охе, от страны к стране). Им не нужны были настоящие партии: их представители непосредственно примыкали к правящему классу. И все же нелишним будет подчеркнуть, что удачный опыт нового Бонапарта стал источником вдохновения, а иногда и прямым «образцом». Сильная личность, поддержанная консенсусом, — пример, привлекавший не только Бисмарка, но и Криспи; нашедший отклик даже в консервативной английской атмосфере. Плебисцит как основное орудие направляемой «воли народа» великолепно сработал и в Италии: вся операция, буквально за несколько лет (1858-1861) приведшая к объединению страны, была осуществлена типично бонапартистскими методами плебисцита. Даже когда по тайному соглашению (1859) между Французской империей и Сардинским королевством последнее уступило Франции Ниццу «в обмен» на Ломбардию, Наполеон III организовал в Ницце фарсовый плебисцит, который «демократическим путем» подтвердил переход к Франции этого города (уже оккупированного французскими войсками). Лоренс Олифант, корреспондент «Таймс» и одновременно агент британского правительства, осуществлявший надзор за Гарибальди, тщетно пытался развалить операцию по проведению плебисцита, используя в том числе глубокую неприязнь уроженца Ниццы Гарибальди к Кавуру, одному из организаторов этого «обмена». Потерпев неудачу, Олифант обрушился на императора в памфлете под названием «Universal suffrage and Napoleon the Third» [«Всеобщее избирательное право и Наполеон III»] (1860). Чуть позже пьемонтское правительство, взяв пример с Ниццы, провело такую же процедуру, дабы узаконить присоединение центральных и южных провинций (1861). Второй император французов научил буржуазную Европу не бояться всеобщего избирательного права, наоборот, показал, как его «приручить»: разумеется, в том случае, когда оно «подправлено» безотказно действующим в качестве «усмирителя» механизмом одномандатного округа.
Благодаря общественно-политической природе своего межклассового движения он сконструировал почти совершенную «машину»: смог усидеть в Учредительном собрании на скамьях Горы, поддерживать тесные отношения с католическим духовенством и при этом не терять связи с некоторыми из ведущих социалистов, при условии, конечно, что они не выступают против существующего строя. Таким образом он очень долго, почти двадцать лет, находился в положении гораздо более благоприятном, чем то, в какое были поставлены английские правящие круги после событий 1848 года в Европе.
История довольно медленного продвижения всеобщего избирательного права в Англии особенно поучительна. Она поможет освободиться от неизбывной англоманской риторики, представляющей Англию как геометрический центр и преимущественное местопребывание вечной свободы, действующей в этой благословенной стране начиная с «Magna Charta Libertatum» [«Великая Хартия Вольностей»] (1215) и без перерыва вплоть до наших времен; свободы, которая изливается на англичан беспрепятственно (невзирая на две революции и обезглавленного короля, не говоря уже о не столь уж кратком периоде республиканской диктатуры), в то время как остальной континент безумствует, особенно после Французской революции. «Размышления» Бёрка о событиях во Франции, так же как в области художественной литературы злополучная книга Диккенса «Повесть о двух городах» (1859), способствовали поддержанию этого клише.
Нельзя не заметить, сколь драматическим оказался второй шаг по направлению к «равному» избирательному праву, какое упорное сопротивление пришлось при этом преодолевать. Волнения возобновились и стали набирать силу в годы европейской революции, но второй Reform Bill [Билль о реформе] был принят лишь в 1867 году: понадобилось почти двадцать лет парламентских баталий, чтобы отобрать еще у четырех десятков «гнилых местечек» их представителей в Палате общин и передать эту горсточку мест большим городам, все еще дискриминированным системой. Достойно упоминания, что Лондон в те годы все еще имел лишь четырех представителей. Другое с трудом проходившее нововведение касалось понижения ценза, который был установлен для предоставления избирательного права; к этому прибавилась еще одна «подрывная» мера, а именно включение в избирательные списки новой категории съемщиков, до сих пор оттуда исключенной (inhabitant occupiers[293] и lodgers[294]). Только в 1872 году (Ballot Act [Акт о голосовании]) голосование сделалось тайным. И только в 1885 году Англия добралась до почти всеобщего избирательного права: в электорат наконец-то были включены все совершеннолетние граждане, имевшие определенное место жительства (съемщики или собственники), и все владельцы недвижимости, дающей ренту в 10 стерлингов. Существовали некоторые ограничения, связанные с длительностью проживания в данном месте; исключение граждан, живущих на чьем-либо иждивении, подразумевалось само собой. Такими «революционными» нововведениями Англия была обязана Гладстону; он же настоял на окончательной отмене архаических округов: Лондон наконец получил представительство, соответствующее громадным размерам этого мегаполиса (59 округов, ясное дело, одномандатных...). Не всем известно, что еще в 1918 году (то есть накануне окончания Первой мировой войны) некоторые избиратели — несмотря на введение «всеобщего» голосования — имели право голосовать дважды[295], а женщинам — само собой разумеется, старше тридцати лет! — предоставлялось право голоса при условии, что у них (или у их супругов) имеется собственность.
