Такой была армейская машина; еще подробнее ее описывает Артур Розенберг в первой главе («Социальные силы при Бисмарке») своей, наверное, самой удачной книги — «Происхождение Германской республики» (1928). Отдаленным ее прообразом был Потсдам Фридриха Великого[305], но главной кузницей нового милитаризма оказался проект мирового господства, который неизбежно должен был привести к империалистической войне с непредсказуемыми последствиями. Основное в строках Либкнехта — обличение этой машины, но источник их совершенно ясен. Речь опять идет об уроке, о директиве, оставленной великим патриархом Энгельсом своей партии, германской партии, которая являлась образцом и примером для всех социалистических партий Европы. Имеется в виду очерк под названием «Социализм в Германии» («Der Sozialismus in Deutschland»), который Энгельс написал для «Almanach du parti ouvrier» [«Альманах рабочей партии»] (декабрь 1891) по просьбе Лауры Лафарг, дочери Маркса и жены основателя французской рабочей партии; эта работа получила большое распространение, от «Neue Zeit» [«Новое время»] и итальянской «Critica sociale» [«Общественная критика»] до польской «Przedswit» [«Рассвет»]. В этой работе, несколько сходной с многократно цитированной работой 1895 года, Энгельс, признавая заметный, постоянно растущий успех на выборах немецкой социалистической партии, развивает вот какую мысль: возможности немецкой социал-демократии не ограничены победами в выборной борьбе; им сопутствует факт очевидный, но требующий особого внимания из-за его далеко идущих последствий, а именно — то, что значительная, все время возрастающая часть армии тоже пропитана идеями социализма. Энгельс пишет:
Избирателем у нас становятся только в 25 лет, а солдатом — уже в 20. А так как наибольшее пополнение дает партии именно молодое поколение, то отсюда следует, что германская армия все более и более заражается социализмом. Сейчас на нашей стороне каждый пятый солдат, через несколько лет будет каждый третий, а к 1900 г. армия, которая прежде в Германии была особенно пропитана прусским духом, станет в большинстве своем социалистической /.../ правительство понимает это не хуже нас, но оно бессильно.
Либкнехт оспаривает именно этот чрезмерный оптимизм старика, хотя и не цитирует прямо его работу. «Несомненно, — пишет он, — что значительная часть германской армии уже стала “красной”», но тут же уточняет мысль, утверждая, что между 20 и 22 годами у молодых солдат еще нет твердых политических убеждений; они формируются позже, когда, достигнув 25-летнего возраста, человек допускается к голосованию; и, главное, предостерегает: неправда, что правительство не знает, что делать, наоборот: в подготовку рекрутов включены часы политического инструктажа, направленного против социал-демократии. И, как уже было сказано, сам Либкнехт, муниципальный советник в Берлине, за книгу, обличающую методы идеологической работы в армии, был подвергнут аресту. Иными словами, то, что ускользнуло от почтенного патриарха европейского социализма и что совсем молодой Либкнехт осветил чрезвычайно трезво, было коренными, структурными изменениями, произошедшими в лагере противника: речь теперь шла о власти «массивной», если использовать эпитет, столь любимый Грамши, вцепившейся в общество железной хваткой; власти, основанной на центральном положении военной элиты. Эти новые формы принесут невиданные плоды уже в переломные годы Мировой войны и сразу после нее.
Наивность этого энгельсовского завещания, его оптимизм (партия, по его мнению, растет «так же стихийно, так же непрерывно, так же неудержимо и так же спокойно, как какой-нибудь процесс, происходящий в природе»!), произвольность его прогнозов («если так будет продолжаться, мы завоюем к концу этого столетия большую часть средних слоев общества, мелкую буржуазию и мелкое крестьянство, и вырастем в стране в решающую силу, перед которой волей-неволей должны будут склониться все другие силы») не только в высшей степени необоснованны — он, например, не учитывает такой случай народной партии, как партия Центра (Deutsche Zentrumspartei), — но и заводят в тупик со стратегической точки зрения. Да, он предвидит, что появятся «партии порядка», чьей задачей станет «самим нарушить роковую законность», но не может указать, каким образом отреагирует на такое возможное явление с каждым днем все более процветающая благодаря выборам социалистическая партия! Конечно, обращаясь к воображаемому противнику, он предупреждает, что социал-демократия ответит как сочтет нужным, но не может объяснить, как; отделывается пустой фразой («Но что именно она сделает, — эту тайну она вряд ли поведает вам теперь»), а в заключение ударяется в дорогую ему историческую параллель (его работа «К истории первоначального христианства» относится к 1894 году), которая впоследствии привлекала заметную часть представителей левой культуры (от Исаака Дойчера[306] до Арнольда Тойнби[307]): то есть в сопоставление, полное намеков и надежд, с «неодолимой» силой христианства, победившего Римскую империю. Слабый довод: чтобы подорвать стратегическую ценность такой аналогии, достаточно представить себе, что само понятие, лежащее в ее основе, может быть оспорено; кроме того, в действительности победа христианства по большей части заключалась в приспособлении этой религии к социально-экономическому строю, существовавшему в Империи! Сравнение, таким образом, научно несостоятельное, да и политически не слишком-то поучительное.
