— 121 тысячу.
Учредительное собрание приступило к работе 4 мая 1848 года. 15 мая, направляемые Бланки[251], Распаем[252], Барбесом[253], рабочие вторглись в зал заседаний, но были выдворены силой с помощью Национальной гвардии. Мотивом такого налета на только что избранный парламент якобы было стремление вернуть, хоть бы и путем вооруженной интервенции, свободу Польше[254]; на самом деле то была попытка ввергнуть в кризис правительственную «Комиссию». На следующий день после неудавшегося восстания Блан и Альбер были вынуждены покинуть правительство; Луи Блану было предъявлено обвинение в том, что он заранее знал о готовящейся акции; в Палате по всем правилам прошло разбирательство и голосование (369 голосов «против» и 337 — «за»).
События 15 мая развивались бурно. 150 тыс. человек двигались к Парламенту с криками «Да здравствует Польша!», но, наводнив зал заседаний, стали требовать другого. Вожди — Бланки и Барбес, соревнуются в экстремизме. Барбес требует колоссального налога на богатство. К крикам, прославляющим Польшу, присоединяются здравицы в честь «Организации труда». Посреди хаоса Луи Юбер, видный представитель Societé des droits de l’homme [Общество прав человека], неоднократно пытался объявить собрание распущенным и утвердить новое правительство, список министров которого, составленный им самим, тут же прочел: Прудон, Леру, Консидеран, Бланки, Луи Блан и т. п. Правительство, состоящее из одних социалистов. Дважды в течение дня подвергнутый аресту, он в конце концов укрылся в доме своих друзей и, обрившись наголо, чтобы не быть узнанным, удрал в Лондон. Процесс, проходивший в Версале через год, вылился в тягостное сведение счетов между ним и его бывшими товарищами по партии.
Подавление стихийной демонстрации, превратившейся в пробу сил, заключало в себе полезный урок. Оно показало невозможность повторения пройденного. Демонстрация была попыткой заново разыграть сценарий 31 мая 1793 года, когда с подачи монтаньяров были арестованы прямо в Конвенте депутаты Жиронды[255], и к власти пришел Большой Комитет общественного спасения. События должны были развиваться так же: в тот раз 33 секции, где Гора составляла большинство, подготовили в ночь с 30 на 31 мая нападение на Конвент; и там жирондисты, разрозненные, охваченные страхом, оказавшиеся в меньшинстве из-за собственного отступничества, были разгромлены. В газетах того времени можно прочесть выразительные хроники этого то ли восстания, то ли переворота: «Journal de Paris» [«Парижская газета»] рассказывает, как по предложению Барера якобинцы пожелали, когда арест депутатов-жирондистов был уже предрешен, «посоветоваться с народом». Депутаты вышли к толпе восставших, скопившейся вокруг Конвента; услышав после утомительного заседания приветственные крики, они решили, что «воля народа» состоит в том, чтобы продолжить аресты. Первый, непосредственный вывод из событий 15 мая 1848 года был тот, что история не повторяется, что сценарий, один раз удавшийся, во второй раз ведет к поражению. На этот раз Ламартин (автор «Histoire des Girondins» [«История жирондистов»]) одержал победу над теми, кто хотел повторить переворот, осуществленный монтаньярами.
Восстание 23-24-25 июня 1848 года в Париже вспыхнуло по причине насильственного роспуска национальных мастерских, осуществленного, несмотря на соглашательские, «умиротворяющие» речи в Парламенте, такие как, например, речь Виктора Гюго; неудержимый рост этих «мастерских» еще более усилился после злополучных событий 15 мая. Временное правительство (уже в сокращенном составе) приняло чрезвычайные меры, такие как прекращение выдачи разрешений на въезд (внутренних паспортов) рабочим, которые хотели бы поменять место жительства или перебраться в Париж. Наибольший размах восстание приобрело в предместьях Сент-Антуан, Сент-Мартен, Темпль: клич строить баррикады подхватили около семи тысяч рабочих, собравшихся у колонны на площади Бастилии. «Исполнительная Комиссия» — такое название тогда носило правительство — подала в отставку, и Учредительное собрание передало всю полноту власти генералу Кавеньяку[256], сыну члена Конвента и цареубийцы Жана-Батиста Кавеньяка. Установилась диктатура: «Франция покорилась генералу, только чтобы не довериться монарху», — писал Бастед[257] Подавление восстания поручено войскам; вместе с Кавеньяком ведут войну — войну по всем правилам — на Rive droit[258] и в Латинском квартале генералы Ламорсьер и Дамесм. Три генерала (Бреа, Дювивье, Негрье) были убиты в ходе самых ожесточенных боев, тех, что разгорелись за предместье Сент-Антуан. Осадное положение длилось и после того, как с восстанием было покончено; более четырех тысяч рабочих были без суда отправлены на каторгу в заокеанские колонии.
