не обчистили. Кражи в «коробке» были делом постоянным, хотя офицеры все время менялись.
«Не завел опорных мест», — ругнул себя Борис.
Год назад во время курчевского военпредства техники-лейтенанты шарашили по всей Москве и окрестностям. Многие заимели кучу адресов. Некоторые бедняги даже женились. А Курчев, как в студенческие годы, торчал больше в читальнях и никаких знакомых женщин у него не прибавилось.
В конце концов, махнув рукой на женщин, он спустился к Зоопарку. В кинотеатре «Баррикады» шел итальянский фильм «Рим в одиннадцать часов». Хвост стоял не слишком длинный. Курчев купил билет на восьмичасовой сеанс, но времени еще оставалось целый вагон и он снова позвонил по Ингиному телефону.
На этот раз трубку снял мужчина. Ясно было, что это не муж, а лишь отец или сосед, но Курчев растерялся и бросил трубку, так и не узнав, в каком доме отдыха обитает аспирантка.
Тогда он позвонил Крапивникову.
— Где вы? — раздался веселый голос. — Давайте на одной ноге. У нас очень милое общество. Да, захватите, пожалуйста, горючего. Две бутылки, больше не стоит. Лучше возьмите коньяку и лимонов. Тогда не нужно закуски. Адрес запомнили?
— Ясно-понятно! — ответил радостный Курчев и, забыв про «Рим в одиннадцать…», бросился в магазин.
Через четверть часа с двумя бутылками грузинского коньяку и четырьмя лимонами, которые топырили карманы и без того тесной шинели, он постучал в крапивниковскую квартиру.
— А! Принесли?!
Маленький лысый человечек в роговых очках выхватил у нею из рук журнал.
— Входите, входите!
Из полутемного коридора Курчев попал в комнату немногим светлее. То ли от плохого освещения, то ли от старой мебели и пожелтевшего печного кафеля она казалась запущенной, но холодное оружие, висевшее на ковре вдоль стены, придавало ей загадочность. Борису тут понравилось больше, чем у аккуратных Сеничкиных.
— Вот, — сказал выходя на середину комнаты и вытаскивая бутылки и лимоны.
— Выставили все-таки юношу, Юочка, — програссировала очень симпатичная средней молодости женщина. Она сидела с ногами на длинной тахте, которую покрывал повешенный на стену ковер и, хотя в комнате было холодновато, прижималась щекой к широкому лезвию меча. Женщину обнимал чернявый мужчина. Он был то ли пьян, то ли нагл и женщину обнимал так, будто в комнате они были одни. Женщина, по-видимому, не придавала этому значения, но Курчев был обескуражен.
«Про реферат, — подумал, — не поговоришь.» В комнате был еще один, тоже очень крупный, лысый мужчина, который понимающе улыбался лейтенанту: дескать, не тушуйся. Лысый сидел в углу у печки и, хотя был в свитере, видимо, мерз.
— Молодец, Борис Кузьмич, — пел меж тем хозяин. Он раскрыл журнал, вышел на середину под висячую лампу и собирался, как министр, читать поэму.
— Оставь, — бросил с тахты чернявый, которого Курчев мысленно обозвал жуком.
— Да. Хватит с нас, Юочка, сейвиистов, — медленно и капризно протянула женщина.
— Лучше выпьем, и я пойду, — сказал мужчина в свитере.
— Глупцы! — не унимался хозяин. — Тут не сервилизм, а бунт. Вон глядите:
Да, это было наше счастье,
Что жил он с нами на земле.
— Спасибо, — откликнулась женщина.
— Хорошо, хоть несчастье помогло, — сказал чернявый, не снимая пятерни с груди грассирующей гостьи.
— Будет вам, — скривился мужчина в свитере.
— А что! Юрка прав! — раздался приятный голос и в комнате появился худощавый, очкастый и усатый человечек, которого Курчев видел днем на Комсомольской площади!
«И он же ожидал в Докучаевом! — тут же понял лейтенант, глядя на поднятый воротник рваного демисезонного пальто и опущенные уши меховой шапки. — Да они тут все Ингу знают. Все. И муж, и вот этот плюгавенький, быстро соображал лейтенант, новыми глазами оглядывая комнату. — Что ж, вообще-то интересно…»
— Юрка прав, — повторил Бороздыка, который не узнал или сделал вид, что не узнал Курчева. — Это действительно выпад. Что было Симонову в прошлом году, когда он в своей газетенке заявил, что теперь задача литературы воспеть Сталина, как когда-то Ленина?!.
— Ладно, — повторил мужчина в свитере. — Не слушайте их, — подошел он к Курчеву и положил свою большую ладонь на погон шинели. — Я читал ваш опус. Вы умнее их.
— Раздевайтесь и знакомьтесь, — с обезьяньей улыбкой суетился хозяин. — Вот сюда, на сундук. В коридоре случаются экспроприации.
«На Радека похож», — подумал Курчев, сбрасывая шинель на темный невысокий комод, где вповалку лежали телогрейки, два мужских пальто и женская шубка из буроватого меха.
— Там еще про коллективизацию есть, — сказал Бороздыка. Он выдернул из рук Крапивникова журнал и красивым с надрывом голосом почти запел:
Суровый год судьбы народной
Страны Великий перелом
Был нашей молодости сходной
Неповторимым Октябрем.
Ее войной и голодухой,
Порывом, верой и мечтой,
Ее испытанного духа
Победой. Памятью святой
Ночей и дней весны тридцатой,
Тогдашних песен и речей,
Тревог и дум отцовской хаты,
Дорог далеких и путей;
Просторов Юга и Сибири
В разливе полном тысяч рек,
Всего, что стало в этом мире,
Чем наш в веках отмечен век.
