— Моодец! — воскликнула гостья.
— Татарское иго в миниатюре, — буркнул ее скептический муж.
— Поосторожней, — вспыхнул Бороздыка.
— Пайдон, пайдон, как сказала бы моя жена, — засмеялся чернявый. — А Инга, выходит, свободна. Или товарищ прокурора…?
— Вы, как об обмене жилплощади, — не выдержал Курчев, но все-таки постарался придать голосу максимум безразличия.
— О, кругом сплошные высокие чувства! — воскликнул чернявый. Лейтенант тоже соискатель.
— Кони вороные, нам не ко двору, — отмахнулся Борис.
— Г'ысаки, Г'ысаковы, — попробовала скаламбурить гостья.
— Бросьте вы. В конце концов она моя жена, — сказал Крапивников.
— Привет от Александра Блока, — сказал чернявый. — Тебе, Юрка, гарем, а евнухом и для учета — Игу.
— Заткнись или выйдем в коридор, — сказал Бороздыка.
— Пожаейте его, Игочка, — всплеснула руками гостья.
Курчеву стало жалко Бороздыку, такого тощего, хилого и взъерошенного.
— Однако доцента нету, — миротворчески вмешался Крапивников. Откупоривай вторую, Серж. Вы, лейтенант, не против не ждать кузена? Он обязательно принесет. Явится с мадам. Они разводиться собираются.
— Шутка? — не понял Борис.
— К сожалению, нет.
— Давай мы тоже г'азведемся, — сказала гостья.
— Если хочешь, — ответил муж, и Курчев понял, что у них тоже не все ладится.
— У вас тут, как в нарсуде, — сказал, чувствуя, что в своем легком подпитии переходит границы, отведенные человеку, впервые попавшему в незнакомую компанию.
— Да, — подхватил хозяин, — Суд не суд, но что-то вроде церкви. Остается в попы постричься.
— А что? — сказал чернявый. — Она падает на колени, а Юрка гладит ее и приговаривает: «Крепись, дочь моя».
— Перестань, — крикнул Бороздыка. — Не тебе надругиваться…
— Над святыней? Знаю. Достоевский на Тверском бульваре.
— Да, Достоевский.
— Успокойся, — перебил Крапивников.
— А почему? Пг'одойжайте, — сказала женщина. — Пг'одойжайте. Скажите, почему Сейжу нейзя г'угать Татьяну Айну?
— Бросьте, — скривился Крапивников.
— Потому что Пушкин — наша гордость и единственное наше спасение, сказал Игорь Александрович.
— Я думал — Булгарин, — не выдержал Крапивников.
Курчев не понял, супруги, по-видимому, тоже.
— Сейж тоже г'усский, — сказала женщина.
— Только по матери, — уточнил чернявый. — Это, кажется, для них недостаточно.
— Для кого — «них»? — спросил Курчев, но ему не ответили.
— С тобой откровенничать нельзя, Юрка. Больше ничего не скажу, покраснел Бороздыка, обижаясь за Булгарина, о котором он написал лишь одну фразу.
— Да, Пушкин наше спасение, — обернулся к супругам.
— От инородцев? — спросил Серж. Теперь в его голосе не слышалось шутки.
— Не только. От развала, от гнилья. От всего.
— И от Запада? — спросил Крапивников, который тоже стал серьезным.
— Да! Да! От Запада и от Востока.
— А как же «друг степей калмык»? — спросил Курчев, раздосадованный, что ему не ответили на прежний вопрос.
— С калмыками все ясно, — отмахнулся Серж.
— С калмыками был интересный эпизод. Кстати, это и к Пушкину относится, — сказал Крапивников. — Когда было полтораста? В сорок девятом? Мне рассказывали, 6 июня никто из высланных в места отдаленные на работу не вышел, а весь калмыцкий народ, как один человек, потянулся в район, Бог знает за сколько километров, где было радио. Прямо всем выводком шли, как цыгане. Только что — на своих двоих. Знали, что юбилей и что без «Памятника» не обойдется. И вот, читает Ермилов по бумаге, а вся нация замерла: скажет или нет? На финне оборвал.
— Калмыки воевали против, — сказал Бороздыка.
— А ты — за… — усмехнулся чернявый. — Да и не все против. Многих сразу после войны, в самом Берлине в «Столыпины» запихивали. Так с орденами и ехали.
— Ну, а татары все. Сплошь, — не хотел отступать Бороздыка.
— Про татар не знаю. По татарам не специалист.
— Она не крымская.
— Приятно слышать, — чернявый опрокинул последнюю порцию коньяка. Пойдем, Танька. Больше уже ничего не будет. И доцент ничего не принесет, поскольку не явится. Ох, уж эти мне гости!
— А что? Ничего пьеска! — подхватил Крапивников. — Читали, Борис Кузьмич?
— Нет, — не понял Курчев.
— Гости, — хмыкнул Бороздыка. — Лучше бы уж назвал месячные или еще точнее.
— С кем не бывает, — усмехнулся Крапивников. — Но репризы там прелесть. Как это:
Расстройство в доме Кирпичевых,
Ах, что же в доме Кирпичевых?
Ах, Кирпичевы ждут гостей.
— И вовсе не так. Вы, Юочка, учше бы пг'очьи стихи Эхнатона. А эти вы запомнить не в состоянии.
— Бог мой, чего тут запоминать?! Он же стащил из «Трех сестер». Старшая, Маша, без конца твердит:
«У лукоморья дуб зеленый…» — сказал Бороздыка.
— Нет, нет, не говорите, — запротестовал Крапивников. — Все-таки зерно он протащил. Начальник не может быть хорошим человеком. Власть портит людей. Это зерно он протащил.
