навстречу дрдросткам. Одна решительная девица, выставив левый конек, полоснула им по ноге растерявшегося хулигана, а сама, наддав, помчалась с аллеи к набережной, где было светлее, народу побольше и где медленно и важно катались по кругу в своих синих шинелях, ставшие от коньков удивительно высокими, милиционеры.
— Хотите на лед? — спросил доцент.
— Нет, — но подумав, что ей как-то надо отделаться от Сеничкина, сколько могла безразлично добавила: — Покатайтесь. Мне все равно некогда.
Он робко глянул на нее, но не сдвинулся с места.
За снежным барьером, на ледяной аллее, банда, потеряв одного подростка (он, сидя на сугробе, засучив штанину, всхлипывая, тер ушибленную ногу), по-прежнему резвилась и задевала пролетающих девчонок. Одна женщина в красной стеганой (безусловно, импортной!) куртке, разогнавшись, быстро летела по льду. Лицо у нее было накрашенное, а глаза сощуренные, но не от страха (женщина держалась на коньках уверенно), а от близорукости, и, когда она пролетала мимо Инги и Сеничкина, кто-то из подростковой банды подставил ей ногу и она под смех парней гулко грохнулась на лед.
— Пойдемте, — быстро схватил Сеничкин Ингу. Она подумала, что доцент хочет поскорее уйти от этого безобразия, потому что стоять и глядеть, как буйствуют мальчишки, и не вмешиваться — неловко. Но тут женщина в куртке поднялась и, прихрамывая и морщась, подошла к сугробу, потерла снегом щеку, потом разогнулась, сощурилась и вдруг крикнула:
— Алеша! Алексей Васильевич!
— Ушиблись? — отпустив Ингин локоть, подошел к женщине Сеничкин.
— Сослепу, — засмеялась конькобежица резким, неприятным, прокуренным, как почудилось Инге, голосом. — Я Марьяну жду, а вовсе не вас! Или вы теперь за ней следите?
— Почему теперь? — удивился доцент. — Я случайно здесь.
— У нас с вашей благоверной дамский разговор, но она, как всегда, запаздывает. — Женщина отогнула рукав куртки и поглядела на часы. — Она, безусловно, у вас, Лешенька, красавица, но я ведь не мужчина, чтобы столько ждать.
— Да, — попытался засмеяться доцент. — Не волнуйтесь. Придет.
— А я не волнуюсь. Я катаюсь, — хихикала женщина. — Пусть теперь померзнет, пока я сделаю кружок. Мы с ней как раз условились у этой пивнушки, — женщина махнула перчаткой на серое здание ресторана. — Хотите с нами? — спросила с некоторым лукавством.
— Нет, к сожалению, спешу.
— Ну, тогда auf Wiedersehen, — четко, как настоящая немка, крикнула женщина и, попытавшись спрыгнуть с сугроба на лед, упала.
Сеничкин подхватил ее под локоть, а Инга тут же поспешила к воротам. Это было не совсем красиво, но ведь доцент не счел нужным познакомить ее с этой женщиной.
Это была Клара Шустова, бывшая преподавательница Академии имени Фрунзе, а последние два года переводчица одного из строительных объектов в ГДР. Прошлым летом она отдыхала вместе с Сеничкиными и Курчевым на Кавказе, а когда-то вместе с Марьяной Фирсановой посетила квартиру Крапивникова.
Но всего этого Инга не знала и, вовсе не думая об этой накрашенной некрасивой женщине, поднялась на мост. Тут ветер был еще сильней, чем на катке, и, прикрывая папкой лицо, Инга, задумавшись о своей невеселой жизни, почти столкнулась с Марьяной Сеничкиной.
— Смотрите, а я как раз думала о вас! — засмеялась Марьяна. — Шла и думала: сейчас встречу Ингу.
— Да? — неуверенно поежилась аспирантка. — «Выслеживает, что ли? Ах, нет. Она же спешит на свидание с близорукой спортсменкой…»
— У вас неприятности? — спросила Марьяна.
— Нет, просто голова болит.
— Хотите «тройчатки»? — Марьяна открыла небольшую сумку на длинном ремне.
— Нет-нет, спасибо. Я должна чаем запить, — отстранилась Инга, боясь, что прокурорша почует запах водки. Впрочем, на таком ветру это было сложно.
— Жалко, что вы вчера недолго посидели, — продолжала болтать Марьяна. Ветер дул ей в спину. — Надеюсь, наш медведь доставил вас до самого дома. У вас ведь такой район — бывшая Сухаревка…
«Все знает, чертовка…» — вздрогнула Инга, но ответила любезно:
— Нет, у нас тихо. И родственник ваш очень любезен. Доставил меня в полной сохранности.
— Да? Он неотесан, но в общем, как поют, подходящий. Мой Алеша ему слегка завидует.
«Мой Алеша», — мысленно передразнила Инга. — «Ну и забирайте…» Но вслух сказала:
— Не думаю. По-моему, ваш Алеша всего достиг.
— Что вы?! — улыбнулась Марьяна. — Он, как говорит ваш муж, умрет в президиуме. Так что не всего. Но все равно это не наука, а шкрабство. А я, знаете, больше доверяю талантам. Наш чудак-лейтенант и обскачет доцента.
— Не знаю. Вам виднее. Извините, что-то совсем расклеилась, — и, махнув Марьяне варежкой, Инга спустилась с моста.