— Темно, — сказал мужчина, гревшийся у голландки.
— Тем более, — сказала женщина. Она оттолкнула чернявого и спустила ноги на пол. — Холодно у вас, Юочка, — сказала, подходя к старому буфету и доставая желтые, как печные изразцы, маленькие чашечки.
— Не хочу сушать этой гадости, Ига. П'ошлый г'аз вы п'ивели какого-то Воодю Ког'нилова и он читай такую же мг'азь.
— Точно, — поддакнул чернявый. — Лейтенант, вы пятого марта плакали?
— Шестого, — уточнил Бороздыка, приглядываясь с интересом к Курчеву.
— Плакал, — в тон чернявому ответил Борис. — Мне в очереди новые хромачи ободрали. До бела стерли. Теперь вот в чем хожу, — поднял он свой милицейский сапог.
— Молодец, — засмеялся мужчина. — А вот Ига притащил нам сюда такого, как вы, лейтенанта. Тоже с белыми погонами. Так тот полвечера читал, как армия рыдала, увидев усы в траурной рамочке.
— Там не армия, а один часовой, — попробовал защитить неизвестного Курчеву поэта Бороздыка.
— Тот лейтенант — эпигон этого, — кивнул мужчина в свитере на журнал.
К стыду народа своего
Вождь умер собственною смертью…
— Да! Это стихи, — сказала женщина, расставляя чашечки на ломберном столе.
— Стихи — не стихи, а смысл великий, — сказал лысый в свитере. Он открыл бутылку, разлил коньяк по чашечкам, но чокнулся с одним Борисом.
— Рад, что познакомился. Счастливо.
Лысый подошел к комоду, вытащил из-под женской шубки и курчевской шинели потрепанную стеганку, напялил ее и ушел.
— Не обращайте внимания, — улыбнулся хозяин.
— Он со странностями. Но художник великий!
— А картины поглядеть можно?
— Он не 'юбит показывать. Пока свет'о пишет, а п'и эйектг'ичестве его к'асок не г'азгьядите.
— Единственный образованный художник, — сказал Бороздыка.
— Что ж, пока мы воевали, он Гегеля читал, — отозвался чернявый.
— Юочка тоже читай. Один ты, Сейж, темный, — сказала женщина, возвращаясь с кофейной чашечкой на тахту и сама теперь обнимая мужчину.
— Вот рекомендую. Супруги. Восемь лет живут. Обнимаются только в гостях, — сказал Крапивников.
— А это Ига Бороздыка. Кандидат наук. Прошу любить и так далее.
— Вас я сегодня видел, — не удержался Курчев.
— Возможно, — высокомерно кивнул Игорь Александрович.
— Внешность запоминающаяся, — зевнул чернявый.
— Заткнись, — дернулся Бороздыка.
— Будет вам. Офицей Бог знает что подумает. Г'азлии бы еще.
— Алкоголичка, на мою голову, — вздохнул чернявый и тут же налил во все пять чашек.
— За вас, Борис Кузьмич, — жеманно поклонился Крапивников. — Дай вам Бог счастья и свободы. Чего куксишься. Ига? Тебе разве не понравился реферат?
— Понравился, — промычал Игорь Александрович. — Но вообще-то…
— Если критикуешь, не пей, — сказал чернявый.
— А мне понравился и я еще налью. — Он пододвинул к тахте ломберный столик. — Вот, мать, не могла найти посуду поменьше.
— Не торопись, товарищ прокурора придет, — улыбнулся хозяин.
— Тогда тем более поторопимся. Ваше здоровье, лейтенант. И пусть доцент сам горючее приносит.
— Ты несправедлив, Серж, — сказал хозяин. — Товарищ прокурора никогда не скупится.
— Вы об Алешке? — спросил Курчев.
— О нем, — ехидно кивнул Бороздыка. — Сейчас скажете, что Марьяна Сергеевна — следователь.
— Брось. К чему детали? — величественно махнул рукой Крапивников.
— Это из «Воскресенья». Я знаю, — сказал Борис.
— Опасный чеовек, — засмеялась женщина. — Тойко, пожауйста, нас не г'азобачайте.
— Пустяки, — актерски размахивал руками Крапивников. — Алеша наш друг и товарищ. Наш, а не какого-то прокурора. И ты, Ига, не ревнуй. Ему, Борис Кузьмич, понравился ваш опус. Правда, Ига?
— Я уже сказал. Во всяком случае больше, чем писанина доцента.
— А вы напечатайте.
— Где? — засмеялся Крапивников. — Где? Укажи мне такую обитель?! Не надейтесь, Борис Кузьмич. Вам на роду написано не печататься.
— Вы меня утешили.
— Это действительно так, — кивнул Бороздыка. — Вам, лейтенант, не светит. Вот вашему кузену…
— Не ревнуй. Я просил… — повторил Крапивников.
— Это что… про Ингу? — спросил чернявый.
— А ты о ком думай? О ней, об очаг'овательной Инге. У Юи — амуы, у Иги — веиги, — продекламировала женщина.
Все засмеялись.
— Вы правы, — сказал Крапивников, — но только насчет вериг. Ига женится.
— На Инге? Вот счастливчик! — вздохнул чернявый, но Крапивников тут же внес ясность:
— С Ингой Антоновной я еще сам, грешник, не развелся. А Ига женится на очаровательном существе, представительнице братского татарского народа Зареме Хабибулиной.