Результатом такого упорного, громоздкого ограничения политических свобод явился весьма красноречивый феномен: политическое представительство целых социальных слоев проходило через руки либеральной партии, исторического антагониста тори (лейбористская партия возникла лишь в 1899 году под скромным названием Labour Representation Committee [Комитет представительства труда]). Скованные избирательной системой, построенной на отсечении меньшинства (именно благодаря одномандатным округам), лейбористы еще долго будут посылать представителей в Палату общин только по соглашению с либералами. В 1906 году они провели тридцать депутатов, что сочли успехом, но на самом деле эти депутаты представляли весь рабочий класс, численность которого благодаря мощному индустриальному развитию была огромна.
Одномандатно-мажоритарная избирательная система гарантировала тори безоблачное существование на неопределенно долгий срок, в то время как при другой избирательной системе их исчезновение и появление более соответствующих духу времени консервативных формирований стало бы неизбежным, что привело бы к обновлению всего британского общества. Вместо этого на нем тяжким грузом висело непрекращающееся господство консервативной партии, неизменно враждебной по отношению к демократии, которую она в целом воспринимала как синоним коммунизма; так, во всяком случае, утверждает собеседник, выведенный под именем Аристократикус в диалоге Джорджа Корнуолла Льюиса «Какая форма правления является наилучшей?» (1863): честная, не подмененная демократия, «то есть равное распределение верховной власти, есть уже коммунизм». В начале своего очерка «Основания демократии» (1997) Раймон Паниккар[296] отмечает, что само слово демократия «на Британских островах сохраняло негативный смысл до конца XIX века»[297]. В Англии «капиталистическая экономика слилась с традиционным укладом, изменив его содержание, но не формы»[298]. Что и объясняет наилучшим образом такую характерную черту английской политической борьбы, как многократные прямые столкновения между профсоюзным движением (лишь с определенного момента поддерживаемым «партией труда») и самыми упрямыми консервативными силами, нашедшими совершенное воплощение в партии тори. Консерваторам — благодаря также и избирательному закону — не нужна была дополнительная партия, которая представляла бы третью силу: они способны были успешно противостоять — столь неоспорима была их гегемония в обществе — даже длившимся месяцами открытым конфликтам по поводу заработной платы.
Если вспомнить, что, когда в 1914 году Англия — в союзе с царем — вступила в войну против Германии и Австрии, британское избирательное право отнюдь не было всеобщим, в то время как в Германии оно стало таковым в 1871 году (в Австрии в 1907), а война, несмотря на это, представлялась как битва «демократии» с «автократией», якобы укорененной в центральноевропейских империях, нельзя не изумиться убеждающей силе риторики.
На самом деле именно Германия перед первым мировым конфликтом была той страной, где организованное рабочее движение (социал-демократия, профсоюзы) имело наибольший вес в парламенте и пользовалось наибольшим престижем, не говоря уже о наилучшей модели организации, что явилось следствием высокого интеллектуального уровня его вождей. Но то была лишь одна сторона реальности: другую представлял правящий блок — юнкеры, крупные промышленники, военные, — уже решившийся оспорить у Британии мировое господство. Крещение огнем европейского рабочего движения, зажатого в тисках империалистического конфликта, имело место, как ни крути, в 1914 году.
Итак, приблизившись уже к этому судьбоносному году, попытаемся, оглянувшись назад, уяснить себе первоначальные предпосылки и последующее развитие того кризиса, порождением которого, в конечном итоге, и является наш современный мир.
9. ОТ ГЕКАТОМБЫ КОММУНАРОВ К «СВЯЩЕННЫМ СОЮЗАМ»
Для рассматриваемой темы еще один год имеет по меньшей мере такое же значение, как 1848-й: это — 1871 год, который видел, как после крушения Второй империи вспыхнуло восстание; как отчаянно боролась за жизнь и как погибла Коммуна; как в результате победы прусского оружия родилась Германская империя; как, наконец, стратегический центр европейского рабочего движения переместился из Франции в Германию. В следующие сорок лет — которые называли «мирным сорокалетием» — зародились и вызрели предпосылки кризисов и трансформаций, до сих пор определяющих нашу жизнь: от русских революций до мировых войн, от доминирующего положения Америки до пробуждения Азии. Все начиналось именно в том 1871 году — и лишь при самом поверхностном взгляде могло показаться, будто он действительно открывает долгий «период мира».