Это событие не было ни эфемерным, ни изолированным; его нельзя назвать яркой, но кратковременной, одиночной вспышкой. Токвиль в «Воспоминаниях о 1848-1849 годах» говорит о нем, как о «самом крупном восстании в нашей истории, а может, и в истории вообще». Более проницательный, чем его соратники по политическому лагерю, Токвиль, не симпатизируя, разумеется, революции, понимает ее природу: то был не просто политический конфликт, а «борьба классов», прямое следствие всего того, о чем говорилось, что предлагалось в февральские дни. То была, можно сказать, классовая борьба в чистом виде, не только исходя из социально однородного состава повстанцев и явно антирабочей меры, которая спровоцировала выступление, но и по преимущественно стихийной и с организационной точки зрения импровизированной природе движения. Лидеры, во всяком случае наиболее видные, сидели на парламентских скамьях; они могли только плестись в хвосте событий, быть посредниками, не политическими руководителями. В июне 1848 года, как и двадцать лет спустя во время Коммуны, пролетариат идет на верную гибель, бросается в битву, заранее обреченную на поражение.
Когда бывший «умеренный» депутат Виктор Гюго пишет, уже в изгнании, свою эпопею «Отверженные», он относится к июньским дням по-прежнему сдержанно. Июньские события оказали на него немалое влияние: предоставив вместе с другими депутатами всю полноту власти Кавеньяку, но восстав впоследствии против Луи Бонапарта, Гюго посвящает размышлениям о восстании 1848 года целые страницы в начале V части романа, переходя к этой теме от антиорлеанистского восстания 1832 года (которое играет важную роль в развязке романа). Хорошо узнаваем тон этих размышлений, «plein de beautés et de bétises»[259] по словам Бодлера, который прилепил Гюго кличку «Олимпио»[260]. Со своей стороны, Маркс так определил все, что Гюго писал и говорил в месяцы своей парламентской деятельности: «блестящие тирады старой луифилипповской знаменитости, г-на Виктора Гюго»[261].
Возмущение толпы, страдающей и обливающейся кровью, — пишет Виктор Гюго, — ее бессмысленный бунт против жизненно необходимых для нее же принципов, ее беззакония ведут к государственному перевороту и должны быть подавлены. Честный человек идет на это и, именно из любви к толпе, вступает с ней в борьбу. Но как он сочувствует ей, хотя и выступает против! Как уважает ее, хотя и дает ей отпор! Это один из редких случаев, когда, поступая справедливо, мы испытываем смущение и словно не решаемся довести дело до конца; мы упорствуем — это необходимо, но удовлетворенная совесть печальна; мы выполняем свой долг, а сердце щемит в груди.
Поспешим оговориться, — июнь 1848 года был событием исключительным, почти не поддающимся классификации в философии истории. Все слова, сказанные выше, надо взять обратно, когда речь идет об этом неслыханном мятеже, в котором сказалась священная ярость тружеников, взывающих о своих правах. Пришлось подавить мятеж, того требовал долг, так как мятеж угрожал Республике. Но что же в сущности представлял собой июнь 1848 года? Восстание народа против самого себя[262].
После этого шедевра благопристойного лицемерия, необычного для него, Гюго пускается в виртуозное, можно сказать, эстетизирующее описание баррикады, воздвигнутой в июньские дни в предместье Сент-Антуан, с жаром утверждая, доказывая, что он видел все это своими глазами: «...те, кому довелось увидеть эти выросшие под ясным голубым июньским небом грозные творения гражданской войны, никогда их не забудут». С незаурядной интуицией он усматривает в наслоениях предметов, из которых состоит баррикада, историко-геологическую аккумуляцию всех предшествующих революций, от 1789-го до 1848 года: «...баррикада имела право возникнуть на том самом месте, где исчезла Бастилия». И не перестает, на протяжении нескончаемых страниц, которые он посвящает ее описанию, одновременно принижать и восхвалять ее: «...то была куча отбросов, и то был Синай!» Но все же идет напролом: нападает на революцию во имя революции. «Эта баррикада, порождение беспорядка, смятения, случайности, недоразумения, неведения, восстала против Учредительного собрания, верховной власти народа, всеобщего избирательного права, против нации, против Республики: Карманьола вызвала на бой Марсельезу».
Всеобщее избирательное право, в самом деле. Первое горькое разочарование на этой почве постигло как раз душителя революции Кавеньяка 10 декабря 1848 года, во время выборов президента Республики. Несмотря на такое преимущество в глазах умеренного большинства, как роль спасителя отечества, и несмотря на выгодную позицию, какую он занимал, будучи председателем Совета министров (вплоть до самых выборов), Кавеньяк получил всего лишь 1448 тысяч голосов против 5434 тысяч, отданных принцу Луи Бонапарту, который уже готовил свой рывок к бонапартистской империи.