— Ну, зерно ему склюнут, — сказал Бороздыка. — А названием выдал себя. Языка ведь не знает. Гости!..
И тут как раз ввалились Сеничкины.
— Салют!
— Привет!
— Дай облобызаю, — галантно обнял Крапивников Марьяну и демонстративно поцеловал ее в губы.
— Давно не чмокались, Юрочка, — усмехнулась та.
— Здравствуй, Танька. Мы разводимся, — повернулась к картавящей женщине.
— В добг'ый час.
— А ты как здесь? — строго спросил Сеничкин лейтенанта. — Нечего тебе тут делать. Написал, что я велел?
— Здравствуй, Боренька, — отталкивая мужа, кинулась на шею лейтенанту Марьяна. — Мы с ним разводимся!
Курчева она тоже поцеловала в губы, и он, хотя и сам выпил, услышал запах спиртного. Но ему были приятны ее пухлые и одновременно плотные, а теперь еще и холодные с мартовского мороза губы.
— Бросьте лизаться, — сказал доцент. — Ну, ну. Не дразни солдата. Ему в казарму назад.
— Я в городе ночую, — огрызнулся Борис.
— Выпивки не принесли, а у нас кончилась, — сказал Крапивников.
— Мы, Юрочка, с банкета. Я хотела украсть бутылку, но бывший супруг не дал.
— Не смешно, — скривился доцент.
— Кто защищался? — спросил Бороздыка, ревниво относящийся ко всем соискателям.
— Витька Поздеев.
— Христопродавец.
— Ну, уж вы слишком. Немного есть, но на полного Искариота не тянет, улыбнулся Сеничкин.
— Точно, Искариот, — засмеялась Марьяна. — И зря бутылки не утащили. А то целых три часа: Чернышевский, Чернышевский, и еще этот, как его, Варфоломей…?
— Зайцев, — подсказал Бороздыка. — Тоже сволочь.
— Ну, зачем же так, — улыбнулся Крапивников. — Игоруша сегодня перебрал. Борис Кузьмич многовато принес.
— Гуляет армия, — буркнул доцент. — Ты что, демобилизовываться раздумал? Почему не пишешь? Я же говорил.
— Он уже написал и весьма толково, — сказал Крапивников.
— Это что? Про обозника? Лучше бы, как Витька, про Чернышевского написал, раз языков не знаешь.
— Ненавижу Чернышевского, — вмешался Бороздыка.
— Почему же? Примечательная личность, — возразил хозяин.
— Никогда не читала, — влезла в разговор Марьяна. — Помню только, что чем-то от него веет.
— Духом кассовой бойбы.
— Христопродавец, — повторил Бороздыка.
— Какая тебя сегодня муха укусила? — удивился хозяин. — Славянофилы, Ига, хорошие люди, но и западники тоже.
— Нищие духом! — Игорь Александрович пытался себя взвинтить.
— Да. Дон-Кихот бый написан в Суздайе.
— Ига, сбавьте пены и найдите себе какую-нибудь женщину, а то ваша озабоченность из всех дыр лезет, — не выдержала Марьяна. Она на дух не переносила Бороздыку.
— Уже нашел. Повернулся, так сказать, к востоку, — усмехнулся Серж.
— Я бы поговорил с тобой, — насупился Бороздыка, вытащил из кучи сваленных пальто свое демисезонное и вдруг, повернувшись к Курчеву, точно был его начальством или научным руководителем, повелительным голосом спросил: — Вы идете, лейтенант?
— Иду, — от неожиданности Курчев тоже взял шинель.
— Куда? — обняла его Марьяна. — Уже в Тьмутаракань?
— Да нет. Я сегодня в «коробку». Твоя свекруха меня шуганула.
— Денег попросил? — вызвав злобный взгляд доцента, усмехнулась она. Не надейся. Это министр так… расчувствовался…
— Брось язвить, — сказал жене доцент.
— Нет, не денег, — улыбнулся лейтенант. — Просто мы выпили по поводу послезавтрашней смерти.
— Каждый за свое? — полюбопытствовала Татьяна.
— Примерно. — Курчеву не хотелось порочить родственника. Он уже насовывал на себя шинель и торопился в «коробку». Времени было половина одиннадцатого.
— Заходите завтра, — сказал Крапивников. — Сегодня у меня шумно. Поговорить не удалось.
— Завтра — вряд ли. Завтра у меня многое решается, — ответил Борис.
— Что у тебя? — спросил доцент. Он примостился у печки, где прежде сидел художник.
— Прошение написал.
— Эх, не так действуете, лейтенант, — улыбнулся Крапивников. Пропадет рапорт. Застрянет в нашей бюрмашине. В таких вопросах лучше на собственные силы рассчитывать. Мне лично известно около четырехсот честных способов демобилизации.
— Ну, завел! — скривился Бороздыка. Он уже стоял в дверях.
— Ничего, подождешь. Дай поучу молодого человека. Вы, Борис Кузьмич, холостой, так что для вас все подходит. Вот, скажем, способ первый. Вы пишете командиру вашей части: я, такой-то, возмущенный наглым разбоем французских колонизаторов, проливающих мужественную кровь вьетнамского народа, призываю всех офицеров нашего полка отдать в фонд сражающегося Вьетнама шесть месячных окладов.
— Браво, — сказал Серж. — Кащенко обеспечено.
— Да, не годится, — вздохнула Марьяна. Доцент молчал, словно его здесь не было.
— А без Кащенко ничего не выйдет, — улыбнулся Крапивников, несколько обескураженный слабостью произведенного эффекта. — Все четыреста способов через это учреждение. Без того — служить двадцать пять, как при Николае Палыче.