешеньку. Того нигде не было.
Впрочем, все, что происходило в гостиной, Сеничкин уже не видел и узнал из последующих пересказов. Прихватив бутылку сухого вина и бутылку петровской водки с соответствующей закуской, он сбежал от праздничного стола и заперся вместе с Марьяной в какой-то просторной кладовой. Там они расставили раскладную, предназначенную, очевидно, для нечиновных гостей койку, опорожнили две бутылки и забавлялись до шести утра, когда незаметно выскочили из усадьбы и весело добежали до электрички.
Сейчас в своем приблизительном и довольно абстрактном изложении Сеничкин опускал ненужные подробности и налегал на свою доброту и отзывчивость.
— Так что, видите, Инга, это оказалось сильнее меня. Через две недели мы расписались.
Он, понятно, не коснулся всех семейных перипетий, не обмолвился о скандале, который закатил ему отчим, почуявший нешуточную угрозу своей карьере. Мать тоже вышла из рамок и несколько раз всерьез напомнила аспиранту, что он полная свинья, что Василий Митрофанович ему душу отдал, нежил, как родного сына, а тот оказался неблагодарным пащенком. Тогда же были вспомянуты и на минуту вытащены на свет некоторые непубликующиеся детали биографии самой Ольги Витальевны и ее несчастного первого мужа, настоящего Алешкиного отца. Алексей Васильевич был напуган. Но новогодняя встреча уже состоялась. Как ни была провинциальна Светлана Филипченко, однако простить аспиранта, да еще при тихом улюлюканье подруг — она не могла. Сеничкиным оставалось признать Марьяну Фирсанову и выдать ее связь с Алешей за роковую любовь.
— Сама виновата, — сказал сын матери после примирения. — Зачем машины не прислала?!
И тут Ольга Витальевна открылась, что от волнения перед встречей с Филипченками и их покровителями, она забыла сказать шоферу адрес Лешиного приятеля и в момент, когда все подняли бокалы, с последним ударом Спасских часов она вдруг села и охнула. Ей даже пришлось спешно вместо вина накапать зеленинских капель. Шофер же, Вадим Михайлович, несколько раз позвонив в дверь сеничкинской квартиры и не получив никакого ответа, с радостью поехал к себе домой.
6
— Вот вам вся моя история, — вздохнул Алексей Васильевич и широко открытыми глазами поглядел на молодую аспирантку. — Постигаете?
— Вполне.
«И зачем он мне все это рассказывает? Пугает?» Инга посмотрела на свои маленькие квадратные часы. Было всего лишь четверть седьмого.
— Теперь вы все обо мне знаете, — сказал доцент. — Принимаете меня такового?
— Я не экзаменатор, Алексей Васильевич.
— Да, конечно. Но вопрос ведь не стоит, принимать или не принимать.
— И тем более, я не Маяковский.
— Значит, боитесь моей жены?
— Бойтесь ее сами, — злобно отрезала Инга. Она чувствовала, что пьяна. — «И плевать», — решила про себя. Ей хотелось все вокруг ломать, крушить, быть жестокой, грубой и одинокой.
— Инга, что с вами? — оторвался от своих прекрасных воспоминаний Сеничкин. — Сейчас пойдем, — сказал успокаивающе. — Минуточку, — махнул официанту. — Всего одну минуту. Вот, поглядите, — он вынул вместе с бумажником свернутые вчетверо листы писчей бумаги. — Это я накидал что-то вроде конспекта, соображения с соответствующими цитатами.
— Спасибо, — выдавила она через душившие горло слезы.
«Господи, не могу на него глядеть! Это лицо. Эта прическа! Этот самовлюбленный голос. Ой, Господи. Что за идиотические мужчины. Один труженик секса, другой — полный нарцисс?» — кричала про себя Инга, опустив глаза в странички, исписанные тонким, очень аккуратным, почти писарским почерком.
«Да, труженик секса, — скривилась она, вспомнив, что именно так в минуту пьяного откровения назвал ее бывшего мужа Бороздыка. — Но, конечно, это не он придумал. Где ему? Бездарность…»
Сеничкин расплатился с официантом и, осторожно подняв Ингу с кресла за острый локоть, вывел на лестницу, сошел с ней в гардероб, подал дубленку и распахнул двери. Музыка вместе с морозным ветром и прорезанной разноцветными гирляндами тьмой дыхнула им в лицо.
«Он думает, что я вдребезги, — решила Инга. — Пусть думает. Мне безразлично.»
На морозе ей стало легче. Мимо проносились уже не редкие, а частые, одни за другими, по двое, по трое — конькобежцы, по-видимому, беззаботные и счастливые, потому что сквозь звуки рыдающих журавлей (опять крутили ту же пластинку!) слышался их молодой, почти звериный гогот.
Инга и Сеничкин остановились возле ресторана в трех шагах от беговой дорожки. Конькобежная карусель все убыстряла бег. «Журавли» сменились другой, медленной «Я иду не по нашей земле», а конькобежцы всё летели, не в такт музыке закидывая ноги, догоняя других, ребята — девушек, девушки ребят, и смеялись всё звончей и безнаказанней. Вдруг появилась какая-то банда из пяти-шести подростков или молодых парней, которая, крутясь на пятачке против ресторана, начала сбивать пролетающих мимо девчонок и женщин. Некоторые пугались, замедляли бег, жались к обочине или просто прыгали в снежные сугробы, отделявшие каток от остального парка. Другие, сжимая кулаки, смело летели