Голова у нее действительно разболелась. В аптечном киоске метро она купила пачку анальгина. Тут же рядом продавались открытки с поздравлением к Международному Женскому Дню. Улыбнувшись, Инга купила три штуки и в вагоне метро написала на одной:
«Борис! Просьбу выполнила. Очень трусила, но оказалось совсем просто. Перечла работу и еще раз Вам позавидовала. Подумайте, вдруг Париж стоит мессы и все такое… Может быть, сообразите что-нибудь более для них удобоваримое. Хотелось бы, чтобы у Вас все вышло. Будете в городе звоните. Инга».
Хорошо, что она долго вертела тот конверт в руках и адрес с пятизначной цифрой сам собой запомнился. Выйдя на Комсомольской, она кинула открытку в почтовый ящик и, чтобы не звонить из дому, зайдя в автоматную будку, набрала номер Бороздыки. Долго никто не подходил, а потом старуха-соседка прошамкала, что Игорь с утра не возвращался.
«Ну и ладно. Никуда не денется», — подумала Инга.
— Передайте, пожалуйста, что его блокнот у Рысаковой.
— Ой, не запомню, дочка.
— Ну, все равно. До свидания.
«Позвонить, что ли, Юрке? Попросить прочесть офицерский реферат? Да нет, хватит на сегодня. День насмарку и голова раскалывается», — и, хлопнув дверкой будки, Инга поплелась домой.
7
Она действительно хорошо сделала, что не позвонила бывшему мужу. У того в гостях сидели две новых знакомых и с минуты на минуту должен был появиться доцент. Он уже звонил и его ждали. Его и спиртного.
Попав в глупое положение с этой подвернувшей ногу дурой-переводчицей и опасаясь появления жены, раздраженный Алексей Васильевич махнул рукой на Ингу, перелез через сугроб на каток и потащил переводчицу в раздевалку. Она ехала за ним на коньках и противно хихикала, словно не она, а он подвернул ногу. Она хихикала, а он тащил ее за руку по льду.
— Зачем сердитесь, Алешенька? Сердитесь и надулись, как чижик.
— Крепче держитесь, а то грохнемся, — недовольно бормотал доцент.
— И чего я раньше в ней мог найти? — злился на себя. — Дура и дура. И еще морда обезьянья. Хорошо хоть слепая: Инги не заметила.
— У нас дамский разговор с Марьяшкой, — тараторила переводчица. — Ну и жена у вас, Лешенька! Загадочная личность. Вы ее недооцениваете!
— Надеюсь, — буркнул доцент, втаскивая переводчицу на деревянную ступеньку гардероба «Люкс».
— Я бы вас оставила, Лешенька, но у нас дамский интим.
— Спасибо. Я уже сказал — тороплюсь. Всего доброго. Не падайте больше. Надеюсь, ничего страшного?
Он вышел из душной парной раздевалки на лед, но, опасаясь встретить жену, пошел не к центральным воротам, а к памятному еще по студенческому времени проходу к Горному институту. Выйдя на Калужскую улицу, он позвонил Крапивникову и тот сообщил, что у него сидят два прелестных создания, а он, Алексей, молодец и джентльмен, что его с нетерпением ждут и желательно — с горючим. У Сеничкина оставалось рублей сорок. На Калужской в угловом магазине он хотел купить коньяку, но был только грузинский, как его называли — клоповник. Тогда для оригинальности доцент взял сорокапятиградусный «джин голландский». Порядочные англичане, он знал, джина не потребляют, но виски в советских магазинах не продавалось, да и к тому же джин был не английский, а голландский и уж во всяком случае лучше заурядной «водяры», которую надо пить с закуской, а закуски у Крапивникова не водилось.
На оставшийся червонец он доехал до Никитских ворот, заплатив рубль в рубль. Больше денег не было.
Дамы, сидевшие у Крапивникова, были хоть и не старые, но совсем не очаровательные, как уверял по телефону хозяин. Так, мелкий середнячок. Одна оказалась большой рыхловатой крашеной блондинкой, вторая, менее заметная, была худощавей и привлекательней. Но, в общем, они в содружестве с двумя рюмками джина быстро исправили доценту настроение. Все было достойно и прилично, никакого свального греха и даже просто греха. Крапивников, слегка захмелев, начал применять искушение для дам попроще. Было смешно смотреть, как он, маленький, красноносый, лысый, встал на колени перед огромной рыхлой блондинкой и пугал ее, как малютка-удав огромную крольчиху:
— Бойтесь меня! Я — стихия! Вот я поднимаюсь! Вот я захлестываю вас!..
Сеничкина трясло от смеха, а блондинка и впрямь пугалась. Ее незаметная подруга тоже была взволнована и похоже ревновала.
Вскоре появилось несколько мужчин с закуской, водкой и не очень молодой, но привлекательной женщиной.
— А, товарищ прокурора!
— Привет, товарищу прокурора!
— Салют, прокурорскому товарищу! — пожимали они Сеничкину руки и при этом смеялись. И Крапивников тоже смеялся. Со стороны могло показаться, что они издеваются над доцентом. Но тому это не приходило в голову. Он не верил, что может быть кому-то смешон, и что «товарищ прокурора» — обидная кличка, которую придумал не кто иной, как сам Крапивников, наткнувшись как-то на цитату в толстовском «Воскресении».
— Марьяна — следователь, — сказал Сеничкин.
— Ну, это неважно, — похлопал доцента по плечу Георгий Крапивников и все снова расхохотались. Цитата же из Толстого была такая: «Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но сверх того имел несчастье окончить курс в гимназии с золотой медалью и в университете получить награду за свое сочинение о сервитутах по римскому праву, и потому был в высшей степени самоуверен, доволен собой (чему еще способствовал его успех у дам), и вследствие этого был глуп чрезвычайно».