Старый патриарх принадлежал к другому поколению, пережившему свои иллюзии и свои поражения, и не мог до конца понять мир, с головокружительной быстротой меняющийся вокруг него, стремительно летящий к беззастенчивой, душераздирающей эре борьбы между империалистическими державами, в которой политическая демократия на глазах превращалась в ненужную побрякушку.
Предвидение того, что вскоре обрушится на Европейский континент, да и на весь мир, содержится в замечательной речи Уинстона Черчилля в Палате общин 12 мая 1901 года:
В иные времена, — говорил он, горячо ратуя за радикальное усиление британского военно-морского флота, — когда войны возникали по личным причинам, из-за политики какого-нибудь министра или пристрастий какого-нибудь короля; когда сражались небольшие регулярные армии, состоящие из профессиональных солдат, и продвижение войск задерживалось из-за плохих коммуникаций и трудностей со снабжением, а зачастую и вовсе прекращалось в зимние холода, было возможно ограничить потери среди сражающихся. Но сейчас, когда великие народы ополчаются друг на друга, воспламененные яростью; когда достижения науки и цивилизации сметают с дороги все, что могло бы эту ярость сдержать, европейская война не может закончиться иначе, как разорением побежденных и не менее фатальными для победителей дезорганизацией торговли и полным истощением сил.
Эту тираду, несколько отдающую пафосом Демосфена[308], он закончил так: «Демократия более мстительна, чем кабинеты министров. Войны народов будут ужаснее, чем войны королей». Интересное использование термина «демократия» человеком, который ее определенно не любил, для обозначения мобилизации широких масс в поддержку правительственной политики. Такое определение соответствует эпохе — эпохе империалистической борьбы, — когда вовлечение масс в великодержавную политику уже происходит через политические формирования, перед которыми поставлена задача — вывести массы из-под влияния социализма. Это — одна из основных, и наиболее опасных, черт нового империализма.
В Германии, наконец-то модернизированной — Вильгельмом II не менее, чем Бисмарком, — уже наблюдаются массовые реакционные движения, такие как Alldeutscher Verband [Всенемецкий союз][309], знаменательное, внушающее тревогу течение, которое в разгар войны и в первые годы республики преобразится в Deutsche Vaterlandspartei [Немецкая отечественная партия], реакционную партию, насчитывающую миллионы членов, в случае чего всегда готовую к путчу и неразрывно связанную с военной верхушкой (отсюда и неизменная безнаказанность ее вождей). Но наряду с Alldeutscher Verband, основным и наиболее грозным орудием внепарламентского давления, действовали и другие аналогичные силы: Flottenverein [Союз в поддержку германского флота], Ostmarkenverein, [Общество немцев на востоке] (знаменитая Hakatisten[310], прозванная так по начальным буквам фамилий троих своих основателей), проводившие политику насильственного онемечивания польских земель (Познани, Восточной Пруссии), проникнутые расизмом и антисемитизмом, хотя в этом смысле недалеко ушедшие вперед от своих собратьев во Франции, прославивших себя делом Дрейфуса[311], или в Англии (не говоря уже о геноциде индейцев сиу, «демократически» осуществленном с благословения Теодора Рузвельта)[312].
Чтобы привлечь массы к подобной политике во времена, когда существует всеобщее равное избирательное право и организации социалистов стремятся к возможно более широкому представительству в парламенте, а в перспективе и к большинству, основным инструментом как раз и является создание других массовых партий, не менее притягательных, могущих стать противовесом, а главное, способных неизменно ставить социалистическим партиям препоны на пути к той победе, завоеванной выборным, парламентским путем, которую Энгельс считал всего лишь вопросом времени и полагал, что остановить продвижение к ней можно только силой. Застрельщицей в этой области стала Вторая империя во Франции. После Коммуны, когда рабочие партии были разогнаны, радикальная партия утвердилась как типичная партия светской буржуазии и мелких земельных собственников. В Германии социал-демократов оттесняла от народного электората католическая партия Центра, которая перед войной добилась 20-25% представительства в парламенте. В Италии проблема не стояла так остро: даже после реформы 1912 года большинство населения уклонялось от выборов, а избирательный з